***
Том и сам не ожидал, что его чуть ли не вырубит, едва поезд наберёт скорость. Так некстати новоявленный отец со своим другом стали негромко обсуждать какую-то ерунду. Нет, Том, конечно, попытался покопаться в их мыслях, но даже так не узнал ничего важного или хоть сколько—нибудь интересного. Этот человек просто вспоминал родной дом, конные прогулки и прочую дребедень. «Раздражает» — решил слизеринец, прежде чем упереться макушкой в окно. С верхней полки на него смотрел из своей клетки Мант. Даже его мысли были интереснее, чем то, о чём думали люди напротив. Том не заметил, как уснул, однако толи вместо сна, толи прямо перед ним, он видел как в похожем купе, прямо перед взглядом Манта, сидела мама. За искрившимся инеем окном огромными частыми хлопьями валил снег, а ещё совсем молодая Меропа, худая и серая, в сравнении с той, которую знал Том, уже засыпая от усталости, качала на руках тепло закутанный недовольно кряхтящий свёрток. В какой-то момент, клетка с низлом приподнялась и опустилась чуть ниже, чем была. Тони подошёл к маме, и, после недолгих препираний последней, забрал к себе на руки совсем ещё маленького Тома, начав тихонько что-то рассказывать на русском. Том прислушался внимательнее, отметив, что и много лет назад он почти сразу успокоился, стоило Тони начать говорить. — За горами, за лесами, за широкими морями, не на небе — на земле, жил старик в одном селе… Искренняя улыбка тронула лицо Тома. Он помнил эту сказку. Даже больше — наизусть знал от начала и до самого конца. Слушать её, рассказанную ещё детским голосом старшего брата оказалось не просто приятно, чувство, возникшее в подростке в тот момент, показалось очень светлым. Тёплым. Бесценным. И именно поэтому, прервавшее этот наполняющий счастьем момент лицо папаши, в первые мгновения после пробуждения вызвало почти ничем не прикрытую ненависть. Отрезвило и заставило натянуть маску невинного незнайки всё та же раздражающая морда, на которой чёрным по белому читался лёгкий, почти бессознательный испуг. «Вот, блин, морока» — недовольно хмыкнул Том, уже во всю светя коронным покерфейсом. Приведя себя в порядок, он снова посмотрел на стоящего спиной к окну отца. На сей раз в мыслях мужчины, внезапно, всплыла Меропа. Неопрятная, худая, но не такая измождённая, как в воспоминаниях Манта. Совсем ещё молодая, словно не старше Вальбурги Блэк сейчас. А в руках… о. Том уже видел это воспоминание, но глазами матери. Вода в кружке всё также подозрительно отблёскивала пурпуром. Подросток не первый день думал об этом и, помня фразу маман «Мы поступили жестоко по отношению друг к другу», приходил к весьма неприятному выводу. Нет, он никогда не идеализировал маму, однако трудно было примириться с мыслью о том, что она совершила в прошлом столь… жуткий поступок. С другой стороны, Том всячески её оправдывал в своей голове и, честно, выходило это у него весьма неплохо. Он не мог не оправдывать мать, подарившую ему не просто жизнь, но счастливое и беззаботное детство, полное радостных воспоминаний. Том даже не замечал, что первые десять лет они жили весьма скромно, иногда, можно было сказать, даже бедно. На столе всегда была вкусная еда, мама всегда придумывала разные весёлые игры, покупала или мастерила своими руками маленькие подарки детям. Без повода — просто так. Каждый вечер ласково целовала младшего сына в лоб, рассказывала чудесные сказки. Действительно любила. Тома никогда не наказывали всерьёз, а этим даже Блэки, Розье и Малфой похвастать не могли. Возможно, именно поэтому, столь жуткая история собственного рождения, не могла даже на миг поколебать Тома Долохова. Мама поступила не очень хорошо, но он появился на свет благодаря этому поступку. И вообще, не навечно же она приворожила этого маггла, раз он её беременную бросил, да без малого четырнадцать лет вообще не появлялся! Большая трагедия — меньше года под недоимпериусом. Раз так больно вспоминать, то зачем