bestiaire de poèmes

Все всегда происходит так стремительно. Вот он разматывает слой бинтов и холодный острый кусок стали прикасается к его тонкой коже на запястьях, спускаясь кровавой дорожкой как можно ниже. Вот он наблюдает за тем, как поглощающая взор полоса раскрывается, словно цветок при первых солнечных лучах, легкой темной струйкой стекая на пол. А вот он уже леденеет так, что холодная плитка, соприкасающаяся с кожей, не кажется холодной. А вот его сознание начинает медленно, но верно, покидать орбиту реальности, проваливаясь в небытие. глотая слезы, лежа на подлоге, мольбу он хоронил, плескался он в тревоге, с взыванием просил он сам себя найди ты хоть крупицу силы, утешь свое невинное дитя Осаму, милый, не стремись в могилы отправь антагонизм свой на покой пускай у ненависти стынут жилы не прерывай чудесы жизни полосой Шатен мирно наблюдал за стекающими бордовыми пятнами из под полуприкрытых век. Уже на грани сна и реальности его разум будто ножом полоснула тревожная мысль: он понял, что кровь не останавливается , а, кажется, только усиливает свой темп. Этому и последовала паника. Широко распахнув глаза он судорожно принялся искать взглядом свой телефон, но из-за того, что картинка перед глазами плыла нещадно, а стекла душевой немного запотели – разглядеть получалось мало. Ногой юноша перекрыл слив, потому вода быстро приобрела розовато-красный оттенок и окутала ароматом крови все небольшое пространство. В голове Осаму крутилось: «Не отключайся, не отключайся, нет-нет-нет, не смей отключаться». Еле соображая, он приложил максимум оставшихся сил и толкнул стеклянную дверцу душевой кабины. К небывалой радости дверь поддалась и со стуком открылась, выплескивая наружу немного алой жидкости. Дазай выдохнул, когда заметил, что гаджет мирно разместился на низкой табуретке, которая была на расстоянии вытянутой руки. Сознание покидало его. Мокрыми руками, чуть не выронив мобильник, он смахнул на кнопку срочного вызова и начал слушать гудки. Благо на том проводе быстро раздалось вопросительное «Алло». — Од..Одасаку, – медленно проговаривал шатен, постепенно скатываясь по мокрой стене все ниже и ниже. — Дазай? Ты в порядке? Что за звуки? – в его голосе можно было различить нарастающие нотки волнения. — …Я дома. Одасаку, скорую..Вызови скорую, – это было последнее, что выдавил из себя шатен, прежде чем упасть замертво, оставив руку со смартфоном утомленно лежать на полу. Из динамиков еще вырывались возгласы, пока телефон из-за потока воды, сам не канул в забвение. Осаму всегда видел сны. Каждую ночь и всегда что-то безумное, из ряда вон выходящее. Бывало то было что-то из просмотренного накануне фильма, бывало из прочитанной книги, а иной раз и вовсе чепуха несвязная. На свою фантазию шатен никогда не жаловался. Но лишь сейчас, оказавшись в таком незавидном положении, ему пригрезилось совершенно иное, отходящее от его повседневного и рутинного. Ему приснились воспоминания. Воспоминания, которые повествовали, почему он стал скрывать свое тело за белоснежным бандажом. Небольшая пожухлая ванная, вопли матушки, снова ругающейся с отцом, прямо за стенкой и обнаженное по пояс чадо, стоящее у гладкой зеркальной поверхности. Дазай с ненавистью и отвращением разглядывал каждый сантиметр своего, как ему казалось, безобразного тела. Шрамы. Как много боли они несут за собой... Впервые хилое лезвие, самолично выкрученное из обычной точилки папиной старой отверткой, коснулось белоснежной кожи Осаму, когда тому было лишь двенадцать. Это был всего интерес, детское любопытство, но какого было удивление мальчика, когда он поймал себя на мысли, что ему действительно это нравится. Нравится как кровавая дорожка украшает узорами его тонкую кожу и каплями разбивается об пол. Нравится легкое пощипывание, включающее в организме процесс гемостаза. Ему стоило бы жалеть об этом «эксперименте», так как, буквально, спустя считанные месяцы, когда Дазай еще не успел позабыть об этом случае – его родители начали ссориться, и, очевидно, что он вспомнил о поразивших его ощущениях в тот самый день. Сидя на холодном полу ванной комнаты под звуки криков и бьющейся посуды мальчик с окровавленными запястьями совершил новое открытие. Ему стало легче. Он почувствовал облегчение, когда разрывающий его плачь сменился на физическую боль. Тут и взяла начало его патологическая страсть. Шатен помнил историю каждого шрама, каждой царапины, каждого мерзостного рубца и это только подкрепляла его мезогамию. Борозда тянущаяся по периметру его тонкой шее, напоминала ему о неудачной попытке покончить с собой в возрасте шестнадцати лет. Она покрывала его шею белым ожерельем из защитной корочки, который будто душил, хотя колющиеся петля давно физически не сковывает его горло. След от механической асфиксии он презирал не меньше, чем тысячи тонких порезов на руках и ногах, тысячи ожогов от бычков, которые он тушил о собственные запястья, чтобы хоть как-то заглушить всепоглощающие душевные терзания и забыть о саднящей в глубине ненависти. Удар. Звук посыпавшихся осколков на керамическую поверхность раковины. И, наконец, тишина в этой чертовой квартире. Дазай снова это сделал, он вновь разбил третье по счету зеркало в этом доме. И вновь заработал новую порцию уродливых шрамов на и так уже разбитых костяшках пальцев.

