Волны разобьются

Эхри полулежал в кресле-качалке на крыльце, и смотрел в сплошное ночное небо. Старушка из соседнего дома снова вышла во двор, и тоже глядела в небо. Эхри улыбнулся ей, хоть знал, что она его не увидит. Ему была интересна её жизнь. Он даже что-то писал про нее. Она тоже любила наблюдать за людьми, делала это будто не всегда осознано, но рутинно. Утро, вечер. Рождение и смерть дня. Кто родился и кто умер за день. Может, где-то отчеты ведет. «Наблюдает, как банши. Банши тоже сидят на крыльцах этих, на верхушках всяких, на старых телеграфных столбах, и на новых, как их, электропроводных, и то и видно им все. А человеку кажется — предсказывают. А они просто наблюдательные-то» — думал Эхри. На банши старушка была совсем не похожа. Банши навряд ли бы ругалась с мужем, несла ему трубку, заваривала чай. Если кто-то из них был башни, навряд ли бы они просто сидели молча, читали разные книги. А они любили вместе молчать, напоминать о знании существования другого, и не только знании — личной важности. Шифра выключила в гостиной свет, вышла на крыльцо, оперлась и некоторое время смотрела в желтые окна соседних домов. Шифра села ему на колени и обняла за шею. Эхри обхватил её талию. — Почему ты не доверяешь другим? — спросила Шифра. — Так получилось. — Как именно? — Как обычно ведь: сначала люди добрые, а потом про тебя забывают. — Но ведь так делают не все? — Не все, но не могу так с собой ничего поделать. — Если бы я тебя не знала, то подумала бы, что ты злой, — Шифра ласково погладила его по волосам. — Злым-то быть тоже нехорошо. Слабость какая-то нападает. А что, я злым выгляжу? — Немножко. А в стихах — та же слабость, то же бессилие. — А почему ты мне грустные стихи не покажешь? — Наивные они. — Не доверяешь? — Не то, что бы… — Тебя часто критиковали? — Та, не особо так. Кто-то хвалил. И близким показывать — иногда боюсь, начнутся вопросы — зачем, почему. Хоть им всегда нормально было вроде. Учителя-то что-то мне говорили по литературе. Я им писал про них же им назло и в журналы с оценками пихал. — Твоя грусть — значит, не глупо. — Моя грусть может быть глупой, потому что она — довольно бесцельна. — Ты мне в стихах очень нравишься. Значит, понравишься и грустным. Эхри помолчал. Изучал линию света на горизонте. — Некрасивое небо из-за чужого света, — сказал он. — Смотреть-то некуда. — Если придешь к нам на бал, вечером увидишь звезды. Их хорошо видно. Эхри помолчал, вспомнив о своем секрете. Олень ночью снова его навещал — и Эхри почти к нему прикоснулся. Сел на кровати, подвинулся к краю, протянул руку к его носу — но тот фыркнул и отвернулся. — Послушай, а олень — твои проделки, а? — спросил Эхри. — Какой олень? — Не хитри, а, Шифра. Шифра молчала. Лежала на его груди, глядела на две едва живой в небе звезды. — Если олень — от фей, то передай ему, что я хочу его погладить, — сказал Эхри. — Холодно, — произнесла Шифра, — А с тобой тепло. Мне нравится, что я слышу твое сердце. Так и трепыхается. — Ага. А мне вот не нравится, что оно все трепыхается. — Почему? — Хотелось бы, чтобы мне было спокойнее. Понимаешь, а? — Значит отдай мне его, тогда я его буду беречь, — ответила Шифра.