шерсть

Он думал, этот кошмар закончится. Нет — надеялся, все пройдет, как только за ним захлопнется казенная лестничная клетушка. Наивно. Ожидал, что сердце встанет на место, но тревога запустила свои метастазы даже в сон. Рыжий проснулся от удара. Приподнялся на локте, дрожа и промаргиваясь в темноту. Все это было. Обмякшего слуха коснулся взрыв хохота там, за окном. Взаправду! Рыжий с ужасом распахнул глаза шире. Хохот не прекращался: — А-а, видел, как он прошел. Цепляясь за кровать и стул, Рыжий подполз ближе. В ясной ночной тишине разговоры с улицы подрагивали одним неровным сонограммным мазком. Рыжий дернул ворот худи, чтобы дать себе пространство, охладить потный саван. В памяти — так же хаотично, искаженные помехами — проносились все сегодняшние встречи: служанка. Седой мужик. Зиан. Директор. Продавщица… Все они знали. Смотрели на него и видели. — Да все в курсе, что Мо Гуань Шань — пидор. Они… они смеются надо мной. — Ха-ха-ха! Дырявый и крашеный. Рыжий тут же отер вспыхнувшую, как от оплеухи, щеку, пытаясь смазать вуалевый флюид. Щека была нежной на ощупь, но ничего инородного не смазывалось. Потревоженный синяк ныл. Он тер и тер его, не обращая внимания на боль. Опирался плечом о стену и слушал: — Ха-ха-ха, покажи еще раз. Они смотрели что-то на телефоне. Сердце, застывшее в невесомости, вдруг разогналось еще быстрее. Хэ Чэн снял наш секс на камеру?! Тени листьев, словно вырезанные из трафарета, шелестели на стене. Тело било тревогу — тряслось, будто взболтанное в бутылке с лимонадом. Горело. Все: суставы, кожа, кости, мышцы, гематомы, ссадины, вся спина и… ниже. Они смотрят, как мы трахаемся. Зарылся ногтями в кожу. Процедил воздух сквозь зубы, прожариваясь в этой агонии. Заткнитесь… — Ха-ха-ха! Заткнитесь же… Закройте… Закройте рот! Не видя ничего, кроме черно-бордового фурункула, взорвавшегося канонадой смеха, он резко поднялся на ноги. Распахнул окно и собрался рявкнуть что есть мочи. Прохладный воздух дохнул в лицо. Слизистую во рту мгновенно схватила сухость. Рыжий часто заморгал — никого. Площадка была пуста. Пуста? Оглядевшись, он обнаружил источник звука — соседа с первого этажа. Парень сидел на скамейке у подъезда со своей сестрой и записывал кружочки в ви-чате. Они посылали их кому-то, пересматривали и ржали. Рыжий медленно отошел назад. Белый шум, колебавший чувствительные ниточки рецепторов, потяжелел, осыпался песком. Разбился спазмом болезненного облегчения в груди. Уступил еще сонному, но уверенному голосу разума: Хэ Чэн бы так не подставился. Рыжий утер влажные ноздри. Что ты о себе думаешь? Ухватился за мягкую резинку. Кому ты нужен? Сдавленно выдохнул и потянул худи через голову. Ну и бред. Он ушел в ванну, бросив вещи на пол. Показалось. Морок рассеивался. Кошмар — только набирал обороты. Набирала обороты вода, бегущая в слив. Рыжий наблюдал за тем, как она вихрится, стекает в дыру. Лейка барахлила. Конечно — они уже давно ею не пользовались. Рыжий сидел под обычной струей из крана. Отходил от приступа и вспоминал. Его давно так не крыло. Он вспоминал, когда в последний раз испытывал такой мучительный, липкий страх быть обнаруженным. Второй класс средней ступени. Школа, в которой все знают, что случилось с его отцом. Осуждение. Избегание. Насмешки. Насмешки… — Да твоего папашу на зоне только так петушат! — орет заводила-Гон, подкрепляя слова очень красноречивым жестом. Смех, крики, тычки пальцами. Планка, упавшая перед глазами узором кровавых клякс. Драка… Рыжий зажмурился. Съежился, вспоминая последствия своего срыва. Вспоминая, какой шлейф позора за ним потянулся после того инцидента — когда сын уголовника повел себя, как уголовник. Разбил обидчику лицо, разорвал униформу… отправил в больницу с сотрясением. Мог залететь в колонию. Не залетел — директор хорошо относился к матери, дело замяли. Однако школу пришлось сменить. Рыжий пообещал себе не быть таким — чтобы мама больше никогда из-за него не плакала. Вот только нанесенное одноклассником оскорбление не выходило из головы. Он не мог забыть их лица. Словно тысяча раскаленных гвоздей, как челюсти, впились в него под давлением этих взглядов и слов, забились в горло, уши. Грубо и слишком легко распороли сердце. Вросли в плоть. И стоило коснуться, тронуть за ржавый от крови кончик — боль мигом напоминала о себе яркой вспышкой, от которой пузырились внутренние органы и кровь. Он не мог