* * * * * *
Чонгук стоит в проходе на кухню, попивая коктейль. Он внимательно наблюдает за тем, как Вилли кидает в Тэхёна салфетку, а тот вздыхает, после — смеётся, отвечая тем же. Что-то они друг в друге нашли. Ему никогда не доводилось видеть улыбку Кима так часто, как в последние дни. Тот учит мальчика банальным вещам вроде готовки, пинком отправляет делать домашние задания, а сам задумчиво щурится, уходя вглубь сознания. Что же творится в чужой голове? К сожалению, как бы долго они с Тэхёном ни были, это их не сблизило даже на миллиметр. Они по-прежнему так далеко друг от друга. И это, почему-то, терзает изнутри. Хочется, чтобы тактильный контакт не был вынужденным, чтобы они могли сесть вечером вдвоём, один на один, и обсудить ушедший день, чтобы не было зазорно или неловко рассказывать про понравившийся фильм. Но на деле… Всё, что может Чонгук — помыкать чужой жизнью. Вить из Кима верёвки, тянуть за желанные нитки, ударяясь каждый раз о стену безразличия. Это начинает раздражать. А почему? Потому что хочется взаимности. И снова, почему? Что есть любовь? Чонгук не знает. И знать не хочет, горьким опытом наученный. Ранее он уже оторвал кусочек глубокой привязанности и наивной инфантильности от этой жизни. Было вкусно, но с него хватило. На самом деле, он думает об этом сейчас, потому что его настигает невероятное волнение в компании Кима. Эти вот всякие… Бабочки. Цветочки. И кривые кардиограммы. Как и обычно. Его влюбчивости можно только позавидовать. Чуть что — в глазах сердечки, в голове дым. Быстрая влюбчивость может быть одним из защитных механизмов психики. К нему прибегают те, кого пугает перспектива впасть в зависимость от любимого человека, привязаться к нему и испытать сильную боль при расставании, если отношения завершатся. Проще ведь испытать мимолётное удовольствие, не обременяющее обязательствами и болью. Чонгук что-то среднее. Вроде и да, а вроде и нет. Ко всему прочему, он просто жутко одинок. А одиночество — это когда дома есть люди, но они тебя не ждут. Никто. Никто тебя не ждёт. Ты никому не нужен. А это очень драматично, когда хочешь быть нужным. — Если хочешь бросить нож ровно, чтобы он впился остриём в мишень, прочувствуй его вес в своей ладони, — доносится от Тэхёна. Он подкидывает кухонный нож, а после перекатывает его в ладони. Вилли внимательно наблюдает за ним, повторяя. — Так с любым острым предметом. Чтобы точно попасть в цель, нужно понять, как его вес и форма влияют на полёт. А потом, — нож улетает через всю кухню прямиком в раскрытый ящик с другими ножами. — Мы не будем с тобой практиковать такие опасные вещи, понял? Можешь просто потренировать меткость и покидать посуду в ящики, — подмигивает. — Блять, ну так нечестно! — А ты думал, я тебя таким вещам учить буду? — Нахуй иди, — бурчит. Чонгук становится серьёзным. Наблюдать со стороны, подобно искусному хищнику, забавно. Не то чтобы никто не видит его присутствия. Тэхён, вот, глаз с него не спускает, кидая взгляды в его сторону с примерной периодичностью в две минуты. Вилли же просто игнорирует, сидя к нему спиной, чтобы лишний раз не напороться на конфликт. Зависть и раздражение — вот, что Чонгук сейчас испытывает. И он понял, с чем это связано. В чужой жизни он далеко не один единственный. Дело не в ревности — ему страшно стать покинутым, оттого внимание со стороны Кима к другим персонам неприятно ранит эго. Словно если перед чужими глазами кто-то другой, он автоматически становится не нужен. Чонгук хмыкает, возвращаясь к себе в кабинет. Тэхён провожает его хмуро опущенными бровями и задумчиво опущенными ресницами — подозревает, что что-то не так, фиксируя эту мысль до сегодняшнего вечера. Чон-ним же тем временем открывает ящик стола, жмурясь от звука скрипящей древесины. Этот отсек был заперт у него на несколько ключей. Другие виды блокировки он не использует, потому что лень, да и открывать долго. В ящике пистолет. Берёт его в руки, вертя туда…сюда. Рассматривает, скучающе подпирая кулаком щёку. Вспоминает некоторые вещи из прошлого с трепещущим ужасом и вибрирующими поджилками. В оружии ещё остались пули. От Чонгука никто не бежал, чтобы их не осталось: целиться и тратить патроны было не нужно, потому хватило всего одного выстрела. Ему просто можно было