46. На болоте
Топкая земля затягивала ноги. Комарьё облепляло красные глаза. Дороги не было. Спотыкаясь, Марина тщетно бродила по болоту, увязая по колено и запрокидывая голову в серое небо. Сосны-близнецы водили беспорядный хоровод вокруг трясины, и редко какая птица подавала голос в вязкой глуши. Своего голоса у неё уже не было — она бесповоротно охрипла ещё дня два назад, когда сорванные связки позволили несколько раз заорать. Сколько именно времени она блуждала по лесу, женщина не помнила. Смутно понимала только, что больше недели. Разум затуманил беспощадный голод. От него тряслись руки и не слушались отёкшие ноги. Марина пробовала лакать болотную воду, но насыщения та не давала — лишь тошноту, от которой кружилась голова, и дурман, не позволяющий соориентрироваться. Она бессмысленно наворачивала круги, залезая в уже рассечённые дорожки тины и грязи, но словно не понимала этого: до боли и ужаса хотелось есть. Бабушка тоже голодала — из далёкой нормальной жизни Марина помнила рассказы о тяжёлой судьбе ленинградцев и вездесущей войне, разлучающей семьи. В липких мыслях её теперь была только тихая умирающая баба Гуля, губы которой сухо распахивались и приговаривали: «Ботинки варили. Кушать нечего было… Кошек ели…» А ей только дай сейчас старый кожаный ботинок — она бы и на него набросилась. Марина встряла в особенно топкое место и безголосо завыла. Сил доставать ногу было крайне мало. Поскуливая, она схватилась грязными руками за сдувшуюся ляжку и потянула — нога с хлюпаньем поддалась, чавкнула чёрная трясина. Повезло. Не затянуло. Повезло… Слух уловил скрипучий отдалённый звук. Марина вскинулась и затаилась: звук шёл откуда-то слева. Горло сжало зашедшимся сердцем, а над губой выступила ледяная испарина. Еда. Кушать. Один шаг. Второй. Обойти корягу. Третий. На заросший мхом камешек взромоздилась здоровая жаба. Раздувая зоб, она бестолково глядела в обе стороны чёрными круглыми глазами-бусинками. Марина крадучись ползла по тине, не сводя взгляда с едва отличающейся ото мха пятнистой спинки. Она рывком схватила склизкое тельце и сжала находку чёрными пальцами. Жаба раздулась, пища — но Марина не слышала ничего, кроме грохота собственного пульса. Зубы впились в нежнопузое создание, на язык прыснула горькая кровь. Рыча и чавкая, она выела мясо с потрохами и обсосала косточки. Запустила ладони в болотную жижу и отпила, тяжело дыша. Лиды больше нигде не было. Она пропала, так и не вернувшись за ней. Сперва Марина приняла это за благославление и запалённо молилась, выкарабкиваясь из-под кишащей червями земли. На радостях кинулась она прочь от глухой опушки, не разбирая дороги, но спустя полчаса упорного бега уперлась в собственноручно разрытую яму и иступлённо заорала. Шли дни, тянулись ночи. Соснам не было конца и края. Лес разросся до размеров мира — больше не было ни Верхов, ни города, не было даже далёкой Турции, куда она выбила на работе путёвку для них с Тёмочкой. А был ли Тёмочка? Порой Марине чудилось, что она слышит его топот по мшистой земле. Различает его мычание среди птичьих трелей. Но поиски и крики не приносили успеха: она сорвала глотку, изранила ноги, а сына так и не увидела. Жаба провалилась быстро, не оставив после себя даже тени насыщения. Марина понуро вскарабкалась на выступ и покрутила головой в поисках ещё кого — но все земноводные, почуяв бесславную смерть собрата, попрятались в болоте. Однако трапеза всё же придала Марине сил — мысли немного прояснились, хоть и шли туго. Она сгорбилась, обняв коленки, и с усилием пыталась думать. Куда