«Нужно зависеть только от себя самого. Люди свободны, и привязанность — это глупость, это жажда боли». Оскар Уайльд
* * * * * *
Чонгук смачивает губы шампанским, вспоминая свою первую встречу с Кимом — тот стоял у стены, на руках блестели ажурные перчатки, а поверх них насмешливой пошлостью красовался жемчужный перстень. От Тэхёна пахло роскошью и извращением, но в его глазах слишком очевидной была ненависть ко всему вокруг. Всё его существо отрицало происходящее: отторгало открытую одежду в кружевах, скалилось на обстановку и людей. «…— Я не хочу быть Вашей птицей, — Тэхён противится. Он выражает это всем телом, скрещивает руки на груди и прижимает кромку бокала к губам, пытаясь оградиться таким образом от собеседника. Сводит брови к переносице и даже слегка кривит после этого лицо». Как же сейчас он хорош: по-прежнему роскошный, но на пять процентов настоящий. Чонгук гордится тем, что сделал — он позволил глотнуть чуть больше свободы. Дал видимость выбора, разрешил чего-то не хотеть. До сих пор ничего не говорит про одежду, которую специально купил Киму, чтобы радовало глаз. Не заставляет носить то, что ему не по душе. Больше того, чего нет у обычных золотых птиц. Как минимум, к этому «больше» можно отнести опасные, бесполезные и презираемые даже самим Чон-нимом чувства к нему. Как максимум — снисхождение и закрывание глаз на все огрехи. Только, вот незадача. Ким не делает эти «огрехи». Чем Чонгука и задевает ещё больше. Никогда он не умел обманывать свои внутренние ощущения, вот и сидит с улыбкой идиота на губах, сравнивая то, каким Тэхён к нему пришёл, и то, какой он сейчас. Менее колючий, менее опасающийся. Всё ещё травмированный и сломленный, только теперь по-другому. Теперь ему не страшно смириться с тем, где он оказался, но страшно, что у него нет цели, она потерялась под слоями сомнений и размышлений — это видно по его укоренившейся на дне зрачка усталости. Конечно, Чонгук не мог не заприметить его. Не мог не поймать взгляд красивых глаз, на дне которых плескались сломленные надежды и мечты. Ким кое-кого напомнил ему, из-за чего желание завладеть им значительно возросло. Он всё ещё любил красоту и роскошь. Мужчины Чонгука цепляли раньше ровно так же, как и женщины, но в какой-то момент пришло осознание своих истинных предпочтений. Они отдалили в своё время его от сестры. Хоть мужские задницы в обтянутых брюках возбуждают Чона сильнее, чем женская грудь, по жизни, почему-то, романы крутились вокруг женщин. Интрижка за интрижкой. Из одних отношений в другие — и по кругу. Это его способность: влюбляться. Или проклятие — тут уж не скажешь наверняка. Чонгук замечает свою сестру чуть поодаль — по лицу видно, что чем-то недовольна. Впрочем, как и всегда. Остаётся только улыбнуться. Чужие нахмуренные брови навевают воспоминания из детства, в котором Сола обижалась на него по всяким пустякам, а также ревновала к другим, не желая делить внимание брата с кем-то ещё. Они такими были всегда — ревнивыми. В детстве их связывала тесная и крепкая связь, которая с годами ослабла, оставив после себя приятное послевкусие тепла и дружбы. Да, дружбы. Однажды всё же пришлось отделить друг друга на две личности. Сола кидает взгляд сквозь толпу, и он упирается в улыбку Чонгука — расслабленную, по-странному искреннюю. Они давно не виделись, и на то были весомые причины — риски, статус… Вилли. — Хорошо выглядишь, — хвалит Чонгук уже тогда, когда Сола подходит к нему, смотря сверху-вниз: брат сидит на стуле, положив по-деловому ногу на ногу. — О тебе того же не скажу, — хмыкает, глотнув неприлично много шампанского. Чонгук усмехается. Вот всегда так, в компании других людей строишь из себя приличного аристократа, а как только на горизонте появляются близкие, так всё, маски падают. — Как сын? Чонгук тяжело вздыхает. Это их нелюбимая тема. У обоих. — Тэхён нашёл к нему подход, наехал на меня за неправильное воспитание, и теперь я не знаю, как себя вести. Сола понятливо кивает. Шампанское неприятно кислит на языке. Она внимательнее смотрит на алкоголь в бокале, хмуря брови — удивляется, что тот настолько невкусный. — Птица твоя не слишком ли свободно себя чувствует? — интересуется как бы невзначай, а сама за чужой реакцией внимательно следит. Чонгук перед ней распадается вовсе. — Знаю, к чему ты клонишь, но я вновь бессилен. — Вляпался? — Вляпался. Повисает многозначительное молчание. Сола берёт со стола канапе с рыбой, облизывая после палец в бескультурном жесте. Чонгук только уголок губ в ответ тянет, обращая внимание на чужие открытые плечи. — Муж позволил плечи оголить? — Ещё бы не позволил, — ворчит Сола, снова запивая сухомятку шампанским. — Я рада, что мы встретились. Теперь ты видишь, насколько мне дерьмово. Чонгук кивает, скользя едва заметно по перчаткам на чужих руках. — Сейчас у меня очень нестабильное состояние. Спасибо, что забрал Вилли, — голос Солы становится тише. Её плечи понуро опускаются, и под глазами впервые прослеживаются морщины от недосыпа. Благо, макияж скрывает все неприглядности уставшего лица. — У меня каждый раз случался срыв, когда я видела его. Так жаль, что я не могу быть ему хорошим родителем, — в голосе нет сожаления, только нотки равнодушия. — У тебя много причин не любить его, — вставляет Чонгук, беря руку сестры в свою. — Я знаю, что тебе тяжело. Не доводи до крайностей. Потерять тебя — потерять ещё одного