убить, будучи съеденным глубоким чувством обиды и спровоцированным великой безнаказанностью. Что ему будет? Ничего. В его руках может находиться чужая жизнь. Он буквально покупает её, распоряжаясь так, как того захочет. Но этого ли он действительно «захочет»? Чувствовать себя кукловодом с марионетками в руках ему никогда не нравилось, хотя и покомандовать он не прочь. Просто это другое. Это чужая жизнь. «Мирэ ласково убирает с чужого лба отросшую чёлку и замечает глупую влюблённую улыбку. Чонгуку двадцать семь лет, он выглядит совсем уж юным мальчишкой, который не боится открыто улыбаться и ластиться к руке, подобно домашнему коту. — Господин, хотите поужинать сегодня на террасе? Говорят, сегодня звездопад. — Глупости. Небо затянуто облаками. Может, проведём время друг с другом? — его ладонь игриво опускается на чужое плечо, он деликатно ведёт щекотную линию по лямке бюстгальтера, выглядывающей из-под домашнего сарафана. — Как пожелает Ваша душа, — Мирэ смиренно кланяется в знак уважения. Чонгук поджимает губы, и весь его радостный влюблённый блеск исчезает из глаз. Он хочет больше искренности. Он чувствует, что в Мирэ её нет, но не винит её в этом. Хотя, признаться, хочется. Но кто он такой, чтобы просить о любви к себе? Насильно мил не будешь. — Тогда надень сегодня чёрное бельё. Я хочу отдохнуть, — голос тускнеет, Чонгук уворачивается от касаний к своему лбу. Опять вляпался. Опять. Что за бестолковый дурень. — Хорошо. Что-нибудь ещё? — Чтобы я больше слова от тебя сегодня не слышал, — произносит полушёпотом на выходе из комнаты. — Кроме «Господин». Больше ни слова. — Я даже не смогу признаться Вам в любви, если вдруг захочу? — спрашивает с наигранной досадой, но одновременно кокетливо. Чонгук злится. Он понимает, что им могут манипулировать на раз-два, потому что он ослепший от любви идиот. Но, наверное, не настолько? Хотя, кажется, он готов простить Мирэ все грехи этого мира, как лирический герой в сто сорок девятом сонете Шекспира: «В твоей вражде понятно мне одно: Ты любишь зрячих, — я ослеп давно». — Не сможешь, Мирэ. Никогда не сможешь, — серьёзно говорит Чонгук, ставя точку на сегодня. Но не на завтра и не послезавтра. Завтра он оттает. А послезавтра упадёт к ногам. А через время ему разобьют сердце, заговорённое лживыми признаниями в любви, которые Чонгук так и не смог запретить, безвольно поддавшись инфантильным чувствам. Слабак». Смотреть, как кровь окрашивает её глаза, запорошенные дымкой смерти, было… Чонгук отпихивает пистолет чуть в сторону, а сам укладывает лицо в ладони, вздыхая. Конечно, он её любил. Он мог простить ей любой грех. Он прощал ей любой грех. А предательство и обман простить не смог. Дрянной характер? Душевная рана? Глубокая обида? Неважно, что это было. Важно, что оно было мучительным. Настолько мучительным, что он не хотел её больше видеть. «Чонгук направляет дуло пистолета на Мирэ со странной для его характера холодностью и безразличием в глазах. Огонь, которым была наполнена его душа, вмиг потух, как свеча, на которой загадали бессмысленное желание. Не сбудется. И, закрыв глаза, выстрелил. Без задушевных разговоров о том, как ему, бедному, больно, без драматизма. Отвернулся, чтобы не смотреть не результат своего действия и выдохнул, даже не заплакав. Всё, во что он верил, рухнуло под натиском чужих лжи и предательства. В своих чувствах он был чист и наивен. Он всегда открыт к тем, кто стоит к нему спиной. Несмотря на грубое воспитание отца, его сердце осталось мягким. Благодаря отходчивому и сильному характеру, детское насилие не сказалось на нём так сильно, как могло бы. Будь он другого склада, стал бы закомплексованным тираном. А так, из-за полоснувшей по сердцу боли, в нём появилось лишь желание контроля. Мирэ он не контролировал, и это привело к тому, к чему привело. Чонгук сделал вывод, что если ему хочется взаимности, он должен наставлять. Даже если это будет не всегда гуманно. В его голове появилось новое утверждение: «Насильно мил будешь». Рано или поздно, если продавить человека контролем, он сдастся. Больше никто не ускользнёт от него, если однажды запутается в сетях». Тешить себя такими утверждениями, конечно, жалко. По-другому Чонгук пока не научился, поэтому послушание в Тэхёне он ценит. Присматривается