вообще заявился?! «Если бы отдал всё, чтобы не было того года твоей жизни, то зачем теперь тебе я?» — раздражённо подумал Том, делая вид, что с интересом разглядывает мелькающий за окном город. Чарли Голдштейн весьма своевременно смылся на свидание с какой-то весьма недурной внешности ведьмой. Том мило пожелал ему хорошо провести вечер, не обращая внимания на скептичную морду по правую руку. Как мило — он не верит даже собственному дугу. Ну, хоть чемодан с вещами у Долохова взял, теперь лишь клетку с Мантом нести. А ведь как удобнее было бы всё это просто отлевитировать, или вообще — быстро переместиться по каминной сети. «Одни проблемы, зато гонору-то сколько» — раздражённо хмыкнул про себя Том, прежде чем услышал удивлённо-злой бас. — Ты? — грозно спросил почти моментально подошедший к отцу старик, чьё сморщенное, серое лицо с пышной белоснежной бородой перекосила гримаса почти безотчётной ненависти. — Сэр Эверглот, — кивнул, тем временем, Том Риддл, несколько растерянно и… стыдливо? «Так-так, а вот и компромат» — мысленно порадовался Томми, сразу навострив уши и приготовившись в любой момент залезть одному из мужчин в голову. Дело пахло хорошо поджаренным временем скандалом. — Я говорил тебе больше никогда не попадаться мне на глаза, мерзавец… — тихо прорычал старик, прежде, чем посмотреть немного левее Риддла. А больше Том их разговора не слышал. Мозг обожгла такая всеразрушающая волна ненависти, что парню даже немного поплохело, но жалеть себя оказалось некогда. Один за другим, точно кадры на киноплёнке, перед глазами Тома замелькали образы — события давно минувших лет и имя, наббатом стучащее по вискам. Эмили. Дом, смутно знакомый. Отец и… нет, дед и отец, и ещё одна женщина… бабушка? И с ними за столом ещё пятый человек — молодая девушка. Яркие синие глаза светятся, от взгляда на юного Тома Риддла. Всё тот же дом и тот же стол, но рядом с отцом стоит мама. Дед злится, бабушка растеряна и не знает, за кого хвататься: сына, невестку или убегающую в слезах Эмили. Закрытая дубовая дверь. Из-за неё доносятся тихие всхлипы. Мужчина не решается её открыть, просто курит, пишет полное справедливого гнева письмо, а после сминает его и бросает в камин, доливая в стакан виски. Другой молодой человек. На лице Эмили полная радости улыбка. Белая фата, красивое платье… синяк, чуть-чуть выглядывающий из-под длинного рукава и перчатки. Молодая девушка, словно постаревшая на двадцать лет. А Мужчина рядом с ней почти не изменился. Только улыбка стала точно издевательской. Жуткой. Сзади календарь… тридцать второй год. Сентябрь. Девятнадцатое число. Эмили снова плачет, сидя в постели. Того мужчины рядом нет, только, судя по саквояжу, доктор. Лица словно нет — настолько старику было на него всё равно. На Эмили синяки. Немного. Разной степени давности. «Упала», мелькает в голове, а ненависть снова обжигает хлёстким ударом. Ещё какая-то женщина, старик с каждым воспоминанием всё злее, но каждый раз между ним и зятем встаёт Эмили и скандал прекращается. Снова. Снова. И снова. Взгляд девушки сзади всё более наглый, а круглеющий живот всё более очевидный. «Мученица» — невольно думает Том, видя усталую, безразличную к себе улыбку Эмили, прежде, чем её поблекшие голубые глаза окажутся закрыты. Прекрасная девушка. Гроб. Лилии и астры. Могильная плита. Двенадцатый день сентября. Между числами 1906 и 1934 — черта, словно след от пролетевшей пули. Виски прикрыли не только кружевом и волосами. Эмили. Её голубые глаза светятся, а тёплая, ласковая улыбка на фотографии вызывает лишь слёзы. За ней на фото такой же счастливый Том Риддл… Всё обрывается. Перед Томом вдруг оказывается отцовская спина. Шумно. Голова болит. Всё плывёт. Парень почти не замечает, как его хватают за плечо и тянут куда-то. Пальцы крепко держат клетку с низлом… — ом… Том, — словно из-под толщи воды голос, но именно он возвращает к реальности. — Да? — машинально отвечает на русском