такого же отвратительного человека из своего окружения, как я, — переводит в шутку, а у самого ни тени улыбки на лице — переживает. — Меня пугает, что ты не меняешься, — вздыхает на чужую заботу. В их детстве так было всегда — Чонгук защищал от всех невзгод, поддерживал во всём и дарил ту любовь, которую не дарил никто. И не дарит до сих пор. Но говорить об этом Чонгуку необязательно. «Чонгук получает тяжёлую звонкую пощёчину. В тишине звук шлепка кажется оглушительным. В комнате подозрительно хрупким стеклом (может, это хрусталь?) трещат отношения между отцом и его детьми; натягиваются, как струна, и лопаются в момент, как только рука касается ожогом молодой кожи. Место удара тут же краснеет, а на глаза наворачиваются слёзы. Остаётся терпеливо молчать, стискивая губы. Взрослые могут быть жестоки к своим детям. Например, не переносить несоответствие ожиданий, применяя за разрушенные надежды насилие к ним. Чонгук всегда был «идеальным ребёнком» для папы — умный, способный и резвый. Но как только он делал что-то не так, вместо любви получал порку розгами, чувствуя, как вместо крови по венам рябью бегут солёные слёзы: от обиды и непонимания. И они продолжают бежать, обостряя ощущение, похожее на то, когда соль сыпят на рану — жжёт. Осознание того факта, что ребёнок не может быть идеальным, сильно бьёт по нервной системе взрослого, который для себя однажды решил, что воплотит через чадо все свои нужды — вырастит «правильного» человека. Происходит замыкание, и ярость становится единственной эмоцией, которую способен испытывать человек, отбрасывая, как правило, сильную любовь. Такой вид возникновения агрессии в сторону ребёнка один из самых опасных — в таком состоянии аффекта, вообще-то, убивают людей. — Молодой человек, разве позволительно себя вести подобным образом в Вашем возрасте? — отец стоит над ним, возвышаясь. Поднимает подбородок, кривя в презрении губы. Его острый взгляд вскрывает душу. Словно взгляд — это нож, который вспарывает сердце, делая на нём надрез, а сам Чонгук лежит, распятый, на операционном столе, и смотрит на своего отца, взгляд которого обжигает холодом. Холод этот оставляет обугленности в тех местах, в тех уголках сердца, где должна быть любовь к нему, как к родителю. Отец не собирается накладывать швы и залечивать оставленные ребёнку раны, потому что тот не заслуживает, по его мнению, и доли утешения. Сола шмыгает носом, обнимая от страха коленки — она чувствует себя виноватой, потому что Чонгук получает за неё. — Нет, — тихо отвечает, не поднимая взгляда, потому что больно. Отец хватает его за волосы, задирая голову. Чтобы смотрел в глаза — полное бескультурье игнорировать зрительный контакт со своим собеседником. — Что я говорил, Чонгук? — держит мальчишку за волосы, ловя его прищуренные от пульсирующей в затылке боли глаза. Замечая дрожащую нижнюю от страха и унижения губу, под которой складками пошёл поджатый подбородок: настолько обидно от несправедливости. — Что собеседнику нужно смотреть в глаза, — взгляда не отводит, хотя очень хочет. Отец сжимает руку в волосах сильнее, дёргая после за пряди беззащитное дитя на себя. — Молодец, — хвалит тускло. — А теперь ты отхватишь по полной. И за враньё, и за попытку защитить эту дуру, — кидает взгляд на дочь, спрятавшуюся в уголке комнаты. По щекам её стекают слезы, но она зажимает ладонью рот, чтобы не шуметь. Папа не любит шум. — Я научу тебя, Чонгук, как нужно себя вести. А тебя, — переводит взгляд в конец комнаты. — Пускай сожрёт вина. Он тащит Чонгука за волосы в другую комнату, а Сола прячет слёзы в краях платья, чувствуя себя беспомощной. В то же время слабой, потому что ей не хватает сил принять заслуженно удар. На время всё стихает — слышно лишь своё сбитое дыхание, рвущееся наружу сердце и невольно вырывающиеся из груди всхлипы, забирающие кислород. Так больно. Под рёбрами сдавливают тиски, забирая в плен — словно не хотят освободить свою жертву от мук. Сола запястьями стирает слёзы с щёк, закусывая губу. За стенкой раздаётся крик — Чонгука бьют розгами по спине, уткнув лицом в стену. Ей тоже хочется кричать и молиться. Но мольбы, отчего-то, никогда не помогали. Солу от страха настигает икота. Она продолжает слушать завывания за стенкой, и в какой-то момент крики становятся до того невыносимыми, что она заваливается на бок, сжимаясь в позу эмбриона. Чонгук не должен так страдать из-за неё. Но когда наказание закончится, он выйдет и безмятежно улыбнётся, пока по спине будет стекать кровь, а щёки распухать от пощёчин. Он скажет, что было не больно, а кричал лишь для того, чтобы папа смягчился. Хотя у самого у края глаз будут высохшие слёзы, а уголок губ дёрнется от боли, которая дрожью прокатится по всему телу, отдав тремором в руках. Вечером Чонгук присядет на край её постели, чтобы привычно спросить: — Чего нос повесила? — расплывётся в улыбке, быстро щёлкнув пальцем по чужому носу. Сола судорожно вздохнёт, выбираясь из-под одеяла, чтобы обнять брата. Всхлипнет. — Ты дурак. — Папа того же мнения, — пошутит, но шутка для сестры окажется вообще не смешной, потому что из-за неё она пустится в слёзы, повиснув на чужой шее. Чонгуку всего двенадцать лет, а он уже выглядит, как маленький благородный принц. Он никому не позволяет обижать свою сестру; сейчас ласково гладит её по волосам, а сам жмурится, когда Сола собирает в кулаках футболку на его спине — раны жгут. Их ждёт ещё много таких вечеров. Чонгуку четырнадцать, и он стоит перед отцом, загораживая собой Солу. — Молодой человек, — привычно-холодное обращение из уст отца. Чонгук настроен серьёзно, он смотрит снизу-вверх, расставляя руки в стороны. — Она должна получить своё наказание. — Бей меня, — выплёвывает со злобой, потому что уже не успел — Сола получила свою первую пощёчину. — Ты меня учил не возвышаться над слабыми, так что ты делаешь сейчас? На эти слова мужчина словно звереет: в его глазах вспыхивает дьявольская ярость, и та не оставляет в радужке ничего человеческого: только дикое, неприглядное и уродливое чувство. Хватает сына за волосы, а после со всего маху бьёт его лицо об своё колено, разбивая нос. Глухой стук (а, может, хруст?) эхом звучит у девочки в ушах. Сола взрывается рыданиями и падает на пол, отползая назад. Отец смотрит на неё кротко, стирая с колена чужую кровь: ну вот, запачкал костюм. — Вырастил невесть что. Чонгук присел от боли на корточки. Он прикрывает ладонями разбитый нос, уже не понимая, что больнее — само повреждение или тупой выстрел, взрывом вспыхнувший над глазами, словно где-то во лбу. Взгляд врезается в тёмную пелену, в которой затанцевали колючие звёзды. В ушах гудит. Так больно не было давно. Но его за волосы снова поднимают на ноги. — Снимай рубашку. Чонгук не понимает, вытирая из-под носа кровь. Ему более чётко повторяют: — Снимай. Рубашку, — сквозь стиснутые зубы. Когда глаза отца застелены гневом, хорошего ждать не стоит. Он приносит с кухни чайник. Сына ставит на колени к себе спиной, удерживая руку в волосах, чтобы не смог сбежать и не сильно брыкался. И выливает кипяток на чужую кожу, внимательно смотря Соле в глаза — чтобы видела, как Чонгуку больно, до чего она довела, и как виновата. Крик из груди по ощущениям вырывается вместе с кровью — до хрипоты и царапающего чувства в горле. — Это за то, что сосался с ней, думая, что я не знаю, — Чонгук кричит, округляя глаза. Он пытается вырваться, но только делает себе больнее — волосы под чужой рукой неодобрительно скрипят, словно сейчас их готовы вырвать. Пальцы рук беспомощно впиваются в пол, скребя ногтями, но через пару секунд ослабевают. Руки, что пронзила дрожь, обмякают, сжимаясь в слабые кулаки. В глазах потемнело сильнее. Сола закрывает ладонями лицо, не в силах смотреть на то, что происходит. Она виновата. — А ты будешь неприкосновенна. За то, что посмела соблазнить собственного брата, маленькая шлюха. Чонгук срывает голос». Сола судорожно выдыхает, промаргиваясь. Сейчас уж точно не время плакать — на банкете в честь дня рождения мужа, с макияжем на лице. Даже если тушь водостойкая, есть вероятность, что потечёт. Чонгук был, есть и будет для неё человеком, который всегда защитит. В мужчинах она искала его отражение, но ей так и не удалось пройти сепарацию от своего сиблинга — отделиться эмоционально и переключить фокус внимания на других. Она так и осталась маленькой девочкой, которая прячется за спиной у брата. Девочкой, у которой на губах по вечерам оседал привкус корицы и заботы — Чонгук ласково обнимал её, чтобы она не переживала, заверял в том, что в порядке, и целовал, потому что был подростком и не знал, как правильно выражать свою любовь. Они оба не знали, за что и поплатились. В обществе не принято обсуждать инцест. Не принято обсуждать, насколько огромную роль играют в нашей жизни братья и сёстры, к чему приводит давящая и травматичная обстановка в детстве. Из-за отцовского воспитания и равнодушия матери, Чонгук и Сола почувствовали себя единственными друг у друга. Это естественно, им пришлось объединиться и стать единым целым, потому что понимали: поодиночке выживать не получается, сил не хватает. Связь окрепла. И с каждым годом, с каждой ссорой и попыткой отца наказать за строптивость, она становилась только глубже — физически и эмоционально. Это можно назвать «слиянием». Для них не было примера любви, они учились выражать её так, как бросалось в глаза на примере окружающих. Не было мысли, что сближаться физически и утопать глубоко друг в друге — это неправильно. Всё казалось правильным, потому что больше, кроме друг друга, у них никого не было. Часто люди выбирают себе партнеров, которые напоминают им их сиблингов противоположного пола, а не своих родителей. Некоторая степень такого переноса вполне нормальна: мы ищем знакомые черты в других, которые нам нравились в прошлом у сестры или брата. Однако одна из проблем Солы заключается в том, что она оттесняет партнера (на данный момент своего мужа) на задний план из-за проецирования образа Чонгука. Ей так и не удалось найти кого-то, кто бы удовлетворил все её желания, как брат в детстве. Психическое пространство занято любимым сиблингом. У Чонгука получилось отделиться, а она так и не отвязалась от него. — О чём задумалась? — отвлекает сестру от воспоминаний, взболтнув шампанское в бокале. Вздёргивает задорно бровь, не позволяя унывать даже сейчас. Как это больно на самом деле: понимать, что ты причинил человеку столько незаслуженных страданий. — Как проходит лечение? — Ты знаешь, я недавно лежала в больнице. Сейчас… лучше, — делает паузу. — Расскажи мне что-нибудь о себе. Мне тебе… — смотрит на свои руки, облачённые в перчатки. — Нечего поведать, ты всё знаешь. — Я чувствую себя невероятно паршиво последние дни, — признаётся Чонгук, и вся его игривая