пропал выход из леса? Туда же, куда пропала Лида? Забрала ли она её Тёмочку, оставив Марину медленно подыхать в буреломе? Марине так и не удалось найти ответ хоть на какой-нибудь из своих многочисленных вопросов. Она завалилась на бок и начала безудержно реветь — никто ж не увидит, что теперь? На раскрасневшееся солёное лицо тут же налетели комары. — Верни… — сипела она в бреду, шлёпая себя по щекам, — верни мне Тёму… Сыночку… родного… верни… Но вскоре стихли и эти рыдания. Она осталась лежать, чувствуя, как стягивает кожу по дорожкам слёз, и смотрела перед собой, мысленно повторяя слова безутешной мольбы. Где-то под землёй бродили жуки и черви. Сплетался в замысловатые узоры мицелий — ждал, когда она помрёт, чтобы напитать грибницу на осень. Опустевшие глаза пересохли. Откуда-то из недр чернозёма слышались голоса. Марина вжала распухшее от комариных укусов ухо в землю и вслушалась. Ей больше не казались странными причуды леса — она сжилась с ним, как примиряются с заключением каторжники, и даже научилась различать, как кричат разные птицы, как звучит южный и западный ветра, как стрекочут на своём языке кузнечики. Но голос из-под земли она прежде не слышала. Кроткий шепоток щекотал волосы и покалывал кожу — женщина всем телом прильнула к пушистому мху, но разобрать слова получилось лишь с третьего раза: — Иди ко мне… И снова: — Иди сюда… Марина с трудом приподнялась на слабых локтях и посмотрела в тёмный лес. За деревьями тихо куковали. Она взглянула на собственные измазанные руки и ободранные чёрные ногти. В груди нехорошо задрожало. — Иди ко мне… — шептала земля, ластя руки. — Иди ко мне… Марина встала на ватные ноги и охнула от боли. Уши заложило, пропало кукование и свист ветра, и она покачнулась, снова слыша: — Иди сюда… Хромая, Марина двинулась, шатаясь, к чаще, словно загипнотизированная. Выбора не было — всё предрешено. Может, встретит она в лесу Тёмочку, выпросит у Лиды видеться с ним, поселиться в буреломе, да и заживёт странной неприкаянной жизнью… Умолкла кукушка. Нахохлившись, почистила пёрышки, качнула трухлявую ветку и взмыла ввысь, уносясь прочь от болота в сизое небо, раскинувшееся над лесом и бредущей по его тропам женщиной, направляющейся к кладбищу.47. Несколькими часами ранее
— Тебе нельзя ехать! — Тебе тоже! — Арс, меня не проклинала дохлая ведьма! — Да она тебя ненавидит ещё больше, чем меня! — Ну правильно, давай ты её ещё больше раздраконишь! Они носились по квартире и бессмысленно переругивались — нервы сдавали, но каждый понимал, что друг без друга они не поедут. Антон достал из дальнего ящика подаренный давным-давно охотничий нож и придирчиво разглядывал ни разу не использованное лезвие под светом лампы. Арсений начинал дорожную сумку запасами соли и завязывал вырезанные из старой занавески кулёчки. Выйдя из кухни, он пихнул один Антону в карман и протянул ещё что-то: — На, это заговорить надо. Шастун уставился на поблескивающую крошечную булавку, как баран на новые ворота, вновь остро ощущая собственную далёкость от обычаев предков. Заметив этот взгляд, Арсений вздохнул и терпеливо объяснил: — Берёшь булавку и говоришь: «К моему ангелу-хранителю, защиты и блага дарителю, молитву и просьбу шлю, от недоброго взгляда укрой, от злого посыла закрой». И «Аминь». Судя по взлетевшим бровям и абсолютному недоумению в глазах, Антон был под впечатлением. Арс цокнул, вручил ему булавку, достал из кармана телефон и сунул открытый сайт с текстом. — Вот и дали деду технологии… — проворчал Антон, хмурясь и вчитываясь в шепоток. — А? — Ничего, ничего. — Головкой