парень, после чего быстро осматривается. Они сидят в какой-то машине. Это раз. Мант смотрит на него из своей клетки. Это два. Взволнованный и несколько бледный Том Риддл сидит за рулём. Это три. Машина не едет. Это четыре. Томми больше никогда не полезет в голову к людям, охваченным столь сильными эмоциями — это пять. — Ты в порядке? — всерьёз беспокоится мужчина, немного хмурясь. — Да, в полном, — кивает Том, машинально немного улыбаясь. Риддл хмурится ещё больше, но молчит. Не злится, не подозревает — другой взгляд. Внимательно смотрит на отца: если так и дальше пойдёт, придётся снова лезть в голову. А после случившегося это последнее, что хотелось делать слизеринцу. Риддл, прикрыв глаза, тяжело выдыхает, после чего аккуратно кладёт ладони на плечи сыну. Взгляд его становится куда спокойнее и в нём наконец читается сидевшее за всеми эмоциями чувство. Вина. — Том, мне жаль, что тебе пришлось выслушать всё это, — серьёзно сказал мужчина и Томми чуть не всплеснул руками от досады. Он же весь скандал прослушал! — Это всё… тот старик на самом деле говорил это не о тебе и не тебе. Он очень зол на меня, — Тому стало по-настоящему интересно, что там наговорил тот старикан… — Поэтому не принимай его слова на свой счёт. И… — мужчина немного порыскал взглядом, колеблясь, но вскоре снова посмотрел на Тома. В самой глубине глаз появилась грусть. Тяжесть. Тупая боль. — Том, я… прекрасно понимаю, что я для тебя сейчас просто чужой человек, внезапно появившийся и перевернувший всё вокруг с ног на голову, — Том несколько удивился тому, что отец оказался не таким сказочным идиотом, каким стремился выглядеть прежде, однако виду слизеринец так и не подал. — Но, поверь, ни я, ни твои бабушка и дедушка, никто не желает тебе зла. Я очень хотел бы сказать, что полностью понимаю тебя и то, что ты сейчас переживаешь, но я не стану тебя обманывать. Я ещё слишком многого не знаю о тебе. Не знаю того тебя, что находится за вежливой улыбкой и фразой «всё хорошо». Я… я никогда не сделаю того, что тебе навредит, слышишь? Поэтому не нужно притворятся, что всё хорошо, когда это не так… пожалуйста. Том слышал, как трудно давались мужчине эти слова. Чтобы врать с таким лицом и такой интонацией, нужно быть гением, а таковым Том Риддл точно не был. Значит и слова его сейчас шли от чистого сердца. Тому не нужна была легилименция, чтобы в этом убедится. Но с чего новоявленный папаша вообще взял, что Тома что-то задело? Он ведь даже не слышал их со стариком разговора! — Я правда в порядке, — кивает Том, переведя взгляд на низла. Секундное сомнение, и мальчик, едва коснувшись разума животного, наконец понимает причину такого бурного беспокойства. Оказывается, он плакал. Две мокрые дорожки расчертили лицо. Как забавно — это ведь не его слёзы, на самом-то деле… — Просто мне его жаль, — всё же добавляет подросток, понимая, что родителя имеющийся ответ явно не устроит. — Я думаю, прежде всего тот старик ненавидит самого себя. Меня не задели его слова, мне… просто грустно от того, что ненависть и скорбь — единственное что осталось в его жизни. Несчастный человек. Что бы не сказал тот старик, такие размытые формулировки точно подойдут к его словам. Состроив сочувственную мордашку, Том, через решётку, погладил Манта. В каком-то смысле парень не врал, просто выдал картину глазами сочувствующего всему и вся человека, коим он и мог бы являться, не будь голова крепко накрепко приколочена к шее и плечам. Своя рубаха ближе к телу — не просто поговорка, а почти девиз Долоховых, если под «телом» подразумевать всю их семью. «Сначала думать о себе» — весьма здравый подход, с первых дней сэкономивший Тому кучу нервов и времени в школе. Куда больше сейчас подростка пугало то состояние, в котором он пребывал неизвестное количество времени после того, как залез старику в голову. Отца, похоже, такой ответ крайне впечатлил, перед этим немного шокировав. По крайней мере такой