маска лёгкости и непринуждённости спадает. Брови опускаются к переносице, а губы поджимаются от напряжения. — Не знаю, что делать со своими чувствами, и как вести себя с Вилли. С ним нужно быть осторожнее. Он ведь знает, да? Сола опускает понуро плечи. Она была готова говорить о чём угодно, но не о мальчишке. — Да. Знает, — кидает звонко и метко, с некоторым пренебрежением. — Столько головной боли от него. Хочется убить, — шелестит губами, пустым взглядом смотря на стол с закусками. Чонгук мягко касается её руки. — Кажется, он сам понимает последствия, если проболтается. Сейчас он усердно занимается и, кажется, не планирует что-либо делать с полученной информацией. Тэхён не знает, — добавляет не к месту. — А ты бы ему рассказал? — Сола хмыкает, поворачиваясь к Чонгуку. Тот прикрывает глаза. — Нет. Но если бы Вилли ему проболтался, то объяснил бы. Как раз это меня сейчас гложет. Во-первых, я чувствую себя виноватым перед ним за ложь, во-вторых, я переживаю, что если эта ложь вскроется, то его недоверие ко мне вырастет, и его параноидальное расстройство обостриться. Или, ещё хуже, случится рецидив. — Гук, — устало. — О себе хоть раз подумаешь? Уверена, ты пытаешься делать вид, что всё ещё имеешь какую-то власть над ним, а на деле изводишься мыслью, что не раскрыл тайну, которую мы храним, твою мать! — повышает голос. — четырнадцать лет, — заканчивает уже чуть тише. — Ты хоть понимаешь, насколько это абсурдно? Ты понимаешь, Чонгук? Чонгук вздыхает. Всё он прекрасно понимает. Просто он инфантильный дурак. Он быстро привязывается, быстро падает в чувства, и это играет с ним плохую шутку. Он становится уязвимым и беспомощным. Тэхёну не составит труда подойти к нему со спины и вонзить нож — он и не вякнет, потому что сам виноват будет. Почему нет лекарства от влюблённости? Так жизнь бы упростило. — Я ненавижу и одновременно люблю это в тебе, Гук, — Сола садится устало на один из стульев. — У тебя удивительно чистая душа, хоть ты и делаешь много неправильных вещей, поддаёшься слабостям, а также желаешь обладать окружающими и контролировать их. Знаешь, почему? Потому что контроль внушает тебе мнимое чувство уверенности, когда на деле ты беспомощен. Как тебе удаётся сохранять авторитарный вид со своим характером для меня до сих пор загадка. — Заткнись, — бурчит Чонгук, прекрасно понимая, что всё сказанное — правда. — Хочу сдохнуть… — Сола прикрывает глаза, откидываясь на спинку стула. — Я чувствую себя такой виноватой перед тобой, и это чувство с каждым днём только сильнее обостряется. — Пустяки, — заверяет Чонгук, понимая, о чём говорит сестра. Сола же возводит глаза к яркому потолку, надеясь, что слёзы всосутся в глаза обратно. Всё ещё макияж, банкет в честь мужа и не факт, что водостойкая тушь. Она знает, что Чонгук пошёл по воспитательной системе отца. Наверное, это было предсказуемо? Детское насилие никогда не проходит бесследно. Нельзя просто выйти из травматичных воспоминаний и сказать: «Меня били, нормальным вырос». Не вырос. Домашнее насилие порождает неуверенных, замкнутых, жестоких и не эмпатичных людей. Есть три наиболее здоровых механизма преодоления травмы: предрасположенность обо всём врать, способность к протесту и стокгольмский синдром. Чонгук преодолел травму детского насилия как раз через последний вариант — стокгольмский синдром. Как он выражается в этом случае? Можно считать, что ребёнок предпринимает попытки примкнуть к «злу» — в его случае, к своему отцу. Он присоединяется к агрессору, перенимая его систему ценностей, в надежде, что тот перестанет его бить и так получится избежать наказания. В голове заседает мысль: «Только строгое следование системе поможет избежать боли». Чонгук действительно принял на веру систему ценностей отца, он не создаёт свою модель поведения, а педантично подстраивается под то, что ему показали в детстве. Если и были попытки выйти на протест — их пресекали жестокими методами, и оставалось лишь принять происходящее, находя оправдания для неправильного поведения отца. Теперь Чонгук считает, что все наказания были заслужены. Он часто нарушал правила дома, хамил и протестовал — за это и получал. Отдых был самым страшным грехом, а неуспехи в обучении или обработке знаний влекли за собой новые наказания. — Ты, Чонгук… — Сола шмыгает носом. — Я не могу простить себе того, что ты до сих пор считаешь, что отец делал всё правильно. Если бы всё, что было между нами, не предавалось общественному осуждению, ты бы до сих пор считал, что заслуживаешь эти пытки? Чонгук на вопрос не отвечает, пряча взгляд в бокале. Попытки бунта отец сломал в нём тогда, когда наказал за физическую связь с сестрой. После этого ему вдруг подумалось, что… это правильно? Потому что он сам не был уверен, как нужно, и считал себя последним грешником. Но, несмотря на наказание, которое пятном расползлось по его плечу, их отношения с Солой на том не закончились. Наоборот, они слились друг в друге окончательно, и каждого терзало ужасное чувство вины. Чонгука потому, что он совершает неправильные вещи, Солу потому, что она беспомощно позволяет брату подставляться под удар. — Ладно, — Чонгук переводит тему, вздыхая. — Не будем о прошлом. Оно на то и прошлое, чтобы не вспоминать его, — взгляд его становится тяжёлым. Сола смотрит на брата и облизывает пересохшие губы. Он ей кажется самым несчастным человеком из всех, кого она