***
К Истребителю я пришёл неохотно. И видел, что он ждал меня. Ждал, знал, понимал. И был победителем, был тем, кто прав. Хотя он, конечно, ничем и никак не выразил этого. Слушал внимательно и спокойно. И спросил, без всяких намёков: — Что ты собираешься делать? — Рисковать. Показать ему себя, с той только разницей, чтобы не быть агентом и зваться его племянником. Выросшим в одиночестве. Сейчас, глядя на него, я знал. Он просто не мог такое мне приказать. Только предложить, как вызов. Но если я стоил всего этого, я не мог его вызова не принять.***
Возвращаясь к себе, я был, откровенно, не в духе. А навстречу, как по заказу… С извечной низкой и подлой ступеньки чуть не полетел Растяпкин. Да. Вот и он. Вот и он… Существо, которое все ещё вызывает у меня вопрос: ну неужели его правда можно называть просто тринадцатым и делать при встрече каменное лицо? На нем ведь написано, крупными красными буквами прямо на лбу, что он Растяпкин. — Иди сюда, — без приветствий потребовал я. И он подошёл, смущенный недавним недопадением. Я привстал на мыски, но только с тем, чтобы его притянуть к себе поближе, и затем поправить, в который раз, ворот его рубашки. — Ну что это такое, а, Семён? Я тебе не мать, — проворчал я. Но вовсе невсерьёз… Скорее уж, чтобы скрыть, что это меня развлекает. Почти. Все же я не представляю, как же он жил бы сам по себе. — Ну я… Я не успел… Просто я… — Просто ты Растяпкин, — кивнул я, так и не выпустив его. — Спешишь куда-то? — Да нет… — медленно ответил он. — Лучше говори мне правду, Семён, — строго прищурился я. — Иначе заманю тебя, отвлеку тебя, и не пущу, и ты везде на свете опоздаешь. — Куда… Заманишь? — широко раскрыв глаза, едва слышно спросил он. Попался. Сразу попался. Что с ним делать, честное слово… — Ко мне. — Правда? — он вспыхнул. Слишком просто, но в этом тоже есть своя прелесть. — Правда. Чаю выпьем. Ну или что ты хочешь?.. Я знаю, чего он хочет. Того же, чего я. Почти. — Всё равно… — выдохнул он. И прибавил тревожно и печально: — Слава… И ничего больше. Ничего. Я все понимаю. Всё понимаю. И ничего не могу ему ответить. — Семён… — я взял его за руки, обхватив запястья и осторожно прижался лбом к его груди. — Ты пойдёшь ко мне? — Пойду… Я выдохнул. До конца он никогда этого не спросит. До конца этого никогда не спрошу я. И не надо. Не надо. — Пойдём, — я потянул его за собой. Моя комната соседняя с его. И здесь все точно такое же, кроме, разве что, места для хомяка. И книг. Но Семён не зовёт меня никогда, и даже не из-за Федора… Он все ещё мне не верит. Все ещё в его глазах я вижу вопрос, который он, как ни странно, и правда задал тогда, в первый раз: «Ты действительно хочешь меня?» Иногда мне от этого хочется выть. — Садись. На кровать, — иначе он начнёт мяться на стуле или ещё сделает что-то глупое. Я действительно поставил чайник кипятиться, но о чае не думал совершенно. Я думал… О лице Семена. О том, как заставить его показать мне ещё больше. Он мне не верит, но в том-то и дело, что я хочу, хочу до дрожи… Смотреть за его эмоциями, когда удовольствие станет невыносимым. Ведь Семён, Семён здесь единственный, во всем этом тёмном и тоскливом доме, показывает свои чувства на лице хотя и старается изо всех сил этого не делать… Вмиг развернувшись на каблуках, я подошёл к Растяпкину и, схватив все за тот же несчастный воротник, поцеловал. Губы у него мягкие, и как будто немного слишком, будто в них нет формы, будто они варёные… И каждый раз впиваясь в них, я почти боялся, что они не вынесут этого… Я втиснулся меж его колен, а он вжал меня в себя, обхватив за пояс. И зажмурился. Я хотел бы тоже, но слишком велика была бы такая потеря. Не видел бы, как мечутся брови и как дрожат ресницы. Я теряся носом о его нос, и животом о его живот, упиваясь тихими полузвуками, полувздохами, каким не мог бы найти подходящего имени. Лёгким движением заставил его упасть на кровать. И медленно поднялся на руках, прижимаясь ещё плотнее к его бёдрам. Он жаловался мне, что при всем, безразличие, слишком тесно прилипшее к моему лицу, мешает, так что теперь я заставил себя улыбаться, и щурил глаза, надеясь, что так… Хотя бы отчасти выгляжу для него добрым… Потому что он выглядит для меня живым. Ярким и чувствительным, выражающим столь мимолетное… За каждый поцелуй, за каждое касание. Кто-то другой счёл бы его ленивым любовником. Почти ничего, пока я расстегивал его рубашку. Почти ничего, пока целовал, прижимаясь к горячей груди. Лишь стоны, метания, уничтожающие идеальную гладкость моего покрывала. Но я именно это хочу, я именно потому его зову… И самое лучшее — момент, когда я погружаюсь в него. Как широко раскрываются его глаза, как громко он кричит, как откровенно выгибается… Это миг, только миг, жаркий миг… Но в иные дни только ради этого мига я продолжаю жить…***
А после — ему как всегда стало стыдно. И теперь он лежал, смущенный и тихий, пряча от меня глаза. Я рассеянно гладил его по волосам. Мог бы быть счастлив… Если бы не нужно было оставаться рядом с ним сильным и уверенным. Я целовал его в лоб и глаза, но знал, что как только заканчиваем, мы оказываемся порознь. О чем он в такие моменты думает, я не представляю… — Слава… — заговорил, но слишком робко. Ну что я тебе? Разве ты не видел меня? Разве я не такой же, как ты?.. Нет. Не такой же. И нет, не видел. Я все никак не могу показать. — Слава, почему ты сегодня… Такой злой? — Я тебе сделал больно?.. — всю расслабленность унесло. Как мог не заметить? Не найти в его лице? — Нет. Не сделал. Я вообще раньше думал, ты тут будешь… Как на экзамене. Слишком жестоким. Я скривил губы и отвёл взгляд. — Разочарован? — этого я и боялся. С самого начала. — Нет! Нет, я рад… — редкость для его нерешительности. Он сам погладил мои волосы. — Но сегодня ты… — Так, рассуждал про хороших сыновей, — и, как видно, не найду сегодня выхода. — А зачем на них злиться? Они же хорошие… А мы нет. — Ты-то чего, Растяпкин? — Ну… Я тут с тобой… И вообще… — Думаешь, твои бы расстроились? — Думаю, Истребитель бы нас ругал. — Ещё чего… — у него самого есть секрет похожий. Очень похожий. — Ничего тут плохого нет. Он вздохнул и прижался ближе ко мне, спрятав лицо. А я сжал губы так плотно, как мог. Ничего не случилось. Ничего не произошло. На хороших сыновей стоит злиться хотя бы за то, что они не превращают друзей в любовников, чтобы ночью не кричать от тоски.