глупой помеси удивления, осознания и самоукоряющей гордости на его лице Том ещё не видел. «Дать шанс узнать друг друга», так кажется он говорил… Ладно. Пока Том не соберёт сведенья о всех осведомлённых лицах — будет этому моралисту-недоучке шанс. В конце концов, как любит говорить мама, «деньги лишними не бывают». — Нам долго ехать? — осведомился парень, когда Том Риддл снова молча завёл машину. — Довольно-таки. А… — Тогда давай поиграем в историю из слов. — Давай, но это как? — озадачено улыбнулся мужчина выруливая с обочины обратно на пустую дорогу. — Очень просто. Как обычные слова, только нужно объяснить, как это соотносится со всем ранее сказанным. Всё на самом деле просто, поймёшь по ходу. Просто начни с любого слова. — Автомобиль. — Лимонный. Автомобиль был лимонного цвета. — Н…ночь? — И как она связана с лимонным автомобилем? — А. Понял. Он ехал ночью. Принимается? — Принимается. Часовщик. Он был за рулём. — Кембридж. Туда он ехал. — Жажда. По дороге ночью часовщик почувствовал жажду…***
Единственное, чего хотелось Меропе после пробуждения с трещащей по швам костей головой — пить. Даже озеро подошло бы, будь оно рядом. — Акцио графин, — не своим голосом прохрипела ведьма, нащупав-таки в складках любимого дивана свою палочку. Прилетевшая посуда, к счастью была предусмотрительно наполнена водой. Тони что ли уже вернулся? Напившись и выдохнув, Меропа, наконец, осмотрела гостиную, оценивая масштабы бедствия. — М-да, — единственное, что выдала ведьма, смотря на огромный рисунок, в форме десятка колец, кучи каких-то надписей, пары шестиугольников и пентакля с козлиной головой в самом центре, увековеченных на деревянном на полу предположительно кровью. Хорошо они с Альбусом вчера бывших помянули… — Мамуль, ты проснулась? — негромко спросил, выглянув с кухни, Антонин с мешками и темнотой под глазами. — Похоже на то, Тони… ты когда пришёл? Голодный? — Не-не-не, мам, я часа два назад вернулся, меня тётя Афина полночи своей выпечкой кормила, не переживай. Я тут тебе супчик приготовил, на скорую руку. Будешь? — Тони, ты ж моё золотце… — расплылась от умиления и благодарности Меропа. — Вот кому-то муж достанется… не то, что нам… — Мам, — подозрительно протянул ребёнок, не сводя экспертный взгляд. — Да протрезвела я, успокойся, ныть или искать тебе жену не буду, себе дороже. Чайник поставь, будь добр. И кардиган мой вязаный принеси, он на веранде. Трясёт — не дай Мерлин тебе узнать как. К слову. Альбус где? — Ушёл минут двадцать назад. Посмотрел на ваше художество, съел тарелку супа, извинился за бардак и отчалил в Хогвартс с задумчивым видом. — Профессор, — махнула рукой Меропа, после чего снова посмотрела на пол. Красивый, кстати, козёл получился. Взгляд у него, сразу видно, душевный. И закорючки вокруг интересные. Впрочем, на: -свечи в блюдцах; -разбросанные по полу еловые ветви; -пару десятков мёртвых гадюк (из Запретного Леса); -лежащие на пиках пентаграммы маски лоа (те, что привёз старший сын из Америки); -там же расположенную калиновую настойку в двух кружках с розами, хрустальной вазе, миске Манта и каком-то кубке (смутно напоминавшим один из тех, что стояли в школе); -свисавшие с люстры алый кружевной предмет явно не её гардероба, морковь и внушительных размеров плётку с белой козьей ножкой вместо ручки (подаренную некогда ведьме Майкью); На всё это Меропа с героическим упорством внимания не обращала. На кухне, к удивлению ведьмы, всё было чисто. Хотя, это, наверное, Антонин успел прибраться. Завтракая супом, хлебом и чашкой майского сбора, Меропа почувствовала себя самой счастливой женщиной в Британии. Похмелье и вызванный им сушняк миллиметровыми шагами начали отступать, а старшее чадо с огромными, полными участия и сочувствия зелёными глазами, сидело напротив, вывалив локти на стол и картинно подперев кулаком бородатую щёку. — Мамуль, ты как? — Тони, твой суп творит чудеса. Не удивлена, что профессор так быстро