и про себя обожает. Хоть в глубине и ждёт своенравия. Как у неё. Ему снились её безжизненные глаза, в которых застыл ужас. Снились ресницы, слипшиеся от крови. Снился дурацкий домашний сарафан, в котором она ходила несколько лет подряд. А потом сниться перестали. Что ещё больнее — он оказался таким же непостоянным, как ветряной флюгер. Не прошло и трёх месяцев, как он оправился, окунувшись с головой в чувства к женщине постарше, с которой танцевал на одном из очередных аукционов. Это было мимолётным увлечением, страстью, а под рёбрами, почему-то, ныло. И это долго не продлилось. Сердце закостенело, хотя просило у каждого встречного тепла. Чтобы его согрели и утешили. Он ушёл с головой в работу, Мирэ осталась навечно запечатана на могильном фото, а чувства выкинуты вместе со всеми её личными принадлежностями: духами, косметикой, одеждой. Чонгук и не заметил, как им стали помыкать в своих целях. Делали это филигранно и со вкусом. Каждый уголок дома был пропитан ею. А потом прошла ещё парочка лет. Был ещё один аукцион. И Тэхён. И снова та же песня. Чонгук бьёт себя по щеке. Вот что он за влюбчивый кретин? Пистолет наскоро убирает в тумбу, запечатывая замками. Второй раз на убийство он не пойдёт. Слишком дорогого то стоило. Дверь неожиданно открывается, и в проём вклинивается Тэхён, занося дневной перекус. — Ты не постучался, — приходя в себя, отмечает Чонгук, и выпрямляет спину, оставляя глупого обиженного мальчишку (себя из прошлого) позади. Хотя бы на время. — Ох, Боже, — Тэхён весь замирает, спохватывается, да только стоит он уже в кабинете, а поднос на чужом столе. — Прошу прощения, я так привык заходить к Вам, что забыл оповестить о визите. Чонгук тянет уголок губ вверх. В какой-то степени, умиляется: — Ты стал менее нервным, — осматривает Кима внимательно. Прищуривается. — Не шугаешься меня лишний раз. В сексе позволяешь больше руководить, хотя до этого… Как сцепишь руки в замок, так не разлепишь: весь напряжён, подобно горе, трещишь по швам каждой клеточкой, дрожишь. А теперь… — хмыкает, ухмыльнувшись, намекая на некое «бесстыдство»: открыто льющееся из чужого рта удовольствие, вишенкой на торте которого является вымученный оргазм. Тэхён, если бы мог, покраснел. — Лечение хорошо идёт? — Шаг вперёд, два назад, — пожимает плечами неуверенно. — Обычная динамика. — Отсосёшь мне? — Чонгук дует по-детски губы, поднимая выжидающий взгляд своих больших блестящих глаз. — Так редко прошу тебя о минете. Горло твоё берегу. — Вот это великодушие… — бубнит про себя недовольно. Язвит, хоть и тихо! Чудеса. Наверное, это то, что отличает Тэхёна от Мирэ. В отличие от неё, он плохо скрывает свои чувства. Да, он холоден и отстранён, ничего не рассказывает о себе, но это не мешает видеть в нём страх, напряжение, злость и раздражение. Его лицо подобно открытой книге, хотя иногда оно и бывает нечитаемым. О чём Тэхён думает в такие моменты понять сложно, но, стоит с ним пожить какое-то время, он становится весьма предсказуемым. Его паттерны редко меняются. Только, разве что, теперь он не трясётся, как осиновый листик на ветру. А в остальном — то же, что и раньше. — Смотрю, у тебя хорошее настроение сегодня, — Чонгук улыбается озорно. — Что ж, хочу, чтобы ты меня покормил тортиком с ложечки, сидя у меня на коленях. А потом отсосал, пока я сижу в кресле и держу тебя за волосы. Вот оно. Нечитаемое выражение лица. Чон-ним не может понять, о чём думает сейчас Ким. — Хорошо. Тэхён несмело присаживается к Чонгуку на ноги, не то смущаясь, не то сторонясь близости (на деле копя злость, ещё не отойдя от прошлого потрясения, в котором вскрылось, что Сола хочет избавиться от своего сына весьма оригинальным способом). Стояк, упирающийся ему в ягодицы, он умело игнорирует, беря тарелку с тортом в руки, отламывая ложкой маленький кусочек от него. Чон-ним щурится, как кот, приоткрывая рот. Что за ребячество, ну в самом деле? Ким находит сложившуюся ситуацию вполне себе дурацкой. Очень дурацкой. Особенно когда на горизонте намыливается Вилли с тетрадями по микроэкономике. Он заходит в кабинет, игнорируя картину перед собой, и обращается только к Тэхёну, который сидит в неловком положении, держа облизанную ложку от торта в руке. — Я выписал основные детерминанты закона спроса. Дальше