вниз прикалываешь, можно к сердцу, можно просто на подол футболки. Собравшись, они зависли в прихожей, задумчиво глядя друг на друга. — Ну что… — протянул Антон, нервно сжимая потными пальцами лямку сумки. — Поехали, получается? Всю дорогу Арс держал язык за зубами, почти не смотря на происходящее за окном. Как в обратной перемотке сменялись декорации — городские редели, старели, после и вовсе пропали, побежали тонкими столбиками придорожные берёзки. Антону как никогда было наплевать на предупреждающие о камерах знаки и двойные сплошные: водители как на подбор были тормозами, чем раздражали шаткое душевное равновесие. Мама взбесила не меньше — на его звонок ответила бодренько, на все уговоры похихикала, а в конце сердито заверила, что сынуля впечатлительный, к деревне не привык, наслушался баек от местных и теперь мешает больной бабушке отдыхать на свежем воздухе. Навигатор обещал пятнадцать минут пути. Шастун выехал на пустую трассу и сунул сигарету в прикуриватель. Арсений так и не заговорил. Прислонился к подголовнику и закрыл глаза, мучительно о чём-то думая. — Будешь? — Антон салютнул пачкой. — Нет, спасибо, — буркнул Попов, а потом приоткрыл веки и передумал: — Давай. Руки его беспокойно комкали края футболки. Пальцы периодически забирались под ткань и судорожно щипали кожу. — Что у тебя? — с дымом спросил Антон. — Шрамы, — поморщился Арс и прислонил сигарету к губам. — Болят? — Чешутся, — выдохнул Арсений. Завиднелась покошенная табличка «ВЕРХИ» с резким поворотом влево. Антон снизил скорость и крутанул руль, звякая кольцами по коже. В рёбрах зашлось, походело за загривком. Поёрзав, Шастун глянул на Арса и осторожно спросил: — Ты никогда не говорил… Откуда они? Затряслась машина на ухабах. Перебежала дорогу беспризорная тощая собака. Арсений облизал пересохшие губы, затянулся на посошок и утопил бычок в пепельнице. — От отца, — произнёс он брезгливо, — вернее, от розги. — А почему на животе?.. — На спине зажили, — пожал Попов плечами, смотря перед собой, — а на животе долго не затягивались, гноились… И остались. — Он неосознанно почесал под футболкой. Плыли мимо зелёные деревянные домики с резными верандами, отцветали своё натруженные яблони, благоухали пионовые джунгли, враскорячку перекрикивались подруги-огородницы — словом, жили Верхи привычной простой жизнью, не подозревая о восставших мёртвецах и позабыв о страшных лесных убийствах. Тахо собирала все ямы и лихо подпрыгивала на кочках — вёл Антон нетерпеливо и нервно, переваривая Арсово признание. Только рука одна переползла с руля на пританцовывающую ногу, мягко обнимая коленку. Бабушкин дом на окраине вылез из-за густых заросолей черноплодки. Арсений настороженно смотрел на соседний участок. Посторонних мыслей в голове не возникало — да и откуда им быть, если Позов потрудился с заговором? Сознание было кристально чистым, не замутнённым ни жаждой, ни голодом: таким непривычным среди знакомых пейзажей, что колко напоминало юность. Те же пыльные тропинки, кривые деревья и подгнившие заборы, только больше не слышишь пульса прохожих и шорохов в траве. Путь им преградила невысокая фигура в рабочей одежде — на главной дороге из ниоткуда образовался Позов в дачной панамке. Шастун опустил стекло. — Здарова, — тут же просунулась в салон рука и крепко пожала холодные ладони. — А сижу и думаю, когда вы приедете. — Да пиздец! — Антон ощутил странную радость при виде соседа, который единственный во всех Верхах понимал опасность посёлка. — Маму мою видел? — Ага. У нас всё спокойно, — уверенно