пришёл в себя после вчерашней попойки. Кстати. Что там Афина? Я хочу знать все подробности и все сплетни. — Мамуль, я тебе их чуть позже расскажу, ты пока кушай спокойно. Тётя Афина тебе, кстати, тортик и несколько булочек синнабон с корицей передала, будешь? — Так, Антонин, — нахмурилась Меропа, чуя что-то неладное. — А ну выкладывай. — Что именно, мамуль, булочки, тортик, всё сразу? — За дуру меня держишь? — Мамуль, и в мыслях не было… — А ну говори, где напакостил! — Мамуль, нигде не пакостил, ты, это, только… успокойся… — Антонин, — грозно скрестила руки на груди Меропа, буравя сына коронным взглядом, от которого шарахалось всё живое и относительно живое. — Мамулечка, честно тебе говорю, я ничего не делал, кроме супа и приборки. — Тогда к чему это подхалимство с утра пораньше? — Потому что ты — последняя надежда, — Тони ловко преклонился через стол, и, зажав её пальцы в своих ладонях, с мученическим выражением лица спросил: — Мамуль, я что угодно сделаю, только, пожалуйста, вспомни, умоляю не только я, но и весь Хогсмид, ЧТО вы с Дамблдором вчера тут наколдовали?! Тут ночью какая-то вакханалия творилась, всё светилось-гудело-громыхало. У профессора, с непривычки так бухать, память отшибло, даже в думослив из головы выудить нечего, поэтому ты — последняя надежда! — А… Тони, тут такое дело, — нервно улыбнулась Меропа, поставленная перед фактом. — Мамулечка, ты не торопись, подумай хорошенько, походи, память же она такая… ветреная дама, то она есть, то её нет, то снова вернулась… мамуль… — Тони, я бы рада, но после того, как мы приговорили первую бутылку и открыли вторую, я ни-чер-та не помню. В следующую секунду дитятко со всей силы врезало себе ладонью полбу, после чего протянуло её по лицу. — Вот жопой же чуял, что вас вдвоём нельзя оставлять… Нужно было всё же тётю Афину к вам заслать, у неё хоть память нахер после пьянки не отшибает! А теперь всё, суши вёсла — приплыли… — О, наконец-то слышу нормальную речь. Я уже испугаться успела, что ты опять куда-то вляпался, — довольно усмехнулась Меропа, откусывая хлеб и гордо бросая взгляд на пол в гостиной. — А козёл всё же душевный получился. — Мама… — едва не плача взвыл Тони, плюхаясь обратно на стул.***
Лето в Литтл-Хэнглтоне по обыкновению полнилось всеми видами летающих, ползающих и квакающих гадов, какие только жили на просторах острова. Правда, это мало нравилось чистокровному потомку самого Салазара Слизерина, чья убогая лачуга мало чем отличалась от привычных мест обитания доставучих божьих тварей. И если со змеями, жабами и мышами разговор был коротким, то насекомые день ото дня делали жизнь Морфина Мракса всё более и более невыносимой. Волшебника злило всё, начиная от утреннего тумана, что заползал через щели, и заканчивая мошкарой, от которой не было спасения ни днём, ни ночью. Забавно. Когда-то он гордился тем, что разговаривает с семьёй на языке недоступном не только простецам, но и остальным волшебникам. Теперь же, Морфин едва мог вспомнить последнего человека, с которым разговаривал. Изредка шипя на змей, он, казалось, совсем забыл человеческую речь. Впрочем, не всё ли равно? Как учил их с сестрой Марволо: незачем опускаться до уровня грязнокровок. Морфин, в отличие от магглолюбки-сестры выучил отцовский урок. Меропа. Чёртова безмозглая девка! От одного воспоминания о ней у Морфина болела голова. Эта дура не просто влюбилась в смазливого Риддла и не вступилась за них с отцом перед магглолюбцами аврорами, нет! Она пошла дальше, стащив и продав семейную реликвию — медальон самого Салазара Слизерина! И ради чего? Жалких нескольких месяцев рядом со смазливым магглом?! Дура. Кончившая свой век под ножом психопата дура. Вместе с брезгливостью, тем не менее, Морфин испытывал к сестре толику жалости и неизмеримый океан ненависти. Эта. Дура. Угробила. Их. Отца. Одного этого Морфину было достаточно, чтобы проклинать сестру до конца своих дней. Но дело зашло куда дальше