что? Чонгук внезапно приникает к шее Кима поцелуем, не стесняясь чужого присутствия. Тэхён злится, потому что не может ничего в этой ситуации сделать. Оттолкнуть — неправильно и страшно, попросить по-человечески — не вариант… Его что, послушают? От смеха вдалеке подохла лошадь. — Закон предложения и его основные детерминанты… — произносит, запнувшись. Вилли смотрит на него равнодушно, иногда бросая взгляд на Чонгука. С презрением. — Накормишь меня тортом? — вклинивается в диалог Чон-ним, поднимая голову. Тэхён смотрит на него, хмуря брови. Что за ситуация? Что он этим хочет доказать несчастному подростку? От такой картины и кишки выблевать недолго. В самом деле, два взрослых мужчины занимаются какой-то пошлой ерундой! — Ты хорошо освоил первый блок? — игнорирует Тэхён Чонгука, чувствуя, как по спине расползаются мурашки от прикосновений к пояснице. Дьявол. — Нет, — честно отвечает Вилли, потирая сонно глаза. — Я заебался это учить и нихрена не понимаю. — А зачёт ты как сдавать мне собрался? — Тэхён становится суровее, хотя и выглядит это несуразно за счёт того, что самым жалким в данный момент выглядит он. Сидит, как какая-то сахарная детка, на чужих коленях, терпит приставания и поцелуи, пытаясь выглядеть авторитетно. Что удивительно, Вилли действительно не выдаёт на это никакой реакции, и даже не подкалывает. Возможно, глубоко внутри он просто задушился от чувства жалости, поэтому предпочитает с лицом камня наблюдать за тем, как Тэхён выслуживается перед Чонгуком. — Похуй, — пожимает подросток плечами, хотя сам отводит взгляд. Не всё равно, значит. — Я жду торт, — вновь вклинивается Чонгук, капризничая. Специально его унизить пытается? Или зачем тогда он так себя ведёт? Тэхён поджимает губы, а внутри вскипает всё больше агрессии. Конечно же, в виду своей гипертимности, Чон обращает на себя внимание всеми доступными методами — дурачеством и вредностью. Как ребёнок. Ужасно отталкивающее поведение. Но зачем ему привлекать внимание? Тэхён от него всё равно никуда не денется, будет всецело принадлежать до момента продажи, потому что других вариантов особо и нет. Остаётся просто смириться? Да. Отрастить крылья или купить новые, увы, не выйдет. — Я зайду к тебе через… через… — пытается ответить Вилли, косит взгляд на Чонгука. — Час?.. — задаёт риторический вопрос, выгибая бровь. — Я объясню тебе теорию заново. Рассчитываю на твой живой и не омрачённый жизнью ум, поскольку я не репетитор, а всего лишь составляю план обучения, — напоминает. Про себя думает, что как-то совсем нецелесообразно было скидывать на него обязанности по обучению экономике. Для этого же есть специальные курсы! Ах, да, точно. Сола просто не знала, как сбагрить Вилли от себя подальше. А отдуваться Тэхёну… Опять. Вилли кивает, отвлекаясь на полки с документами. Уровень пофигизма выкручен у него на максимум. — Ну, вы ебитесь, а я тогда теорию перепишу. И, — оборачивается к Тэхёну. — Я дико хочу вафельные трубочки. Купи. Ким поджимает губы вновь, прикусывая язык, чтобы не взорваться. Он чувствует себя сейчас облитым с головы до пят помоями, хотя ни Чонгук, ни Вилли, не испытывают каких-либо эмоций на этот счёт. В их мире это норма. Когда есть рабы. Когда они делают, что говорят. Тэхёна укололо под ребром уже знакомое чувство тревоги и отвращения. Настроение стремительно упало ниже плинтуса. — Тортика перехотелось, а вот в рот ты возьмёшь. Какие грехи ему нужно придумать и повесить на себя, чтобы пережить эту пытку?* * * * * *
Иногда мы сомневаемся в том, куда идём. Путь наших желаний становится непроходимой тёмной лесной тропой, в которой теряются наши чувства и искренние намерения. Некоторые не выдерживают неизвестности, выбирая удачно оттопыренный сук, чтобы повеситься. Та ли это была дорога, которой они хотели идти? Мы запросто можем потеряться во мгле без проблеска надежды в кронах деревьев. Мы можем принимать действительное за желаемое. Почему не наоборот? Например, в действительности жуть как охота подохнуть: всё вокруг на тебя давит, сжимает в тисках, разбивает к чертям собачьим сердце, взрывая изнутри страданиями. А желаемое? Что желаемое? Точно ли подохнуть? Точно ли хочется лезть в петлю? Тэхён иногда путается между двумя этими полюсами. С одной стороны, он устаёт от