успокоиться. Злился. Плакал ночами, не в силах вынести этого унижения. Рыжий помнил, что за его спиной говорили эти прилизанные мальчишки из хороших, приличных семей; как обзывали хуесосом его и его отца; сплетничали, смакуя самые омерзительные фантазии; шептались, не скрывая усмешек — и те, как копья, обмокнутые в яд, снова и снова попадали в свою цель. А что было еще хуже — Рыжий не имел никакого права отстоять себя. Приходилось терпеть, сжав зубы. Глотать этот смрад, травиться им, как стрихнином, будто он — канализационная крыса, бегающая по тюремным камерам. Крыса, которую давят. Бессонные ночи сменяли бесцветные дни. Одинокие. Мама запрещала затрагивать эту тему — тему отца. Рыжий как-то получил пощечину за свой горячечный крик: «ненавижу его!». Обидно. Но, наверное, справедливо. В тревожной рефлексии — в этой камере-одиночке собственного разума — его разрывало между жалостью и ненавистью. Это из-за него у них все стало так. Из-за него, падающего в пропасть, они с матерью полетели следом. А однажды… Рыжий ткнулся лбом в колени. Однажды ему приснился сон. Будто это он — в тюрьме. Будто он — отец, только не в его теле, а в своем собственном. Сновидение было предельно четким, осязаемым. Снаружи, где теснила пустота, и внутри, где тоска и отчаяние медленно затягивали невидимую петлю на шее, царил сумрак. Стотонный, густой, он не вмещался в него — был неподъемным для неокрепших худых плеч. Отстраненно, Рыжий ощущал, как этот черный туман заполняет его, съедает ткань души и лишает воли к жизни. Но отворилась дверь. В камеру зашел человек. Рыжий не видел его лица — лишь смутный образ: здоровый мужчина в тюремной робе. Зашел и сел рядом. Потянулся, обнял. Обгладывающая ребра дрянь остановилась — и Рыжий вдруг, как выброшенный на берег утопленник, поймал воздух ртом. В этом сновидении не было логики. Только образы, запакованные в привычную форму. Поцелуй. Человек повалил его на шконку. Это было… Рыжий сжался, помня слишком ярко — о том, как оно было. С этим незнакомцем из сна. В новой школе он стал тише воды, ниже травы. Сам стал бесцветным, как посеревший осенний лист — слишком хрупкий, чтобы не рассыпаться от любого неосторожного прикосновения. Рыжий запретил себе думать — возвращаться к любой мысли о сексуальном насилии. Его настолько потряс этот привет из подсознания, что Рыжий перестал пытаться переварить эту боль. Смотреть на нее. Потому что понял: чем сильнее он зацикливается, тем больше вероятность захлебнуться, принять эти заигрывания «а что если?». А что, если все, что говорили об отце — правда? Что, если я — его точная копия? Или просто такой, сам по себе? Только и жду возможности раздвинуть ноги. Оправдаться отсутствием выбора. Змей — холодный, чересчур проницательный — как обскур, материализовался голосом его страха. Рыжий покорно принял издевательства — в наказание за те мысли. Проколы на мочках лучше, чем вероятность быть выволоченным на всеобщее посмешище. Оказаться разоблаченным. Он боялся выдать свой дефект. Чем именно? Взглядом? Попыткой вывернуться из хватки? Боялся, что Шэ Ли уже разглядел в нем? И именно по этой причине чувствовал свою власть, безнаказанность? Смотрел так, будто знал, с каким жаром Мо Гуань Шань отдавался человеку без лица. Впрочем, и безнаказанность, как глубинный, плохо осознанный страх, нуждается в контроле. Иначе ее тропы смыкаются вокруг щиколоток железными кандалами. Рыжий не грустил о нем. Шэ Ли угодил в колонию — а сам он, наконец, почувствовал свободу. Поверил, что может начать новую жизнь. Теперь… Рыжий опустил смесители. Выбрался из ванны и накинул полотенце на плечи. Что теперь? Сон превратился в реальность. Он отдался незнакомцу по-настоящему. И оба раза — когда был под настоящим мужиком, и когда не был — кончил бурно и слишком ярко. Плохо. Кусочки воспоминаний, как непереваренная еда, всплывали и исчезали в этом мутном бульоне. Сейчас Рыжий был не в состоянии контролировать содержимое супа. Выплюнуть или проглотить. Мучаясь тошнотой, он снова потрогал вход. Почти зажил; но болел так, как не болел во время секса. Не говоря об остальном — организм включился поздно и слишком невовремя. Одна только спина ныла, имитируя разорванный кабельный массив. Рыжий доковылял до кухни, чтобы убрать грязную посуду и наполнить стакан водой. Вернулся в комнату, запил ею таблетку. Вставать было рано. Он рухнул на кровать с тяжелым дыханием. Главное — не заболеть.