смерти Марволо Мракса. Вернувшись из тюрьмы, Морфин пришёл в пустой, простывший насквозь дом с огромным слоем пыли. Ни отца, ни сестры он так и не нашёл. Лишь январская газета на столе — подгнившая и пожелтевшая. Открытая на статье про убийство в Ислингтоне. Не дождавшись отца ни через день, ни через неделю, Морфин отправился в Лондон. Пешком. Благо, стояло лето. Всё, что он поначалу нашёл — могила предположительно его сестры, на которой непритязательно лежала сломанная фамильная палочка. Радовало хотя бы то, что среди хоронивших был хоть один волшебник. Отца он нашёл куда позже. Вернее, то, что он него осталось. Не особо далеко от Литтл-Хэнглтона, в лесной канаве, меньше трёх сотен метров от дороги. В тёплой зимней одежде и с бумажкой, на которой мелким петельчатым почерком был переписан текст той самой статьи, об убийстве сестры. Отцу проломили череп, а тело отволокли к канаве — это Морфин понимал и без авроров, но кольцо… кольцо Мраксов, которое Меропа не могла забрать с собой, которое отец лично забрал вместе с вещами, покидая тюрьму. Кольцо пропало. Его не было буквально нигде. Ни в доме, ни в лесу, ни в скупках. И это было тем, что сводило Морфина с ума. День ото дня, год за годом он искал фамильное кольцо, потому что без него волшебник не достоин называться потомком Салазара Слизерина, потому что без этого кольца их род окончательно утратит любую связь с величием предков… Какой смысл в парселтанге, если на нём говорит всего один человек? Какой смысл говорить о величии рода, если все реликвии его основателя проданы и утеряны безвозвратно? Эта неопределённость сводила с ума так внезапно потерявшегося в этом мире Морфина. Сам себе хозяин, делай, что хочешь, но… он и этого не умел, живя привычками, указками и уроками отца. Никчёмная букашка в огромном мире — жестокий факт, которого мужчина боялся, придумывая всё новые оправдания и новые причины своего положения. Во всём виновата Меропа. Он говорил так с самого детства, даже если родители знали, что это ложь. Кто теперь его уличит? Никто. Больше никто. Поэтому в дурной жизни Морфина снова виновата дура Меропа. Это её вина, что утеряно кольцо! Где-то со стороны далёкой дороги послышался грохот мотора. Машины! Маггловские тарахтелки добрались и до сюда! Наверняка опять этот Риддл, радуется небось жизни, развлекая своих девок. Да и пёс с ним, безродным магглом. Пусть валит в свой особняк и не шумит своим драндулетом с утра пораньше…***
На полдороге к Литтл-Хэнглтону Том снова уснул. В голову слизеринца начало закрадываться смутное подозрение о том, что на него так усыпляюще действует вообще любой перманентно шумящий и мелко качающийся транспорт. Мант, впрочем, тоже не отказал себе в удовольствии и, после короткой прогулки на свежем воздухе и плотного завтрака, низл по-хозяйски разлёгся на Томми, время от времени просыпаясь и бросая внимательные недоверчивые взгляды в сторону водителя. Том Риддл же не переставал дивиться размерам и прожорливости животины, справедливо опасаясь, что такая «киса» может при желании и руку отгрызть, не подавившись. Уже на подъезде к особняку Риддлов, когда Том уже разбудил сына, произошла довольно странная вещь: Мант, ни с того, ни с сего, повернулся мордой в сторону леса, поджал уши и лапы, вздыбил шерсть и, сначала зарычал, потом подпрыгнул, с шипением выгибаясь, а после, впившись когтями в салон, снова прижался к сидению, поджимая уши и рыча. Так на памяти Тома низл никогда себя прежде не вёл. Что-то из того леса его напугало. До крайней степени, ведь даже на тварюжек из Запретного Леса кот прежде не рычал. Что-то, чего не видели ни отец, ни сын. Особняк Риддлв, даже на подъезде, казался большим, за счёт расположения на вершине холма и небольшого флигеля неподалёку. Уже выходя из машины, Том Долохов заметил небольшую фигурку в платье горничной, которая ждала их на лестнице. — Утречка, Энни! — поздоровался отец, доставая багаж. — Родители