Реабилитация

Одет я был строго, но ощущал себя голым — по такому случаю, браслет пришлось снять, а это, при привычке, было почти равносильно тому, чтобы отделить от себя часть. К тому же, показывать Злату запястья теперь было никак нельзя — след на руке был не менее заметен, чем сам браслет, пусть я и приложил усилия, чтобы замаскировать его. Я не улыбался, но хмурился, скрестив руки на груди. Знал, что Злат меня увидит, как только ему все объяснят. Разговор будет проходить в его камере. Не по правилам свиданий, совершенно не по правилам. Без преграды, без сопровождения. Впрочем, как я слышал, Злат искренне верит, что он уделал всех наших конвойных, и может им диктовать условия. Что он ими владеет морально. Что поблажки дают ему за его ум и язык. Что ж. Пусть так думает. Пусть. — Проходи. Я скользнул только коротким взглядом по агенту и затем исподлобья взглянул на дядю. С этой секунды, дядю. Он был, конечно, заметно замучан пленной жизнью. Очень бледным. Но все же ещё очень привлекательным. Что для негодяев не новость. Я вошёл очень медленно и остался стоять, пока дверь не закрылась. Теперь мы вдвоём, не считая камеры. — Ну здравствуй, дядя, — сказал я почти сквозь зубы. Развернулся он медленно, почти лениво, но глаза… заинтересованно сверкнули. Я слышал, что как-то так смотрят дикие кошки, когда уже раздумали есть человека и решили показаться ему, чтобы понять, что чужак забыл на их территории. — Здравствуй, — он сдержанно, но странно улыбнулся. Я же криво усмехнулся, не в ответ ему. Социальный голод его не замучил, раз он так сдержан. — Ты, наверное, очень удивился, — по лицу так и не скажешь. Скорее всего, он будет искать здесь ловушку. — По-моему, Истребитель удивился больше, когда я сказал, что он мог бы достать язык из задницы пораньше, чем двенадцать лет спустя… — он почти не изменился в лице, но метнул в камеру такой взгляд, которого удостоился бы, наверное, первоклассник со спичками, по глупости спаливший половину бабушкиной деревни. Плечи дёрнулись. Трудно сдержать смех, но надо помнить, что я толком не знаю никакого Истребителя. — Это тот шкаф, с форточкой вместо лица, который тут, вроде бы, всем заправляет? Зачем ему было тебе говорить? — в общем-то, он и не мог. Николая Орлова мы заметили довольно поздно — шесть лет назад. А потому и предположить, что у Злата мог бы быть племянник не могли бы. — Ты, наверное, не крестная-фея, чтобы твоё присутствие в жизни ребёнка грозило чем-то хорошим. — О, так ты считаешь, что я злая ведьма, способная сглазить тебя, просто узнав, как у тебя дела? — он сложил губы в нечто почти печальное. — Да уж некуда меня сглаживать. И так не очень-то на работу берут, а теперь ещё и… Не обижайся, но раз уж тебе даже твой брат не сказал, то что я должен думать? Они сказали, что ты — убийца. — Что твой отец — безответственный идиот, не способный и подтереться без поклоняющихся ему аспирантов. Он не в счёт, — он клацнул по скамье не в меру ухоженными ногтями. — А ты им веришь? — Не верил, пока сюда не привели. Дороговато для розыгрыша, — что ж, быстро он решил признать, что племянник настоящий и перетянуть его на свою сторону. Очень быстро. Я почти заинтригован. — Рожи, правда, у них… Как в плохом кино. — Я не говорил, что это розыгрыш, — его взгляд вдруг стал буднично-строгим, и в сравнении с прежним, изучающим, это казалось смягчением. — Люди врут не только ради шутки, Яся. Порой им нужно, чтобы ты считал так и не иначе, но ещё чаще они просто глупы. Меня передернуло, и очень трудно было не ругать себя за открытость этого проявления… Обычные люди такое не скрывают. «Яся» — такого я не слышал даже