сообщил Дима и кивнул на лес. — Крест на месте, никто больше не пропадал. Они уставились на Позова в ожидании напутствия всё равно уехать, но тот безмятежно покачнулся на носках и, пожимая плечами, бодро предложил: — В баньку, может, вечерком заглянете? — В смысле? — не понял Антон. — Всё ушло, Антох… — Дима забегал глазами по освещённой заливистым солнышком местности. — Я давно не чувствовал в Верхах такой безопасности. Кажется, мы победили главного босса, почему не отпраздновать? — Подожди, совсем? — встрял Попов, подаваясь к нему. — Ты уверен? — Да я там такую молитву зачитал, пизда всей этой нечисти, — яро заверил Позов. — Плюс вы, я так думаю, при защите, всё пучком. Антон покосился на Арсения, благодаря которому к телу пригрелась булавка, а в кармане покоился мешочек с солью. Тут уж да, оберегов им хватало. Но действительно ли можно было со спокойной душой оставаться в посёлке? — А я панику навёл, на мать наорал… — произнёс он задумчиво. — Ну и зря. Лидка в могиле, и оттуда ей никак не вылезти теперь, хоть сто Арсениев в деревню привези. Маринку только не нашли, но эта городская поди в лесу померла, что взять. Тёмочка туда же. Дачники, — по-простому подытожил Поз. — Фёдорова не уследила на Тёмочкой? — Арс, да из неё нянька, как из меня — балерина, — махнул он рукой. — Всех переполошила, давай верещать, поисковую бригаду организовала, а толку — ноль. Может, хоть теперь её с поста снимут… Весело кричали птицы в небе. Припекало беззаботное солнце. Свежий августовский ветер колышил шуршащие листья берёз. Даже глаза на коре тех смотрели уже не с пристальной тревогой, а задорно и хитро. Арсений воззрился на растерянного Антона в ожидании вердикта, а тот, не понимая абсолютно ничего, пилил взглядом Позова. Последний не выдержал и вздохнул: — Короче, решайте сами, но баню я в любом случае топлю. В шесть заходите, если не уедете, дебилы. И, натягивая на глаза панамку, он ретировался к своему участку, оставляя парней в полнейшем замешательстве. Бабуля расцвела. Сидя в старом кресле под лучами тёплого солнца в огромных солнцезащитных очках, она не сразу заметила, как калитка отворилась, а на участок зашли две неуверенные фигуры. Лишь когда самая высокая из них заслонила свет, она распахнула глаза и ахнула, расплываясь в счастливой улыбке: — Тошенька! Морщинистые руки с обожанием схватились за широкую спину, хрупкое тельце повисло в крепком объятии — щёкотный бабушкин смех ненадолго растопил тревогу и понёсся колокольчиком по огороду. Майя Олеговна моментально очутилась на веранде. — Приехал, ты посмотри! — тотчас заворчала она, упирая руки в боки. — Матери гадостей наговорил, говном деревню облил, сейчас опять начнёт! — Ма, — вскинул белый флаг Антон, сутулясь под свирепым материнским накалом, — ничего я говном не поливал, просто… — Просто мы хотели вас предупредить, что ехать сюда одним небезопасно, — перебил Арсений, подходя к веранде, и заискивающим баритоном начал удивительно точную обработку мамы: — Люди действительно пропадали, и Антон очень переживал за вас, всё-таки он вами дорожит. Может, он был немного резок, но только из-за желания уберечь. — Про пропавших я слышала, — кивнула Майя, немного сдавая от вежливости Арса. — Но это ж не повод на природу не ездить! Так и дома можно всю жизнь просидеть! А что! Вдруг кирпич на голову упадёт! Антон? — Здесь речь не про фантомный кирпич, Майя Олеговна, — снова вступился Арсений, подходя ещё ближе. — Вот вы знаете Позова? Майя снова кивнула. — Он в Верхах с детства. И даже он говорит, что этим летом здесь