***

— Эй, сердечный ритм приходит в норму, – раздалось где-то на просторах помутневшего сознания. — Потом обязательно сделайте ему переливание плазмы, он определенно будет слаб еще пару дней. Писк прикроватного монитора и отчетливый запах препаратов шатен не спутал бы ни с чем. Не таясь, он находится прямиком в больнице. А точнее, учитывая отсутствие одежды на теле, вместо которой тонкая холодящая кожу больничная рубашка – в реанимации. Благо, что бинты не сняли. Когда последние шаги элегантно процокали за дверь, оставляя пациента в тишине, Осаму попробовал открыть глаза. Яркий свет бил в очи так, что приходилось жмуриться. Спустя несколько попыток страдальцу удалось их открыть. Ничего нового для себя шатен точно не приметил. Белые стены с такими же белыми тонкими занавесками, черт бы их побрал, могли и потолще сделать, чтобы свет, буквально, не заставлял глаза слезиться, словно ослепляющий снежный ковер зимой; стол с какой-то документацией и пару пустых коек. Подметив эту стопку документов на небольшом письменном столе, Дазай принялся гадать, узнали ли врачи, что это было намеренное причинение себе увечий, вышедшее из под контроля. Если догадались – дела плохи. Предаться фрустрации ему не дали, так как в этот же миг, как он приподнялся, хмурясь из-за затекшей спины, к нему прибежала голосистая медсестра. — Ох, ты проснулся, милок. Как же тебя угораздило так порезаться стеклом? Тебе крупно повезло, мой дорогой, – приговаривала медсестра, мечась вокруг юноши, ставя тому стакан воды, поправляя одеяло и орудуя над ИВЛ. — Стеклом? – недоумевающе спросил Дазай и тут же замолкнул, увидев в окошке палаты знакомые бордово-рыжие кудри. — Да-да, наверное, ты сейчас мало, что можешь вспомнить. Нам позвонил твой брат и вызвал скорую, сказав, что ты сильно порезался. Когда персонал прибыл, он уже вынес тебя в коридор, – пролепетала девушка, всячески охая и складывая на груди ручки, — А вот, кстати, и он! – она мигом удалилась, пропуская посетителя. Осаму, все еще сидя в растерянности, понемногу начал складывать пазл произошедшего с действительностью и не мог не улыбнуться, встретившись с синими глазами дорогого друга, стоящего в пороге палаты. Не успев сказать и слова, высокая фигура быстро устремилась к больному и обвила руками его тело. — Какой же ты болван, Дазай. Ты хоть представляешь, сколько мороки стоило убедить врачей, что ты оказался в почти летальном положении по случайности, идиот? – пробубнил в шею шатена зашедший и легонько полоснул того по затылку. Отлепив от себя тушку в бежевом одеянии, Дазай глупо моргнул и улыбнулся, пока не произнес единственное: — Прости, Одасаку… — Суицидальный ты придурок, не смей умирать, пока есть люди, которые тобой дорожат, – Ода проговорил это уже встав и развернувшись спиной к литературу и крепко сжимая кулаки. — Прости… – все, что мог вымолвить из себя Дазай. Два друга. Две жизни. И одна из них чуть не оборвалась по нелепой случайности. От Одасаку стихотворец узнал, как тот после звонка сразу ринулся в квартиру друга, благо находился совсем недалеко, и то, как он убеждал врачей в поистину беспричинности. Также он узнал, что красноволосый просидел у палаты уйма часов и что сейчас уже раннее утро. Не к месту шатен припомнил, что сегодня первый день учебы. Он ухмыльнулся ( за это, к слову, чуть не получив еще один подзатыльник ) тому, что может еще отдохнуть перед студенческим злосчастием. Одасаку ушел спустя двадцать минут, пообещав следующим днём привезти одежду. Сразу же после его ухода Дазаю экстренно привезли замороженную плазму для переливания крови. Ближе к середине дня шатена уже примостили в отделение. Очутившись в уже не столь удобной и практичной койке, Дазай принялся рассматривать покои. По сей видимости жильцы его палаты сейчас на процедурах, так как хоть кровати и пусты, но небрежно засланы и на полочках подле виднеются