когда-либо видела. Скопить в себе столько травм и не рехнуться, наверное, похвально. Неудачные отношения, неудачные романы, неудачные чувства, предательства, насилие, давление. Может быть, по этой причине он чувствует себя одиноким? Думается, если б не было у него этой дыры в груди, он бы и не покупал никого — незачем. Сам приобретает людей, сам обжигается об них. Что за дурак. — Как думаешь, ты несчастный? — спрашивает вдруг, а Чонгук выгибает бровь, выпрямляя спину. — Абсурдный абсолютно вопрос, — получается резче, чем нужно. — У меня всё есть. В отличие от таких, как Тэхён. — Ещё и преуменьшаешь своё мироощущение, — закатывает глаза, мол, ничего удивительного, личностного роста за столько лет не произошло. — Хочешь, подарю тебе сертификат на сеансы психотерапии? — хмыкает. — А то, смотрю, совсем кукуха едет у тебя с твоими птицами. Так и в психушке с тобой свидимся однажды. — Какая заботливая, слов нет.* * * * * *
Чонгук возвращается с мероприятия подшофе. Руки, отчего-то, у него дрожат, а ресницы болезненно трепещут. Тэхён встречает его в пижаме, потому что проснулся две минуты назад из-за шума, и молча стягивает с него пальто, цепляя то на вешалку. Про себя подмечает, что надо отправить его в химчистку. Сам не спрашивает, случилось ли что-то, хотя, из соображений корыстных, от него всё же доносится безразлично вопрос: — Как Вы себя чувствуете, Чон-ним? — голосу придаёт нотки тепла. Чонгук смотрит на него, и резко подбирается: грусть сбрасывает со своих плеч, напряжённо выпрямляется, хмурясь. От него пахнет сладким алкоголем, но видно, что выпил он совсем немного. Стал лишь более уязвимым, за что Тэхён цепляется, укладывая мягко и незаметно на чужое плечо руку — сейчас близости не чурается, хотя за спиной сжимает кулак, нервничая. В последнее время его тревожность на пределе, а сам он на грани. Неизвестно, когда вернутся симптомы расстройства снова. Как и прежде, он переживает по глупым мелочам. — Плохо себя чувствуете? — Ким приближается со спины к чужому уху, спрашивает негромко и спокойно, и Чонгук едва поворачивает в его сторону голову. Лицо его становится непозволительно серьёзным. — Может… — Тэхён. Тэхён вздрагивает. Он отнимает свою руку от чужого плеча, отходя на шаг назад. Пугается. Всё же, Чонгук не так прост, верно? Он читает его манипуляции, как детскую сказку, в которой всё лежит на поверхности. — Спасибо, — кивает, отряхивая по-деловому невидимую пыль с рубашки. В том месте, где лежала рука Кима. — Подготовь мою постель, я не очень себя чувствую, — признаётся без утаек, направляясь уверенным шагом на кухню за водой. — И… — оборачивается, желая сказать что-то ещё, но взгляд его натыкается на чужие глаза — ярко распахнутые в тревоге. Чонгук замечает на чужой шее стекающие капли пота. Он, отчего-то, зависает на них, думая про себя о медовом цвете кожи, и как он выглядит привлекательно, когда блестит от воды. Поднимает после взгляд к чужим глазам: уставшим и сонным. Должно быть, он потревожил время на отдых? Глаза ползут выше — к щеке, где чёрной кляксой взметаются вверх перья, придавая лицу большей грубости. Татуировка выглядит на Киме сексуально, словно там ей и место, словно она была там всегда. И, чёрт его дёрнул за язык (на самом деле, это был алкоголь), сказать: — Ты не выпил таблетки, — резюмирует, даже не спрашивая. Подходит ближе, прикасаясь тыльной стороной ладони к чужой шее — холодит, с улицы ведь пришёл. — Я знаю расписание твоего приёма. В течение шестидесяти четырёх дней у тебя заканчивается пачка. На шестьдесят третий день ты отправляешь список с лекарствами, — Тэхён поднимает на него потерянный взгляд. — Шестьдесят пятый день после покупки последних лекарств, два дня назад ты должен был отдать мне список со своими препаратами. Пачка закончилась, — Чонгук выстреливает словами прямо в лоб и поддевает кончиком пальца выбившуюся из причёски прядь чужих волос. — Я знаю, что ты не пропускал приёмы все эти дни, — сознаётся безмятежно. — Жутко? Тэхён замирает под прикосновением к своим волосам. Жутко. Как будто Чонгук незаметно опутал его сердце своими сетями, а потом потянул, чтобы то лопнуло. Грань близка. Тэхён действительно боится сорваться в пропасть и откатиться в лечении в начальную точку. Если его будут ошарашивать подобным — он закончит в психиатрической лечебнице. Как давно Чон-ним следит за ним? Делает ли это из интереса или из соображений собственной безопасности? А насколько много он вообще о нём знает? Так ли он уязвим на самом деле, как Тэхён подумал? Может, обнажившиеся чувства и в Чонгуке вскрывают паранойю? — У меня есть одна очень нехорошая привычка, Тэхён. Пьяный? Да, возможно. Ким задерживает дыхание. — Какая? — спрашивает, шелестя едва заметно пересохшими губами. А ведь только сегодня наносил на них бальзам — продолжает следить за своим внешним видом, так как привилегии за красоту сами по себе в его жизни не появятся. Вилли даже как-то обмолвился о его запасах уходовой косметики. — Становиться зависимым. Чонгук отнимает руку от чужого лица, дёрнув уголком губ. Вздыхает, отходит назад, а после хватается за переносицу: — Голова раскалывается. Спал плохо, — поясняет, и Ким сглатывает, скованный… ощущениями. На него резкой лавиной нахлынуло столько чувств: страх, тревога, смущение, беспомощность и даже отвращение, что ноги ослабли. Что с ним, интересно? — Вы пьяны. — Не спорю, — пожимает