в гостиной? — Да, мистер Риддл, с возвращением! — ответила девушка, лучезарно улыбнувшись. Тома Долохова она словно не замечала. Мант, чтобы не пугать уже немолодую хозяйку дома, был снова с булькающим бурчанием посажен в клетку. Оставив чемоданы и клетку с низлом у входа, Том Риддл повёл сына знакомиться с бабушкой и дедушкой. — Мама, отец, я дома! — радостно возвестил о своём приближении к открытым настежь дверям гостиной мужчина, прежде чем войти в комнату. — Том, милый, — почти с порога обняла его мать, прежде, чем посмотреть сыну немного за спину. В глазах её тотчас застыло удивлённое: «Одно лицо», тем не менее так и не сорвавшееся с языка. — Здравствуйте, мэм, — вежливо кивнул Том, после взгляд его скользнул на стоящее позади кресло, и последовал ещё один кивок. — Сэр. — Здравствуй, милый, — расплылась в тёплой, лучащейся светом не хуже Патронуса улыбке, какую Том видел только у обрадовавшегося его благополучному возвращению Альфарда. В следующую секунду пожилая женщина, чья красота стала лишь благороднее с годами, заключила парня в мягкие, нежные объятия. На этом моменте Томми перемкнуло. Он вообще забыл, что значит шевелиться, говорить и даже банально реагировать. Чужой человек просто так лезет обниматься. И обнимает с поистине материнкой лаской — уж кто-кто, а Том знал, что это такое. Поэтому в парне начали борьбу сразу два рефлекса, из которых не возобладал ни один: Врезать со всей дури и крепко обнять в ответ. Спустя доли секунды, осознав это противостояние, Томми просто растерялся. — Бог мой, какой ты уже большой, — тем временем начала очаровательно хлопотать женщина, разомкнув объятия. — А глаза, а губы, нос… Том, милый, он же просто твоя копия! — И тоже Том, — довольно хмыкнул отец, отойдя немного вбок — давая сидящему в кресле мужчине посмотреть на встречу бабушки и внука. Примерно в этот момент Том встретился глазами с дедом. Тот, изучал взглядом, словно стараясь прочитать мысли, как телепат. Немного прищурившись, пожилой мужчина будто бы невзначай сказал: — Значит, ты и есть Том Риддл-самый-младший? Вот это Том терпеть уже не собирался. Он мог позволить миленькой старушке тискать себя и обнимать, мог позволить отцу сколь угодно долго пытаться выстроить хоть какие-то отношения. Но он не Риддл. Эта фамилия в его адрес звучала словно пощёчина, оскорбление, которое наносят, бросая в лицо перчатку. Как если бы кто-то не особо умный посмел назвать его грязнокровкой. — Простите, сэр, — мило улыбнулся Том, поворачиваясь корпусом к старику. — Но я не ношу фамилию Риддл, как и вся моя семья. — Стало быть, — в улыбке отчётливо стала видна усмешка. Жёсткая, как стальная нить. — Тебя нужно называть Том Мракс? — Вы снова ошиблись, — ни на секунду не опустил милейшей из улыбок парень. Старик, изогнув густую бровь, несколько удивлённо хмыкнул. — И как тебя тогда звать, юноша? Я заинтригован. — Вообще, по документам я Артемий Долохов, — шире прежнего улыбнулся парень, краем глаза ловя прифигевшее от такой новости лицо папаши. — Но все зовут меня Том. Как более привычный уху англичанина вариант сокращения полного имени. Честно говоря, Том и сам раньше не особо понимал зачем маман в сведетельстве о рождении записала его так. Ну был бы он Том Долохов. Ну и ладно, в Англии же родился. Но нет. Нужно назвать таким именем, которое точно будет говорить о славянских корнях, и при этом самой ни разу им так и не позвать. Да парень сам только перед первым днём в Хогвартсе узнал, что он, оказывается, не просто Том, а целый Артемий, и то, только для того, чтобы не растерялся на распределении. Бред? Бред. Зато качественный и не поспоришь на тему «зачем». И лишь недавно, во время поисков Тони, на Тома-таки снизошло озарение: странно было бы, будь в их и без того странной семье: Майя Светлановна Долохова, в девичестве Григорович, Майкью Светланович Григорович, Виктор Андреевич Долохов, Антонин Викторович Долохов и, внезапно Том Викторович Долохов, которого старший брат и вовсе зовёт Тамарой! А так: Артемий Викторович Долохов. Даже звучит. Вопросов на тему «почему», опять же, в разы меньше. Ну Том и Том, его так все зовут. А вообще Артём, или просто Тамара.***