жизни так сильно, что ему хочется проглотить кусок мыла, желательно дегтярного, чтобы то застряло поперёк глотки и не проскользнуло дальше, удушив его. С другой, он бездумно хватается за последние соломинки счастья, испытывая трепет к ярким проявлениям жизни. Просто иногда он не справляется. Что было бы, болей он депрессией? Наверное, отличить свет от мрака он был бы банально не способен, а «действительное» и «желаемое» смешалось бы в одно. И не осталось бы никакого «желаемого». Никаких целей. Стремлений. И «искренних намерений». Только суровая реальность с ножом в запястье. И никакого облегчения. Если ничто не приносит облегчения при жизни, то разве принесёт его смерть? В смерти нет ничего, кроме смерти. Найти в ней утешение будет банально невозможным, но, видимо, единственным, ведь только она избавляет нас от чувств. Чувствовать чувства. Иногда так не хочется, потому что больно и трудно. Перенаправить бы это «чувствование чувств» во что-то, что вызывало бы на лице улыбку. Существует ведь способ скинуть с себя груз навалившегося дерьма, верно? « — Когда мне все вокруг кажутся больными, это говорит о том, что болен я? — задаёт вопрос. — Это говорит о том, что у вас на всё своя правда» — отвечает на него психотерапевт. Это кардинальные изменения в башке. Словно построить город из Лего с нуля. Перекроить с первой петельки и стежка. Как будто сначала твой дом строили на углях, в Аду, а потом решили на месте сожжённой земли положить газон. А на газоне — новый дом. А на новом доме написать «Рай». Меняется фундамент. Вот и Тэхён чувствует, словно у него копаются в извилинах, передвигая их из одного места в другое, рокируя, рассуждая, как же будет смотреться и функционировать лучше? Когда работают внутри тебя, никогда не бывает приятно. Скорее, странно, потому что всегда попадают в болевую точку. Как-то на сеансе ему сказали абсолютно банальнейшую и даже слащавую вещь: «Куда бы Вы ни шли, идите туда всем сердцем. Хорошо подумайте над этим. Точно ли сердце хочет остановить свой бег?» Вопрос крутился в голове днями и неделями. Точно ли… В душе хотелось заорать: «Да! Освободите меня из клетки! Я лучше подохну в ней, чем буду биться о железные прутья!». А потом вдруг осозналось, что… Биться в прутья — единственный стимул жить дальше. Как-то так Тэхён пришёл к выводу, что любит жизнь. Немного через боль, немного через отрицание и отвращение. Немного через слёзы и сопротивление. Но любит. Даже биться без толку в прутья любит. Но это уже из разряда мазохизма. Видимо, перед Вилли он не лукавил, когда саркастично отзывался о том, что внутри у него живёт человек, тяготеющий к страданиям. Просто судьба иногда неизбежна. Иногда мы не способны изменить все её хитросплетения и решения, и всё, что нам остаётся, это приспосабливаться к условиям, в которых мы оказались. Не всегда ведь есть возможность выйти за пределы этих условий. Как родиться в определённой стране. Всё, на что можно повлиять — на своё восприятие окружающей обстановки и на наличие денежных средств, чтобы, например, уехать из этой окружающей обстановки. Если возможности уехать совсем нет, остаётся смириться. Такая вот формула, мы не так уж и всесильны. Тем более не всесильны, если у кого-то возникают к нам чувства. Это, своего рода, слабость. — Красивый, когда спишь… — слышит шёпот и чувствует прикосновение к своим волосам. После — поцелуй в макушку. — Какой же красивый, — несдержанный порыв чувств, тяжёлое дыхание. Тэхён прислушивается. Кажется, Чон-ним возбуждён? Это немного пугает. Сложно не нахмурить брови и сделать вид, что спишь. Но, если так подумать, он сам неосмотрительно уснул в чужой постели после секса, чего теперь жаловаться, правильно? Сладкая истома в теле ощущается до сих пор, а тянущая в пояснице боль как бы напоминает, что нельзя наслаждаться сексом. Но, почему-то, наслаждается, даже когда он чувствует запах своего тела и дискомфорт при мысли, что под одеялом он совершенно нагой. Чонгук продолжает на него смотреть. Проводит ладонью по одеялу — наверняка думает о чем-то, нежно гладит. Потом отстраняется, вздыхая. Запрещает себе чувства? Тэхён едва не хмыкает довольно. Ещё бы он не запрещал себе этих чувств. На месте Чонгука он бы вообще никогда не смог влюбиться в своего раба, который