плечами Чонгук, устало улыбнувшись. — Как думаешь, ты сможешь простить мне некоторое лукавство, м? Подойди сюда, — привлекает рукой, и Тэхён, моргнув, подходит, всё ещё не придя в себя от полученной информации — он буквально в ступоре. Чонгук упирается ему лбом в плечо, расслабляясь. — Да, спасибо, так проще, — бубнит в ткань чужой пижамы, улыбаясь. — Зависит от того, о каком лукавстве Вы говорите… — Тэхён растерянно смотрит перед собой, не зная, куда деть руки. Опускает их вдоль тела, задерживая дыхание. Ему, отчего-то, становится неловко. Это так глупо, особенно когда с человеком была интимная связь. Подобные жесты уже не должны приносить дискомфорта. — Ну, скажем, о себе совру. Обидишься? — Ваше право, — и всё же Тэхён выдаёт это с некоторым сомнением. Ситуация кажется ему странной. — Вряд ли меня это обидит. Да, верно, странной. Чонгук последние дни ведёт себя странно. То издевается, то в странных вещах признаётся. — Вероятно, Вы очень устали, Чон-ним, — Тэхён, незаметно для себя, смягчается. Несмотря на все свои обострения, на то, что теперь Чонгук вызывает в нём настороженность, уставшие люди становятся искренними. Следовательно, сейчас можно сильно не бояться — вот чуть-чуть в самый раз. — Хотите, сделаю массаж? Может, джакузи? — А можно секса? — Если это Ваше желание. — Подлиза, — цокает со смешком. — Но мне так нравится обманываться, — Чонгук поднимает взгляд. Похоже, он пьян больше, чем можно было подумать. Тэхён чувствует на своих губах чужие, округляя от удивления глаза. Он улавливает запах шампанского, отклоняясь чуть назад от неожиданности, но Чонгук вплетает пальцы в его волосы, не позволяя отстраниться. Тёплая ладонь спутывает пряди, внезапно пуская по телу сладкую рябь. Тишина дома, лежавшая на них нежной вуалью, растворилась во влажных жаждущих звуках и сбитом дыхании одного, спокойном — другого. По полу полосой ползёт из панорамных окон лунный свет, очерчивая лица плавными линиями. Всё это обостряет восприятие, концентрируя томящую дрожь в кончиках пальцев. Ким подбирается, и всё удивление трансформируется в функцию — он на автомате кладёт свою руку на чужую шею, лаская её поглаживаниями. Заметил, что Чонгук отзывчив на любое взаимодействие с этой чувствительной частью тела, потому пользуется, наблюдая из-под ресниц за чужим лицом внимательно. Чон-ним немного хмурит брови, сосредотачиваясь полностью на ощущениях. Он мягко оттягивает чужие губы, покусывает их, выдыхая громко. Тэхён излишней инициативы не проявляет, ожидая, когда в его рот проникнут от нетерпения тёплым языком. Сам, понятное дело, не вольничает. Ким вздрагивает от прикосновения к своей щеке. Той, на которой некрасиво выгравирована его принадлежность к золотой системе рынка. Оно лёгкое, неопределённо трепетное — Чонгук открывает перед ним свою душу, оголяя искреннее желание. Жажда быть ближе считывается в каждом его выдохе, что интригующей вибрацией оседает на губах. Он чувствует, как трепетной паутинкой цветочных лепестков щекотит запястья — там дрожь от волнения. Тэхён сдвигает руку под чужой воротник, еле уловимо проводя по сгибу плеча под одеждой пальцами — словно играет на инструменте, подчиняя себе его волю. Места касаний греют огненные бабочки, от которых по коже, вверх по шее, растекаются мурашки: крылышками ведь трепещут, как не покрыться мурашками, верно? Поцелуй не прекращается. Чонгук действительно сдаётся спустя какие-то секунды, раскрывая чужие губы для себя языком — углубляет поцелуй, и, кажется, чувствует от этого облегчение: нахмуренные брови надламываются вверх, а крылья носа слегка раздуваются, выдавая чужую взволнованность. Тэхён в происходящее не вникает. Он лишь внимательно наблюдает за чужими проявлениями и реакциями, про себя рассуждая, как потуже завязать на чужой шее узлы — чтобы Чон-ним не захотел отрываться от него, ненасытно прося больше. И это касается не только «сейчас». Чтобы так было и потом. Чтобы потом стоял перед ним так же открыто, обрушивая на него лавину своих переживаний, обливая его честностью и показывая скромную уязвимость. Это развеивает в сердце тревогу; даже притаившаяся в уголке сердца обида за очередное принуждение сексуального характера, за высмеивание перед другими, стихает, не напоминая о себе тянущей болью, которая тоскливо завывает в сгиб локтя. — Вкусно, — Чон-ним это шепчет каким-то особенным, интимным образом, задевая своими губами чужие. Он стоит с закрытыми глазами и, кажется, у него кружится голова, потому что его немного ведёт в сторону, и Тэхён крепко придерживает его за плечи, расслабляясь: с лица сползают все эмоции, остаётся на нём только что-то отдалённо напоминающее гладь тихого озера, где вода не идёт рябью от ветра. — Как-то не так давно я подумал, что однажды ты растворишься вместе со мной в чувствах, забыв про ненужные детали. Не заметишь, что от меня пахнет персиками. Проигнорируешь шрамы на теле, потому что сосредоточишься на себе и на том, как тебе хорошо. Но, почему-то, о деталях забываю я, и в чувствах растворяюсь тоже я, — усмехается, отстраняясь. — А ты смотришь на меня таким взглядом, и сердце твоё не ускоряется ни на секунду. Тебе всё равно. Тэхёну на это нечего ответить. Правду нечем отрицать. Только ёкнуло в груди на мгновение всё равно — с ним редко целуются, используя для удовлетворения лишь возможности тела. А поцелуи, это так… О чувственном и ненужном. Как