страшно. А вы, две прекрасные дамы, поехали сюда совсем одни. Вот Антон и испугался. Бабушка заливисто расхохоталась. — Прекрасные дамы! — скрипнула она. — Майечка, ты слышала? — Можно и повежливее пугаться, — оттаяла мама и в последний раз строго зыркнула на сына. Окончательным примирением стал ужин под яблоней. Созревшие плоды нагнули ветки к самому столу — протяни руку и ешь прямо с дерева. Майя любовно усадила Арсения, как гостя, в центре, и тут же поставила на нарядную скатёрку запечённые овощи, холодный компот и прошлогодние соленья. Охваченный женским вниманием, Арс благодарил за заботу, к какому-то моменту потеряв смысл слова «спасибо», а Антон, присев рядом с бабулей, накладывал ей в тарелку горячее. Бабушка прибегла к возможности ещё пару раз подколоть Попова за «прекрасных дам», кушала сама и задорно поправляла протезы во рту. Уже не такое ослепительное, чистое августовское солнце нежило лужайку. Раскинувшись под тенью яблони, Антон оставил пустую тарелку и почти восхищённо наблюдал за родными. Арсений остро отвечал на бабулины подъеферивания, мама суетилась, чтобы все наелись… Всё было спокойно и мирно, так, как раньше, только теперь с Арсом. И от этого в груди постепенно укладывались страхи и волнения, сдаваясь под огромным необъяснимым чувством, распирающим изнутри рёбра. Мама принесла чайник — фарфоровый, хранимый с особой нежностью, цветочный, и набор чашек к нему. И тут у Антона защемило сердце — мама доставала сервиз только по знаковым случаям. И этот ужин — знаковый. Один из последних, что они проведут с Ба. Антон чувствовал это всем нутром, отчаянно сопротивляясь, но ничего не в силах поделать с навязчивым предчувствием. Баб Зоя весело сёрбала чаем, причмокивая, какая удалась мята в этом году. — Арсюшка, — воскликнула она, — а у тебя там что? Хороший урожай? Арсений растопырил глаза и на мгновение завис, будто осознал что-то. «Говном не удобрил,» — смекнул Антон, припомнив Арсову клубничку. — Вы тут пока сидите, — поднялся со своего стула Попов, — я буквально на минутку. — Арс, — тут же подкинулся Шастун и, не подумав, схватил того за руку. Мама и бабушка молча наблюдали за ними. Вспыхнув, Антон тут же отпустил чужое запястье и молча сверкнул глазами. — Всё хорошо, я быстро, — проговорил Арсений негромко и дёрнул бровью. Сжимая зубы, Антон проводил его взглядом и, когда Попов скрылся за деревьями, разграничивающими их участки, с тяжёлым сердцем бухнулся обратно на спинку стула. Вернулся он и правда скоро — Шастун не успел ещё придумать особенно кровавый исход его ухода, как сияющий Арс водрузил на скатерть большую миску пышной клубники. — Ты посмотри, а! — пришла в восторг Ба и всплеснула руками. — Неужели сам вырастил? — Вы мою клубнику уже пробовали, Зоя Викторовна, не притворяйтесь. — Он просто умничка, — обратилась к Майе Олеговне баб Зоя, запихивая в рот надутую ягоду. — И груши выращивает, и яблочки, и малинку — вкуснота неимоверная. Вот молодёжь какая бывает, ну просто молодчинка. Помню, он как-то принёс мне собственный сидр… Женщины хихикали, вспоминая, как порой проводили вечера за стаканчиком домашнего вина, закусывая тот сыром с пожитником, и окончательно позабыли о парнях, оставшихся наедине на другом конце стола. — Всё нормально? — шепнул Антон. — Да, — ответил Арс. — Всё как было. Ничего странного. — Охуеть… — А ты ожидал, что меня там что, схватят и затащат в лес? — игриво надкусывая клубнику, усмехнулся мужчина и незаметно для всех подмигнул ему. Вечер катился к шести. Как бы мама не хотела присоединиться к их походу в