Рядовым ранним утром редко встретишь солнечные лучи, гуляющие по тёмной, точно сотканной из пыли Кабаньей Голове, и всё же сегодняшнее утро было исключением, тем не менее, не принесшим и зёрнышка радости мрачному более обычного владельцу трактира, демонстративно сосредоточившего всё своё внимание на отирании пятна с пивной кружки. — Ума всё не приложу, как ты ещё не задохнулся в этом тёмном и грязном склепе? — После нескольких минут молчаливого наблюдения спросил единственный посетитель, усевшийся за барной стойкой напротив. — О. Не удивительно, — голос Аберфорта сочился ядом. — Твоего великого гения всегда хватало лишь на учёбу, да построение «общего блага». Когда тебе было спускаться к никчёмным проблемам никчёмных людишек? — Аб, — Одного не пойму, какого Мордреда ты на сей раз сподобился снизойти? Что молчишь? — тон его, как, впрочем, и действия, были показно-спокойными, будто сам младший Дамблдор оставался полностью безразличен. — Ты обещал, Альбус. — И я не нарушал обещанного. Никто не пострадал, мировой порядок не рухнул, а мёртвые не стали вылезать из могил, — беззаботно парировал старший брат, словно он был вообще не при делах. — Ааа… то есть ночью — это так, свето-шумовое представление для непросвещённых было, я правильно понял? — Не драматизируйте, «маменька», у меня и без Вас голова кругом идёт. — Так ты ближе подойди — я тебе её с шеи сниму, она крутиться-то и перестанет. В сторону Гриндевальда во всяком случае. — недовольные глаза Аберфорта недовольно поднялись на брата. — Альбус, каждый… КАЖДЫЙ, зараза, раз, когда дело касается этой твари, ты всегда где-то рядом. Всегда суёшь свой нос. Всегда творишь и вытворяешь какие-то безумства. Всегда собираешь вокруг себя магические аномалии, если не создаёшь часть из них в процессе. Вот я и пытаюсь понять, что за каштаны ты на сей раз бросил в огонь? — Ничего в перспективе непоправимого и общественно-опасного… надеюсь. — «Надеюсь»? Я не ослышался? — Судя по пентаграмме и… некоторым иным атрибутам, мы с миссис Долоховой вчера либо вызывали демонов, либо наводили какую-то хитрую любовную порчу, либо и то, и другое сразу. Во всяком случае, я смогу разобраться с этим, если возникнет необходимость. — Что значит «либо»?! — Лишь то, что прошлый вечер и правда удался, — мило улыбнулся Альбус, закрывая обсуждение. «Вот уж точно!» — едва не всплеснул руками от гнева и досады Аберфорт, вспоминая минувший бедлам. Внезапно налетевшая гроза всю ночь искрила молниями, несколько из которых попали в дороги Хогсмида (аккурат в центры перекрёстков), ветер барабанил по стенам, окнам, дверям так, словно это и правда делал живой человек, а те, кому не посчастливилось оказаться вне дома, или проверить, кто же так настойчиво стучит, уснули крайне крепким и жутким сном, как если бы выпили напиток живой смерти. Животных постигла та же участь, поэтому постоянные жители их небольшой деревни сразу вычислили, откуда у этого колдовства растут ноги, и принялись искать Антонина, чтобы требовать «Вернуть всё как было!», иначе они будут жаловаться в Министерство. Да у Аберфорта самого вся скотина мёртвым сном рухнула, до сих пор так и не проснувшись! Страшно представить, каково сейчас близким уснувших так волшебников, а Альбус как всегда — словно ничего не произошло! Под контролем у него всё! — Да делай что хочешь, — фыркнул под нос младший Дамблдор и, едва не бросив на стол тщательно отполированную кружку, ушёл на кухню. — «Ради общего блага»… Конечно, Аберфорт так и не увидел, как из-за раскрошившегося фасада милой улыбки проступает горечь, тоска и сожаления. И как длинные пальцы, словно невзначай поправляя пиджак, сожмут две маленькие, тонкие колбы во внутреннем кармане.