будто сто лет не целовался так. Чужие оголённые чувства, сияющие и горящие, подобно бенгальскому огню, могут зацепить, если дотронуться до них. Глядишь, и сам загоришься, не заметив. А, может, потом и сгоришь вовсе — неизвестно. — Сейчас от Вас пахнет алкоголем, — Тэхён говорит вполголоса, делая отсылку к тому, что по-прежнему зациклен на деталях, и задвигает подальше осознание произошедшего. Он пожалуется на это своему врачу позже. Сейчас надо разобраться со взрослым недоразумением, которое глупо подставляется под удар, смотря своими наивными глазами на него в упор. Вот и как покушаться на него? Действительно остаётся только помыкать — и удобнее, и жертв меньше. — Желаете перекусить? Ким внятного ответа не получает, а потому просто ведёт Чонгука в спальню, прикрывая за собой дверь. У самого в голове комок спутанных мыслей. Его чувства так резко меняются: от ненависти до снисхождения. Чонгук очень сложный и непредсказуемый, а это раздражает и волнует. Вот уж правда, от трезвых неизвестно, чего ждать, а пьяные либо агрессируют, либо впадают в меланхолию, желая тактильного внимания. Иногда веселятся, но зависит от кондиции и настроения, в котором пил. Похоже, Чон-ниму было не очень весело на банкете. — Поспишь со мной? Я хочу сейчас быть жадным и капризным. — Вы и так жадный и капризный, — Тэхён хмыкает, и его это как будто даже на секунду веселит. Иногда он забывает, что Чонгук может вызывать в нём положительные чувства: будь то забота или насмешка. От негативных, конечно, тоже не застрахован, но… Как будто их можно переварить? Да. Как будто он может даже простить, несмотря на свою злопамятную натуру, ужасную обидчивость и паранойю. Тэхён, устало вздохнув, переодевает Чонгука в спальную одежду, укладывая того в кровать. И причитает: — Режим сна сбился, — спокойно, но в этом проскальзывает нотка угрозы. Чон-ним зарывается носом в одеяло, наблюдая за Кимом из-под него довольно — нравится, что о нём заботятся. Даже если это просто работа. — Впредь прошу сообщать мне о Ваших планах на день, моё душевное равновесие страдает, и план дня не выдерживает непредвиденных форс-мажоров. — Ты только что озвучил мне свои чувства? — На языке рационализма и банальных просьб до Вас не доходит. Может, хотя бы эмпатия сыграет на Вашей совести, и Вы будете прислушиваться к тому, о чём я прошу. — Ты сейчас пытаешься шутить? — Мои слова звучат для Вас смешно? — Тэхён выгибает бровь, но в какой-то момент терпит крах, потому что по дёрнувшемуся уголку губ становится ясно, что он с юмором попытался над чужими качествами иронизировать. — Я не знал, что ты умеешь подкалывать людей. — Препараты на данный момент не глушат все мои эмоции. С этим сложно смириться, но теперь мой социальный интеллект стал на один процент выше обычного, соответственно, мне хватает эмоционального спектра для того, чтобы произнести что-то с иронией. — Да, — яро подтверждает Чонгук, кивнув. Его волосы смешно растрепались по подушке, и сам он выглядит весьма помято — на свой возраст. Хотя, выражение эмоций на его лице отнимает у него лет десять — слишком уж то невинно, — потому что твой эмоциональный спектр обычно как у зубочистки. — Звучите так, словно обиделись. И, вообще, дурная это у Вас привычка обо мне так нелестно отзываться. — Ещё слово — убью. Ким смотрит на Чонгука с вопросом в глазах. Видимо, пытается понять, шутит тот или серьёзно. Почему-то, угроза не пугает. И даже не настораживает (если только на каких-то жалких пару процентов). Так вот, что такое ремиссия? Когда не тревожишься от каждой мелочи и не ждёшь, что убьют за любую оплошность. Хоть это и не невозможно. Просто с Чонгуком ему повезло. Тот сейчас сопит, провалившись в сон. Ким смотрит на него, склонив голову чуть вбок. Разочаруется, если его оставить? Попросил же поспать рядом. Тэхён тяжко вздыхает. Поднимает одеяло, и ныряет под него, поворачиваясь к Чонгуку спиной. Фиг с ним — останется. И с решением не прогадывает — Чон-ним приоткрывает глаза, зашуршав одеялом, и мычит в полудрёме: — Спасибо.* * * * * *
Чонгук просыпается из-за лёгкой боли в затылке. Приоткрывает глаза, удивляясь тому, что перед ними чужие чёрные спутанные кудри. Видимо, сейчас четыре часа утра или около того, потому что Тэхён, как правило, встаёт уже к пяти. Интересно, как у него это получается? Чонгук придвигается ближе, зарываясь носом в его волосы. Запах… цветочно-амбровый, волнующий, с пудрово-ирисовым подтоном и цветами тиаре. Это косметический шампунь, который не даёт должного ухода за волосами, но ароматно пахнет, придавая им лоск и блеск. Почему-то, мимо глаз всегда ускользает то, как Ким придаёт значение мелочам, выполняя свою работу более, чем на сто процентов. Глупо сравнивать, но Мирэ никогда так не заморачивалась — она ничего не боялась, ей не было страшно, потому что её первым владельцем был Чонгук. Она не знала боли, страха, унижений и истязаний. А Тэхён знает. Он пропитан своим прошлым — оно сильно повлияло на формирование его личности, на восприятие людей и жизни. Он такой, какой есть: педантичный, мнительный и покорный. В его глазах лишь изредка можно прочитать ненависть, но он никогда не выражает её открыто, потому что знает — цена своеволия слишком высока. Чонгук хочет переучить его. Чтобы рядом с ним он отпустил всё ненужное. Но, возможно, тогда ему за такую «милосердность» сделают больно. Правильно ли будет показывать