баню, оставлять бабушку одну было нельзя. А потому, взяв с женщин обещание, что те запрутся в доме, — «Мам, пожалуйста, неизвестно, закончилось ли всё» и «Майя Олеговна, просто послушайте» — они вышли за калитку, вдыхая полупрозрачный вечерний воздух. Небо ещё не готовилось к сумеркам, но над дорогой нависла блаженная прохлада — выползли из-под камешков громкие кузнечики и закружились над головами толпы мошкары. — Странно так всё, — подал охрипший голос Арсений, неторопливо ступая по тропинке к дому Позовых. — Не так я себе представлял первую поездку в Верхи после всего. — Да… — многословно подтвердил Антон, не зная, что добавить. В голове было столько всего, что в слова не обличить. — Мне не верится, что всё закончилось, — озвучил его мысли Попов и притормозил. — Как будто не может всё так просто закончится. — В жизни разное бывает, Арс. Может, тебе нужно просто принять свой шанс на счастье. — Раньше я… — начал Арсений, ненадолго замялся и продолжил: — ощущал какую-то тёмную связь… С лесом. С озером… Мне редко когда бывало спокойно. Но сейчас… Как Позов и сказал, я впервые чувствую себя так безопасно здесь. Антон подошёл ближе и приобнял его за плечи. — Ну что, педики, щас я покажу вам, что значит настоящая русская баня. Они вздрогнули и уставились на лыбящееся лицо Позова в прорезях забора. Настоящая русская баня — удовольствие, которым Антон не так уж и часто себя баловал. Иногда они с друзьями заваливались в какую-нибудь из городских бань чисто под пиво и потрындеть, но серьёзно париться Шастун не умел. В саунах, частенько попахивающих гарью, ему быстро становилось дурно, да и подшафе нагреваться до состояния рака — дело опасное. Позов же баньку свою явно любил, и гордился собственноручно сколоченным сооружением без стеснений. По двору резво бегала напаренная Савина в цветастом полотенчике, на скамейке под грушей восседала преисполненная Катя. Сам Дима уже облачился в полотенце да шапку и со знанием дела расписывал, как напарит их задницы. — Вот щас пару заходиков чисто привыкнуть, а потом уже будем смотреть, кто дольше просидит, — рассуждал он, поднимаясь по трехступенчатой лесенке к двери своей гордости. — А потом водочку достанем, да как её с сальцем… — мечтательно протянул и исчез за порогом. Переглядываясь, Антон и Арсений юркнули следом. — Мама… — подошла к Кате Савина, с любопытством проводив карими глазками их парочку. — А Антону теперь можно дружить с Арсением? — Да, — просто ответила Катя. — А почему теперь можно? — не отставала девочка. — Люди меняются, дочь. Даже плохие. К раскалённым стенам бани было не притронуться — Позов поддавал так, что в небольшой коморочке было с трудом видно лицо человека напротив. Постелив на полочку полотенце, Антон сидел, согнувшись в три погибели, и натруженно дышал ртом, пока Арсений, натягивая шапку до бровей, втолковывал ему, что дышать следует через нос. Раскрасневшийся Дима с неуёмной гордостью упёр руки в боки и стоял посреди парилки, наслаждаясь духотой и приговаривая про ждущую их экспериментальную бражку с одуванчиков. — Тох, тебе, наверное, жарковато там, наверху, — оскалился он по-доброму и бросил ему панамку. — На-ка, накинь. — Я, пожалуй, пойду… — Спустись пониже, — тронул его спину Арс. — Вот они, городские. — Ты бы поддавал поменьше… — выдохнул Шастун, стирая пот с лица, и, мрачно окинув присутствующих поплывшим взором, обронил первое, что пришло ему на ум: — Неужели мы реально можем спокойно отдыхать? — А что, — всплеснул руками Дима и уселся рядом. — Нечисть в баню не пролезет. — Ты забыл про