от Семена, за все двенадцать лет. И, главное, каков смысл этого имени. Унижение? Предупреждение, что я ему не противник даже? Или все же попытка ласковостью задобрить племянника? В таком случае, он слишком поспешил. — Я тебе кто, щенок в бантах?.. — резче, чем даже хотел, произнёс я. А он прищурился, как-то нехорошо. То ли насмешливо, то ли довольно. Может он хотел добиться именно злости и увести разговор далеко от темы? Это ему не удастся. — Чтобы сомневаться, надо знать побольше, а на это у меня времени не было. Доля правды в словах Злата точно есть. Добраться до материалов его дела очень нелегко, к ним не допускают нас, агентов, что уж говорить о простых людях. Пара-тройка заметок в местной газете, с максимально отстраненным кратким описанием, вот тебе и вся информация. — Значит, ты признаёшь, что веришь людям, не давшим тебе достаточно времени и информации? — его тон оставался ровным, но в позе что-то переменилось. Явно больше, чем наклон головы, но понять до конца у меня так и не вышло. — По правде сказать, ты и правда не должен здесь находиться. Но не из-за меня… Я не причиню тебе вреда, даже если сильно постараюсь, но вот за тех, что снаружи, ручаться не могу… Они чересчур фанатичны, чтобы не наломать дров и не потерять в них пару-тройку молодых специалистов. Ну, или гражданских. Или детей… Это уж как повезёт. Я ненадолго опустил взгляд, изображая задумчивость того, кого в его ошибки ткнули носом. Отличная идея, выставить Академию оплотом лжи. Ведь узнать о ней ничего не дадут, и Истребитель ничего не расскажет. — Да мне вот хотелось на тебя посмотреть. Думал, может что и об отце вспомню, — как бы рассеянно и невпопад отозвался я. — А то я помню только, что он был алкоголиком, и потерял меня в таком вот состоянии, — эту деталь я почти не выдумывал. Она была частью страшного сна во время болезни. — Так что позитивно мыслить о семье у меня причин меньше, чем верить тем, кто имеет возможность заточить человека на двенадцать лет, — во всяком случае так, чтобы не разыскивали с собаками. — Ну, из-за этого твои родители и профукали свои права, когда тебе было три. Правда, та воспитательница тоже хороша: докопать до мэра города после того, как ребёнок просто пришёл к ней один… Тогда я ещё даже считал это глупостью, представляешь? Я напряжённо моргнул. Ложь. Конечно, ложь. В досье Злата ни слова о настоящем племяннике. Даже если допустить, что некоторая информация о нем упущена, в досье его брата тоже ничего о потере родительских прав. А соображает он правда быстро, раз так легко построил историю на моих словах. — Представляю… — медленно сказал я, чтобы успеть справиться со странным ощущением, что все-таки эта ложь слишком быстра и складна для только что выдуманной. — Но что ей ещё было делать? — Например… — он картинно задумался, закинув ногу на ногу и облокотившись о скамью, — позвонить Коле, наорать на него хорошенько… Плакаться, конечно, он стал бы мне, потому что знает, что наверняка получит от жены ещё и полотенцем. А дальше это стало бы уже моей договорённостью с той женщиной и моей проблемой. — А зачем тебе… Такая проблема? — испытующе взглянув на него, спросил я. — Радуйся, ведь вот, теперь я перед тобой. Готовый, взрослый, неприхотливый, в уходе и поливе не нуждающийся. Чего тебе ещё? Все самое сложное миновало. — Больно мне радостно сидеть тут уже примерно треть жизни и ждать, пока непонятно кто вырастит тебя непонятно как и непонятно где, а потом ещё выдаст на блюдечке с голубой коёмочкой этим тюленям с гранатой!.. Какой слог… Впрочем, это он ещё не в форме, в его статьях было и получше — да-да, на досуге, отдыхая от