Тэхёну безопасность и свободу? Если его не контролировать, осмелится ли он сделать непростительные вещи? Конечно, осмелится. Он делал их с другими владельцами, даже когда знал, чего это может ему стоить. Тогда правильнее будет его заставить думать, что ничего лучше он уже не найдёт. Для этого нужно сломать все его представления о том, что такое свобода, запихнуть в мусорный бак мечты и привязать к себе, пообещав неисполнимого. Чонгук бы вздрогнул, если бы понял, что мир Тэхёна и так безвозвратно рухнул, и среди развалин потерялись надежды. Он больше не надеется, лишь принимает сложившиеся обстоятельства. Делает паузу, нажимает на стоп — дальше идти он не намерен. Потому что здесь, в этом пентхаусе, можно предугадать, что его ждёт. А что ждёт за его пределами — нельзя. Между худшей жизнью, терпимой и неизвестной, он, конечно, выберет терпимую. Просто потому что так легла карта, так предопределила судьба, и так направила его жизнь. Он сможет адаптироваться ко всему. И, раз уж на то пошло, адаптировать окружение под себя. Чонгука, например. У него на этот план есть ещё примерно с десяток лет. Правда, непонятно, что получится из двух людей, которые намерены выжать друг из друга по максимуму своих потребностей. Повторно Чонгук просыпается от ароматного запаха выпечки в комнате. Тэхён редко так его балует, но, видимо сегодня есть повод и особенный случай. — Доброе утро, Чон-ним, — вежливое в метре от себя: поднос ставит на тумбу. — Вы проспали все свои дела, с чем Вас и поздравляю. — А можно я буду слышать твой сарказм чаще? Тэхён хмыкает. — В восемь утра у Вас должна была состояться встреча с человеком, которому Вы собирались сдавать дом, в девять тридцать у Вас было назначено совещание с сотрудниками компании, в десять двадцать важная конференция, к двенадцати Вы собирались съездить в другой филиал, к часу дня Вам нужно было проверить отчёты о доходах, к двум… — Всё, всё! — Чонгук закрывает голову подушкой. — Я понял, — бубнит. — Больше не буду уходить, не сказав тебе, и не буду пить сверх меры. — Мне нельзя пользоваться мобильными телефонами, связью, интернетом и любыми средствами, способными передавать информацию, поэтому мне осталось только перенаправить сообщение через камеру страховой компании до Вашего менеджера. Я успел помолиться Богу, пока размышлял, сработает ли этот неандертальский метод. И, видимо, страховая компания-таки связалась с Вашим менеджером, потому что он крыл меня трёхэтажным матом, приехав сюда. Поскольку я выступаю за Вас и Ваши интересы, я уладил это недоразумение и, будучи красноречиво посланным вновь, Вы проспали свои желанные лишние пять часов. — Вау, — Чонгук вылезает из-под подушки. — Не знал, что сотрудничество с тобой такое выгодное. — А потом я получил выговор от господина Вилли за лишний шум с утра пораньше. — Ты хочешь, чтобы я испытал за это чувство вины? Тэхён кивает совершенно бессовестно. — Требую моральной компенсации. Чонгук вздыхает. — И чего ты хочешь? — Чтобы такого, Чон-ним, больше не повторялось. Моя нервная система отнюдь не железная. — И всё? — Вы позволите мне посещать какие-либо занятия вне этой территории? — Нет, — категорично. — Ты же знаешь правила. Тебе запрещена любая социальная деятельность вне поля моей видимости и без моего согласия. Если ходить в парикмахерскую или в магазин я тебе ещё позволяю, и то не на законных основаниях и по своей опрометчивой глупости, то такое банально не могу. Даже если с тобой будет охрана, вне камер уследить за твоими действиями будет проблематично, что может угрожать моей жизни. Я не готов пока идти на такие риски. «Пока». Тэхён принимает задумчивый вид. Вздыхает, кивает головой в согласии, отдавая поклон: — Прошу прощения за некомпетентность, неуместную просьбу и грубое поведение. — Свободен. — Приятного аппетита, Чон-ним. Чонгук смотрит на поднос с едой, думая, что его жизнь принимает странные краски. Он чаще вспоминает прошлое, возвращается к болезненным моментам из него и не может наслаждаться настоящим, потому что его сковывает иррациональный страх и тревога. Сола правильно сказала: «Ты делаешь много неправильных вещей». С детства он привык к мысли, что должен быть лучшей версией себя, но… Что, если он не справляется? Он не справляется с тем, чтобы подчинить себе окружение, он не справляется со своими эмоциями, безвольно позволяя им литься из своей груди наружу, он не справляется с той нагрузкой, какая выпадает на его долю каждый день. Всё становится сложнее. Он должен стать хладнокровнее, но почему не выходит? Возможно ли, что это наказание за неправильные решения, которые он когда-либо принимал? Хочется вернуться в начало, когда он чувствовал себя стабильнее. Когда Тэхён ещё воспринимался, как услуга, а не человек. Когда не вскрылось прошлое, которое теперь угрожает их семейной репутации и статусу. Когда он просто плыл по течению, работал и был более равнодушным. Разве это так сложно? Видимо, за всё рано или поздно нужно платить. — Ваш тирамису. — Снова не постучался, — Чонгук отвлекается от своих мыслей, поднимая взгляд. — Прошу прощения. — Извинишься сегодня вечером в джакузи. Подготовь солевые бомбочки. — Какого цвета желаете? — Розового. — Запах? — Кокосовое масло. — Ожидайте приятного вечера, — поклон. Опустевшая комната, стынущий завтрак. Чонгук тянет уголок губ в улыбке. Вот оно — безразличие. Стоит у Кима ему поучиться.