всеразличные вещицы владельцев. По разнообразию вещей шатен мигом рассудил, что его соседями на ближайшую неделю являются некий молодой юноша и какой-то заядлый старикашка. Ну вряд-ли молодому мужчине или юноше понадобиться вставная челюсть и очки для дальнозоркости, верно? Хотя черт его знает, в больнице всяких чудиков можно повстречать. Благо он не лежит с мелкими спиногрызами и их мамашами, потому что это – самое катастрофическое и невыносимое новшество, какое только можно выдумать. Дазай начал прокручивать весь прошлый день в мыслях. Вроде и жил спокойно, немного удрученно, но все же жил. Кто-то, глянув на его бытие со стороны, определенно сказал бы, что жизнь его бела и пушиста, словно первый снег или лебединое перышко, но только сам шатен знал, что это далеко не так. Он знал, что она черна, как прах сожженного грешника, как мокрая земля на кладбище у каменной могилы. Виновато тому восприятие и призма непроглядного печального прошлого через которую он, собственно, и смотрит на мир вокруг. Для кого-то он популярный, смазливый мальчик, который всегда улыбается и не дает скиснуть от угрюмости другим. Для кого-то, но, к сожалению, не для себя. Встреча с былым возлюбленным спустя больше чем полгода, спустя столько страниц в его дневники, выбила почву из под ног и распластала его на микрочастицы. Он и забыть забыл об этом человеке, оставив его как еще одно мелкое разочарование в этой непроглядной темени жизни. Но увидев, услышав и почувствовав эту особу вновь, он будто вернулся в прошлое. Оно предстало на пороге, мол, пардон, мессир, но вам никак не скрыться. То от чего он закрылся и насильно заставил себя не думать об этом. То к чему ни за какие коврижки не хотелось больше возвращаться. Какое же долговязое и чертовски мерзкое чувство. Пребывание в палате проходило более чем меланхолично. Одасаку, оставил шатену пару книг, потому заскучать ему не давало премилое чтиво. Ближе к вечеру, его покой все же потревожили, а вошедший всем своим видом тут же заставил припомнить чудеснейшую поэму: Когда в угрюмый час ночной, 
Однажды, бледный и больной,
 Над грудой книг работал я,
 Ко мне, в минуту забытья,
 Невнятный стук дошел извне,
 Как будто кто стучал ко мне. В палату зашел болезненно бледный юноша. Был он угрюм, шмыгал носом и прятал лицо за чернильной копной волос, отдав предпочтение лицезрению подлоги. На фоне всего траурного убранства его передние пряди волос ярко маячили белоснежными кисточками на концах. С тревогой штору поднял я — 
И, звучно крыльями шумя,
 Огромный ворон пролетел
 Спокойно, медленно — и сел 
Без церемоний, без затей, 
Над дверью комнаты моей. Глянув одним глазом на Дазая он лишь кротко хмыкнул и двинулся к своей койке. Удобно усевшись в позе лотоса, хмурый брюнет уткнулся в книгу. Дазай не был бы Дазаем, если бы откинул желание подокучать любопытной особе. Ну а что, от скуки хотелось на стену лезть, а потенциальный собеседник был явно более безопасным, учитывая состояние нашего страдальца, вариантом, нежели и правда прописаться в скалолазы. Дазай, лукаво посмотрев на соседа по палате, ринулся к его постели и под вопросительным взглядом уселся прямо перед грозовой тучкой. — Чего читаешь? – наклонив голову по-кошачьи, справил шатен. — А тебе-то зачем? – по сей видимости он хотел что-то еще добавить, но зашелся в приступе кашля. — Ох, астма? — Какой ты проницательный, – еще раз прочистив горло и проведя тонкими пальцами в зоне адамова яблока, произнес брюнет, — Так, почему тебя так интересует то, что я читаю? Дазай расплылся в озорной улыбке и подметил: — Изволь, меня заинтриговала персона, что читает книгу вверх ногами. Брюнет мигом недоверчиво глянул сначала на Дазая, а потом в книгу и знатно смутился. Затем, решив, что явно прокололся, отложил книгу и глухо выдохнул. Не успел попавшейся сказать что-нибудь в свое оправдание, как в его сторону устремилась