преступных планов, Злат занимался сочинительством злобных обличительных историй про Академию. Правда, очень немногие из них можно увидеть, опять же. Знаю я, о чем он сожалеет. Трёхлетний ребёнок… Какую преданность, бесконечную и бескорыстную, можно в нем воспитать. Лишить всех понятий морали. И мыслей о ценности собственной жизни без хозяина. Мальчику повезло не существовать и быть просто нашей общей выдумкой. Ведь даже я, будучи просто брошенным… наверное, поверил бы этим словам. — Эти тюлени бы не отпустили тебя, ради ухода за ребёнком, так что, выходит, все равно бы… — я осекся, и прибавил, чуть изменившимся голосом: — И разве ты недавно не сказал, что вообще обо мне не слышал? — сказал. Ещё как сказал. Но не слишком ли глупо вначале оправдывать себя незнанием, а потом сочинять, как ты бодался с соцработниками? — Я знал о тебе, — он наклонился вперёд, видимо, поняв, что рассказ был не так строен, как в его голове, но… готовясь объяснять без растерянности и страха, — но местная королева драмы не желала говорить ни словечка о том, где ты, как учишься и жив ли вообще, объясняя это тайной усыновления. А потом, видимо, открыла для себя пустырник, подобрела и решила закончить на ещё большей глупости, чем начала. В этот раз я сдержался, но лишь ценой до боли прикрушенного языка. Издевательство над Истребителем, как и витееватость слов — всего лишь ловушка. Чтобы было легче поверить, а поверить и так легко, когда с таким, кажется, искренним возмущением, красивый, проникновенный голос дяди убеждает, что даже и в плену он не забывал… И приходится через силу напоминать себе, что это ложь. — Я думаю, он хотел, чтобы я сам решил, нужно мне тебя видеть или нет. А насчёт усыновления лгал. Наверное, думал, ты попытаешься сбежать, узнав, что я остался в приюте, — в конце концов, Злат сам очень хорошо знает, что такое детский дом. Пускай и был он там далеко не так долго, как пришлось бы мне. — О, так у него ещё остались мозги! Я удивлён… Правда, пользоваться он ими так и не научился… Наверное весело предоставить человеку полный контроль над своей жизнью после созерцания того, как этого самого контролёра переехало бульдозером, как считаешь? Многое такой может решить? Я нахмурился и резко шагнул к нему. Самое интересное, что его слова звучали все ещё… Смешно. Смешно и злобно, как обещание жестоко поиздеваться над теми, кто обидел. — Что-то я тебя не пойму, дядя. То говоришь так, будто хотел бы забрать меня и растить, а то… — я мрачно посмотрел ему в глаза. Зеленые. Я знал, что зеленые… — Говоришь, словно я сопля безмозглая. Будь спокоен, я могу за себя решать. — Ну конечно ты не сопля, — он пожал плечами, не сводя с меня внимательного взгляда, — в детдомах соплей не выращивают, скорее уж бойцовых собак… Но что те, что другие не имеют объективных представлений о реальной жизни. — Вот я и хотел узнать немного, отличаются чем родные от неродных. Может быть, это звучит рискованно, но что я точно знаю о реальной жизни, так это, что попасть в тюрьму мне легче, чем в Африку. — О… Но если без иронии, как ты вообще узнал? Они нашли тебя? Я коротко, почти неуловимо кивнул и перевёл взгляд на стену. — Весело мне было. Ночью вломились. И лица такие, вроде: «Ты будешь говорить?!». Сказали: сюрприз, ты не знаешь, кто твой отец, а мы знаем, кто твой дядя. Теперь он двинул бровями так, будто тот малолетний поджигатель в довесок притащил бабушке на пепелище беременную кошку. — Он всё ещё забывает, что «обычные люди» спят по ночам… — Это те, у которых много лишнего времени. Кстати, о времени. Его у нас не так много, — в целом, Истребитель рекомендовал для первой встречи