может запустить тебе тайно пулю в лоб. Но, видно, Чон-нима это не останавливает, хоть и обременяет. Интересно, насколько сильно он упал в него? Когда Чонгук покидает спальню, Тэхён расплывается в слабой улыбке. Он прикрывает её ладонью. Глаза внезапно блестят от счастья. Ему есть, на что давить. Ему есть, за что хвататься. Он знал это и до сего момента, но получить прямое подтверждение — безумие. Кажется, король может стать пешкой. Осталось только понять, чего он от Чонгука хочет. И это, пожалуй, становится первой дырой в плане Кима. Но, в свете последних событий, он должен спать спокойнее, верно? Всё идёт так, как он хотел — осталось постараться ещё сильнее, чтобы ослабить тиски.* * * * * *
Тэхён настороженно косится в сторону своего соседа по парте, утыкаясь в тетрадь сразу же после того, как замечает, что на него так же покосились в ответ. Он весь сжимается, машинально сдвигаясь на самый край. — Ты меня боишься? — обиженно доносится до ушей вопрос, и Тэхён вздрагивает, сжимая в руке карандаш. Молчит. — Я тебя не обижу, я хороший. — Вы все так говорите, — бурчит тихо-тихо про себя, надувая губы. — А потом мне больно. — Давай дружить? — мальчик протягивает свою ладошку в знак этакого обряда, посвящающего в друзья. Тэхён не даётся, наклоняясь к тетради ещё ближе. Небрежно отросшая чёлка спадает ему на глаза, закрывая лицо. Он выглядит удивительно хрупким и депрессивным для своего возраста, что по неведомой причине настораживает и отталкивает. Он словно просвечивается через свою школьную рубашку — настолько маленький и нездоровый. Угловатые плечи режут глаз, как и тонкие пальцы, теребящие карандаш. Дети не должны так выглядеть. Они должны улыбаться, иногда злиться и капризничать, но не бояться. Тэхён не улыбается. Он поджимает губы, а вокруг него словно скапливается энергия отрицания и отторжения, подобно защитному куполу, который был бы способен огородить его от внешних воздействий: от людей, света, воздуха и жизни. — Тебе плохо? — на плечо падает чужая рука. Тэхён вздрагивает, словно его прошивает током. Он поднимает голову, заглядывая мальчику, так отчаянно пытающемуся с ним подружиться, в лицо. — Да. — Скажи учителю. Тэхён снова поджимает губы, начиная их обкусывать. На самом деле, это привычка, которая вырабатывается, когда ты хочешь что-то высказать, но по той или иной причине не можешь. Чтобы смолчать — начинаешь кусать свои губы, скрывая истинные мысли. Это можно назвать селфхармом. Школьный день плавно заканчивается. Тэхён думает о маме, вспоминая, как они раньше спали вместе на полу, запираясь в комнате. На полу лежал плед. Было немного холодно. Когда согреться совсем не получалось, они укрывались им, обнимаясь. Утром их будил громогласный стук в дверь. По ней били ногами, кулаками, кричали, обещая убить, проклинали. Мама закрывала Тэхёну уши, отсаживаясь в конец комнаты к стене. Они могли сидеть так час… два… Пока всё не прекращалось. Но они не выходили, потому что в любой момент там, за дверью, мог оказаться папа. Это странное чувство страха… Такое знакомое. Когда сидишь один, запертый в темноте. И еле дышишь, боясь, что тебя услышат. Как будто играешь в хоррор, где за тобой следят, чтобы убить. В напряжении накаляется выдыхаемый тобой воздух — он почти ощутим физически, почти виден в этой темноте, где каждый вздох отражается от стен и от того самого напряжения, в котором в конечном итоге застревает, не вылетая за пределы комнаты. Мамы больше нет. А страх есть. Почему так? В доме пахнет сырым деревом и пылью. По коридору рассеивается тусклый свет из окна, медленно шелестя по картинам, висящим на стенах. Портфель ставится под стол на кухне — небрежно резной, так не вписывающийся в общий серый и тусклый интерьер. Тэхён проводит ладонью по столу, думая, что, наверное, нужно его протереть? Жир и крошки липнут к пальцам. Возможно, его отругают за это. Няня всегда ругает. Шикает, а потом убегает, когда понимает, что наступает час расплаты. А расплачивается, почему-то, он: мальчик семи лет, с грустно опущенными уголками губ. Садится на стул, чтобы снять свои белые носки — запачкаются, если будет ходить в них по дому. Лучше босиком, тапочек всё равно нет. Со второго этажа доносятся шаги. Они прокатываются прямо над головой. Тэхён смотрит в потолок