рука особы напротив. — Осаму Дазай, можно просто Дазай – произнес шатен все еще улыбаясь неясно чему. — Рюноскэ Акутагава, – сдался темноволосый и, немного погодя, тоже протянул руку, скрепив жест знакомства. Рюноскэ оказался не особо разговорчивым, но хорошим слушателем. Выяснилось, что свободные ушки для разговорчивого Осаму, поступил в тот же универ, где и учился стихоплет, правда сразу загремел в больничку из-за разразившего его приступа на нервной почве. Они проболтали еще с минут сорок, прежде чем вернулся их сосед преклонного возраста. Мистер зануда и вставная челюсть сразу гаркнул на юношей, чтобы те не смели балаболить, пока он спит и выключил свет, чем вызвал синхронный смешок молодых людей. Мирно отправившись на покой Осаму принялся считать овец и вскоре провалился в беспокойную дрему. Дни летели на всех парусах, а с драгоценным потоком поэзии и с не менее драгоценным собеседником – отнюдь. На следующий день после того, как Дазай оказался в отделении, Одасаку, как и заверил, привез одежду и, вдобавок, еще пару книг и еды, пригрозив тем, что он не его мальчик на побегушках ( правда выдавала его улыбка, скажет еще, самый что ни на есть заботливый мальчик на побегушках ). Акутагава, ежедневно мирящийся с неугомонностью его новообретенного приятеля, тоже стал более разговорчивым и терпимым к постоянным выходкам шатена. Что сказать, Осаму прекрасно проводил время, стабильно шествуя на процедуры, раздражая ворчливого старикашку-соседа так, что бедный спустя два дня решил незамедлительно съехать в другую палату, и посвящая всевозможную брань больничной еде, находя в этом упоение. В день выписки Дазай был более чем несчастен, драматично упрашивая медперсонал оставить его еще на недельку, ведь, если нет, то придется возвращать в темный одинокий закоулок, так еще и тягаться на учебу. Он любил предметы, любил профессоров, но, правда, попробуйте отыскать самаритянина, которому по нраву отсиживать зад такое огромное количество медлительных часов. К большому разочарованию, его даже слушать никто не стал, а просто, всучив стопку документов, мило помахали у дверей больницы, отправляя в свободное плавание и желая больше не возвращаться. Кажется, для больниц подобное пожелание вполне уместно, но эйй~, как же грубо! Оказавшись в своем привычной обители, шатен ужаснулся беспорядку, который он устроил с неделю назад. Все бы ничего, но кровавая засохшая лужица на полу в ванной комнате заставила вздрогнуть и взять в руки тряпку. Разобравшись с уборкой и отрыв в закромах старый телефон шатен без сил свалился на кровать. Прямиком на следующий день на улочках Йокогамы фигурировала знакомая всем бинтованная персона. Хмуро шагая по району Ходогая и запутываясь в подолах собственного пальто, шатен, к своему превеликому сожалению, направлялся в университет. Эй, Дазай, не кисни, глядишь что-то любопытное возникнет в новом учебном году. Его бодрость и воодушевление мигом канули в лету, когда он завидел старых товарищей. До начала первой пары оставалось десять минут и, очевидно, что огромный поток студентов выжидал до самого последнего, мирно наслаждаясь радующими солнечными деньками. Ведь нет ничего прекраснее, чем теплые апрельские деньки, окутанные первым цветением сакуры. Стихотворец осторожно вальсировал меж толпы студентов, двигаясь к каменной лестнице, в сторону приятелей, которые, заметив главного сердцееда их курса, уже вовсю махали и давили лыбу, прищуриваясь на солнце. Но, как бы то ни было прискорбно, дойти ему не позволило сущее нечто. Периферическое зрение, как по мановению судьбы, уловило знакомые очертания. Шатен застыл прямо средь толпы галдящих студентов и соизволил повернуть голову вбок. Пред глазами его предстал сначала приметный головной убор, а потом и сам рыжий обладатель, которого было от земли не видать.

«Какого….рожна, лешего, дьявола, черта, а точнее, хрена?»