не рассчитывать более, чем на полчаса. — А я так и не спросил… Не знаю, — я дёрнул плечами, — может у тебя там жена осталась, — незаконная, конечно, бандитская. Сообщница. Он рассматривал меня ещё пару секунд, пока его губы медленно сжимались в нечто невразумительное, но после — прыснул, совершенно не сдерживаясь. Эта реакция, откровенно, сбила меня с толку, но я поспешил скрыть это за недовольством. — Ничего смешного. Я, может быть, помочь хотел. — Прости, — он попытался вернуться в норму как можно быстрее, но пару раз всё же хохотнул напоследок. — Меня умиляет, что некоторые подробности моей жизни, считавшиеся общеизвестными, профукала столь именитая секретная организация. Но больше, чем сейчас, ты всё равно не поможешь, потому как помимо тебя у меня всё ещё никого. — Да я и не подумал их о таком спросить... — а Академия не подумала бы сказать, даже если бы знала. И раз уж он так говорит, значит здесь есть, что выяснить. А в остальном… В остальном, это даже трогательно. Никого нет, ты один, ты такой единственный. Ты помогаешь, просто находясь рядом. — А так... Я же ничего не сделал… — как будто все ещё растерянно прибавил я. — Ты хотя бы не отказался. Это уже много, особенно если учесть спектакль, который они перед тобой разыграли. Страшный ты человек, дядя. Просто послушай… Как много в этих словах обещания любви. Теперь я понимаю, к чему было и это «Яся». Все-таки не унижение. Все-таки попытка привязать. — Ну, я в конце концов, не так богат, чтобы бросать людей. — Можно подумать, Коля выбился в олигархи на своих диссертациях! — теперь он наконец улыбался открыто. — Не-е-ет, но у него полно друзей: мартышечьих блох, — откликнулся я. Он вновь засмеялся в голос, но после делано возмутился: — И абсолютно каждая милей родного брата! И в этом смехе и этом возмущении было что-то до невозможности заразительное. Я улыбнулся как-то совсем не так, как привык. — За братьев государство не награждает, — и беспомощно разведя руками, подумал… Насколько быстро он прогнал бы хорошего сына. — Награждает, если они подопытные… Но от меня могло и прилететь, так что он не рискнул. — О, значит я легко отделался? — Будь благодарен, что тебя не воспитывали с обезьяной, чтобы потом посмотреть, кто умнее! Я… засмеялся. Сам не понял, как это произошло, но засмеялся, и так, как этого со мной почти не случалось: без нервного привкуса… — Победила бы, конечно, она. Я не умею молчать, когда от меня этого ждут! — Не загадывай, может быть, ты и на неё смог бы оказать дурное влияние! — теперь его улыбка стала столь… расслабленной, что я, быть может, и не поверил бы в его злодеяния, будь я… настоящим племянником. — Ну ладно, дядя, бедное животное не заслужило. Я бы предпочёл сжечь результаты в день подведения итогов. За дверью тихо звякнули ключи. Сигнал. Я лишь коротко взглянул на камеру — ответный сигнал, согласие. Сегодня затягивать и возражать незачем. — Кто знает, может, если бы вы обиделись на него вместе, это послужило бы ему уроком… — поняв, к чему всё идёт, вздохнул Злат. — Некоторым никакая наука не впрок… — и разве не ему самому? Он здесь уже двенадцать лет. Ключ повернулся. А я, выбирая слова, вдруг понял, что ещё не спросил его… О том, о чем любой нормальный человек спросил бы сразу же. — А тебя, хотя бы, как зовут, по-настоящему, дядя? Он фыркнул, уже расслабленно и немного устало. — Валерий Леонидович. Можно просто Валя, если тебе так удобнее. Удобнее ли мне звать так почти незнакомца? Нет. Но по его поведению ясно, что так будет лучше. Дверь открылась. — Время вышло. — Увидимся, Валя, — прежде, чем отвернуться, пообещал я. — Надеюсь. Очень надеюсь…