банника, — перебил Попов. — Я своего уважаю! — Позов вздёрнул брови и кивнул в сторону пустой полки — там, на небольшом блюдечке, лежал ломоть хлеба, посыпанный солью. — Вы, пацаны, конечно, можете и дальше шарахаться. Но говорю, Лида теперь не опасна. Я буду повторять ритуал столько, сколько нужно. Ей не выбраться. Шастун отвёл округлившиеся глаза от подношения, подался вперёд и спросил: — Сколько ты сможешь сдерживать её? — Сколько понадобится. — Но это не навечно? Нужно постоянно продлевать? — Послушай, — Дима взял веник и слегка шлёпнул себя по ладони, — это мощный ритуал. Пока Лида в могиле, ничего не будет. Я открывал гроб. Её тело там. Я заговорил его. Всё, — он взмахнул веником, — в бане надо отдыхать! Никаких разговоров о Лиде ближайшие два часа. Лады? Спустя полчаса кожа Антона буквально горела — они чередовали парилку с обливаниями, попутно похлёстывая друг друга вениками так, что всё тело покрылось пятнами и листьями дуба. Тревожные мысли вскоре спрятались за обсуждениями банных традиций и поддразниваниями Позова, который относился к бане едва ли не как к святилищу. Всего за один вечер Антон узнал и про банника, и про проклятия, который тот способен наслать на тех, кто выказывает к месту очищения неуважение, и про случаи, когда нечистый дух доводил нескольких верховцев до смерти. — Всё потому что нельзя нарушать обычаи, — втолковывал Дима, глядя мутными глазами из-под шапки. — У Карковых — тех, которые на Яблоневой живут, — сгорела баня. Не проследили, дымоход засорился, и всё, еле потушили. Когда собрались строить новую, решили, что на шести сотках не разбежишься, и соорудили на том же месте. И чё думаете? На второй заход Миша накатил лишнюю, засиделся и уснул в парилке. А спустя два часа жена его хватилась, но было поздно: он прямо на полке помер от сердечного приступа. Если банник позволил предыдущей бане сгореть, нельзя было ставить новую на том же месте. Он предупреждал. — Или нельзя было пить, — пожал плечами Шастун, стряхивая неприятные мурашки. — Нельзя было ходить в проклятую баню в одиночку. — Ты, Дим, прям всерьёз к этому относишься, — заметил Арс, прищуриваясь. — Неужели и курицу под порогом прикопал? Позов многосмысленно промолчал. Шестой заход стал последним — Дима оставил седьмой пар своему баннику и вывел их к уличному душу. Сидя на скамейке у дома пили чай Савина и Катя. На столе поджидали остатки сала и водки, аттакуемые сумеречными насекомыми. Вечер выдался тёплым и тихим: почти не было комаров и мошек, а небо светилось звёздами. Антон шибанулся затылком о стену, слишком поспешно откинувшись назад. Катя захохотала, а он, смущённый собственной неуклюжестью, с улыбкой потирал ушибленное место. Тело приятно ныло и горело, согревая собой воздух вокруг. Хорошо хоть Арс не видел — пошёл в душ первым, закрывшись шторкой. — Вы почаще заходите, — раздалось сбоку. — Дима уже говорил про бражку? — Ага, раз двести… — Антон взглянул в улыбающиеся глаза Кати и кивнул на Позова, — Ты бы посматривала, чё он там творит, а то ещё вырастит у вас плантацию конопли. — Вообще-то, я бы не против, — подошёл Дима. — Не было бы это запрещено, я бы уже рассадил. Шастун усмехнулся. — С медицинской точки зрения, это даже полезно. — Я понял, Дим. Тебе бы голову охладить. — Да пока мы дождемся, когда наша принцесса домоется, я уже так остыну. — Папа, — раздался детский голос, и все повернулись на озадаченно вставшую напротив кабинки Савину, ковыряющую губку. — Да, солнце? — Пап… — Девочка не отрывала взгляда от ширмы душа. — А кто это там с Арсением моется?