и, почему-то, глаза его наполняются невольно слезами. Звук шагов постепенно перетекает на лестницу, а с лестницы — в коридор. И всё ближе. И ближе. Тэхён сжимает ладони на своих шортах, смотря на босые ноги. За спиной открывается дверь, а в горле застывает тихий страх. Он свербит болью по всему телу, парализуя его. Так не хочется оборачиваться. — Вернулся, Тэхён-и? Голос звучит мягко и бодро. Тэхён закусывает губу, вдыхая сдавленно в себя воздух, словно прижатый камнем в грудь к земле. От напряжения становится физически больно. На волосы ложится горячая ладонь. Треплет волосы так обходительно, так мягко и нежно, словно просит или требует чего-то. Тэхён сжимается весь ещё сильнее. Его сердце стучит так сильно, словно бьёт по лёгким, выбивая из них воздух. Ему так страшно. — Почему не разговариваешь со мной? Расценивать это, как неуважение? — голос по-прежнему бодрый и задорный, но в нём появляется нотка недовольства. Неторопливо рука с макушки сползает за ворот рубашки, останавливаясь там, поглаживая. — Н-нет, я просто задумался, — Тэхён выдавливает из себя слова, а в теле растёт ужас с каждой новой прожитой секундой всё сильнее. Чужая горячая ладонь продолжает поглаживать шею и затылок. Эти сальные действия доводят до дрожи. В горле болят слёзы, они порываются выплеснуться наружу, испачкав покрасневшие до боли щёки. Тэхён ещё сильнее закусывает свою губу, прищуривая глаза. Боится заплакать. Боится дышать, потому что его слышат. Его поймали. И он в ловушке. — Нельзя так с папой, Тэхён. Я беспокоюсь за тебя. Мне нужно воспитать тебя подобающе. Пойдём, — хватка на шее вдруг становится жгучей и мучительной, пальцы сдавливают, спирая дыхание, которое держалось на паутинке и соскользнуло слезинкой вниз. Тэхён почти заплакал. Но это единственная слеза, которую он проронил. Если заревёт — будет хуже. — Да, пап, — тихо. Встаёт со стула, опуская босые ноги на колючий грязный пол, где ненужной тряпкой валяется ковёр. Его хватают за руку, ведя по лестнице в спальню. Дверь открывается с пугающим скрипом, который отзывается в венах адским зудом. — Ты знаешь, что делать, верно? Тэхён кивает, на ватных ногах шагая неторопливо к кровати. Не оборачивается. У него краснеют от не вышедших слёз уши и щёки. Но он держится, сжимая губы так сильно и так беспомощно. Он справится, даже если перед глазами расплывается глубокое море непрожитых страхов и обид. Он ложится лицом в подушку, приспуская шорты с трусами, выставляя напоказ то, что выставлять нельзя — так учили его однажды, когда он был маленький. А теперь, кажется, уже и не маленький вовсе, да? Со спины его облизывает холод. В подушке сохнут брызнувшие слёзы и скрываются всхлипы. На поясницу обжигающим жаром падает тяжёлая, сухая и грубая ладонь. Она поглаживающими действиями перетекает ниже — на ягодицы, сминая кожу. За спиной раздаётся низкий удовлетворённый вздох. Шорох простынь позади продолжает выдавливать из Тэхёна слёзы. Ладонь крепко держит его. Сжимает. Снова вздох, снова шорох. — Хороший мальчик, — хрипло, рука на коже — более остервенело. Ладонь сползает ещё ниже, оттягивая. Пальцы гладят, хотя ощущается так, словно режут. Так больно. Как же больно. Тэхён просыпается в холодном поту, загнанно дыша. На глазах непросохшие дорожки слёз. Сердце пульсирует в ушах, кровь — в венах. Дышать становится больно. Перед глазами всплывают картинки из детства, проносятся перед ним холодящим душу коллажем, зацикливаясь на одном, на одном, на одном. Он успел забыть, почему его отвращает секс. То-то он расслабился в последние дни — радоваться чему-то начал. В нос ударяет запах благовоний, которые он зажигал на ночь. Жасмин. Это немного отрезвляет и успокаивает, заставляя прийти в себя. Приснись ему продолжение, он бы разревелся совсем. Хотя, казалось бы, он уже отпустил? Он надеялся на то, что отпустил, но иногда прошлое возвращается к нему неприглядным серым напоминанием, отбирая сон, как сегодня. С губ слетает нервный смешок. Кажется, это рецидив. Странно, что ему приснилась мама. Он плохо помнит её. Да и вообще плохо помнит своё детство, за исключением некоторых травмирующих фрагментов. Если бы он запоминал все плохие вещи, происходящие с ним, то своё детство помнил бы на тысячу процентов. Ну, потому что оно не было хорошим. Тэхён протирает глаза, выдыхая. В руках небольшой тремор, но, в целом… Он чувствует себя не так ужасно? Разве что только под веками как будто песок и мешки с картошкой — тяжело смотреть и моргать. Он откидывает одеяло в сторону, на секунду подвисая. У него есть своя постель. Своя комната. Своё одеяло. Он не запирает дверь. Он даже может пойти спокойно на кухню, не боясь, что его уведут за руку в спальню, облапав без разрешения и изнасиловав физически и морально. Жасмин, развонявшийся на всю комнату, внезапно утешает его. Нервная система постепенно приходит в покой. Теперь можно на кухню. Ким ползёт тенью по дому, снова протирая глаза — спать хочется дико. Но, возможно, уже не сегодня? В панорамных окнах застывает следующая картина: облака обволакивающим туманом накрывают верхушки домов, а над ними — небо, звёзды и большая светлая луна. Тэхён задерживается взглядом на пейзаже. Фотоаппарат. Ему нужен фотоаппарат. Мысль ярко фиксируется в мозгу, но для начала стоит попить. Он заходит без задней мысли на кухню и дёргается, испугавшись. На кухне он застаёт Вилли, сонно смотрящего в свой блокнот под светом переносной лампы. — Ты… Чего тут? Ответа не следует. Видимо, в наушниках. Ким принимает решение подростка не отвлекать, и наливает себе воды. Пьёт неторопливо, отходя от сна. Смотрит в окно. На макушку как будто ложится ночная тишина, потихоньку начиная давить. Что ж, здравствуй, тревога. — Это ты так рано встаёшь или просто случайно проснулся? — доносится со спины вопрос от Вилли. — Случайно. Детство приснилось. — Звучит… Жизнеутверждающе, — голос уставший и сочувствующий. — Чонгука, кстати, дома нет. Тэхён вздрагивает. — А? — Ушёл на вечерний банкет. Слышал же про званый ужин? — Нет? — выгибает бровь, а у самого сердце стучит ненормально. Он не любит не знать о каких-либо планах Чонгука, потому что из-за этого над ним чувствуется меньше контроля. А это тревожит. — У моего отчима день рождения, — Вилли произносит это тускло и недовольно. — Меня даже не пригласили, — фыркает. Тэхён снисходительно улыбается. — Поверь, оно тебе не надо. Был я на таких банкетах, ни одна живая душа с них трезвой не возвращается. — О нет, где же я так согрешил, чтобы напороться на бухого Чонгука… Я к себе в комнату, до завтра не зови и не ищи меня! Только если пожрать, — добавляет шёпотом, как будто по секрету. Тэхён поджимает губы. Банкет, значит? Что-то ничего хорошего по этому поводу он не чувствует. Связано ли это с кризисом Чонгука относительно возникших чувств? Да, немного самоуверенного возлагать на себя такую значимость в чужой жизни, но чужое поведение говорит само за себя: ограничения на проявление тактильности, странная потребность во внимании, капризность и банальный маразм! Ким считает всё происходящее больным воплощением фильма ужасов. Причём, за всей своей радостью касательно влюблённости Чонгука, он не заметил, как сам странно изменился: секс из нервотрёпки перетекает в доверие, а боль от возбуждения превращается в удовольствие от оргазма. Даже эрекция настигает его чаще, чем раньше, хотя до этого он был близок к импотенции! Хорошо это или плохо? Скорее, больше хорошо, чем плохо, но не говорит ли это о каких-то серьёзных изменениях внутри? Если так подумать, то Тэхён никогда ни с кем не занимался сексом из желания или ради удовольствия — он просто делал так, как то было от него нужно. Он секс-кукла. Раб. Чужое удовольствие важнее своего. Да и вообще, секс для него — наказание. Особенно минет. Тэхён невольно кривит лицо, вспоминая запах спермы. Он наскоро допивает воду, а по телу пробегает дрожь от разных воспоминаний. Перед глазами всплывают другие владельцы, которым нравилось унижать его. Иногда, бывало, его сажали голым на колени посреди комнаты, показывая в таком виде гостям — этакий новый вид извращения. После такого ни о каком удовольствии от секса речи быть и не может. Как это всё до жути мерзко. Поднимать на смех живого человека, чтобы потешить эго, показать своё превосходство над кем-то. Ума ведь больше ни на что не хватает, да и собственная ущербность не позволяет возвышаться над кем-то «своего уровня». Впрочем, сексуальный опыт у Тэхёна действительно был ужасен. Тогда почему внимание Чонгука в постели ощущается столь интимным и нежным?