***

Рыжий спит плохо, поверхностно. Проваливается в дрему, но тут же выныривает. Боится, что сморит наглухо и он не услышит будильник. Когда, в очередной раз, Рыжий открывает глаза, то замечает, как далеко по стенам расползся утренний тусклый свет. Рывком поднимается — проспал! Хватает телефон. Выдыхает. До будильника двадцать минут. И тут же смыкает зубы, амортизируя расплесканное напряжение: сука. Он так устал, что, если прикорнет еще на несколько минут, то уже не проснется. Блядь. Рыжий сползает на пол, преодолевая сопротивление. Каждая мышца, будто оплетенная раскаленным чугунным жгутом, тянет. Жалуется. Раскаленный жгут венчает не менее раскаленный ком, плотно засевший между мозговыми полушариями. Носоглотку дерет. Больно дышать, больно двигаться, больно думать. Похмельный от недосыпа, Рыжий снова вваливается в ванну, сметая со стиральной машины какие-то мамины крема. Опирается на раковину, сжимает за край. Полоскает лицо холодной водой и срывает с крючка полотенце. Дышит хрипло, комкая трясущимися пальцами. Глаза щиплет — не от слез, а от мутной дряни, забившейся меж ресниц. Как же не хочется никуда идти… он прижимает его к носу. Болеть нельзя. Пропускать смену нельзя. Жаловаться тоже — нельзя, даже мышцам. Он ссыпает горсть растворимого кофе прямо из банки в кружку, на глаз. Так же, на глаз, роняет туда сухие сливки. Добивает кубиками сахара, заливает кипятком. Размешивает с глухим стуком. Погода еще пасмурная. Рыжий опирается на подоконник и делает глоток. Дрянь. Погода — дрянь, кофе — дрянь, вся его жизнь — дерьмо. Он без энтузиазма сюрпает своим пойлом. Что это было ночью? Нервы сдали, хрень приснилась. Запаниковал, да. Вспомнил Змея зачем-то. Накрутил. Но эти фантазии, как бесплотные призраки, растворились с первыми лучами солнца. Со всеми страхами и галлюцинациями. Ничего не было. Он спешно допивает кофе. Растирает набухшую слабость в запястьях. Подумав, закидывается половинкой обезбола. В голове будто рассыпан мешок с песком. Раздражает. Сегодня обещают тепло — Рыжий упрямо натягивает безразмерный худи. Хлопает по карманам, убеждаясь, что ничего не забыл. Толкает входную дверь и приваливается к косяку. Морщится. Мышцы дергает. Кофе просится наружу. Все в нем сопротивляется движению, умоляет остановиться. Остаться. Отключиться. Рыжий замирает на минуту. Дышит через нос загнанно, устало. Нельзя. Нельзя вдруг пройти по краю и вот так, бездарно, похерить все, ради чего рискнул… навлек на себя эту головную боль, ночные кошмары. Еще чуть-чуть. Последний рывок — он гремит железным замком и, крутанувшись вокруг перилл, торопливо спускается вниз по лестнице. В пути удается подремать. Перед самой остановкой в сознание прорывается собственный внутренний крик: «Да что же это за пиздец, а не сумма?! Отец, во что ты ввязался?». Рыжий быстро-быстро моргает, фокусируясь на орнаменте сидения впереди. Потревоженное предчувствием, сердце бьется, как на бегу. Зато сна теперь — ни в одном глазу. В одном глазу — лопнувший капилляр. Пульсирует так, словно в него загнали иглу. Выходя из автобуса среди густого потока пассажиров, Рыжий внимательно прислушивается к себе. К этому крику, мобилизовавшему эндокринную систему взрывом аномальной бодрости — будто он выпил не одну, а десять чашек дрянного кофе. Что-то вьется на периферии. Мысль — до боли очевидная. «Отец… отец! Хэ Чэн имеет к этому отношение? Ты имеешь отношение к Хэ?». Он пересекает железные ворота быстрым шагом. Переходит на бег, будто это поможет догнать ускользающую догадку. «Они знали о нас? Обо мне? Ты им должен был?». Не сходится. Это слишком мелко для Триады. Не сумма — методы заёма. «За что на этот раз?». В прошлый — за ресторан. Верно; отец занял денег у предшественника Джен Бея. Должен был выплатить долг в течение десяти лет, но у группировки сменилась верхушка. Насколько Рыжему известно, старик пришел за остатком всей суммы спустя не десять, а семь лет. Затребовал все и сразу. Дальше… погром. Отец убил кого-то, защищаясь. Кого-то очень серьезного, потому что загремел на пожизненное. Суд, юридическая волокита, новые займы — поверенные, адвокаты… проигранное дело. Долговой хвост протянулся за ними на десятилетия вперед. И такая вот жизнь — жизнь у черты бедности, долговое рабство, попытка вывести из минуса в ноль, а ноль — в крохотный, как проблеск надежды, плюс… даже это вязкое болото, в котором они были вынуждены барахтаться, обратилось в торфяной океан. Где их уже натурально топят, как паршивых котят! По его, блядь, милости! Человек чести, а? Во что нам обошлась твоя честь? Если бы я играл в гордого, были бы с мамой живы сейчас, в эту самую минуту? Рыжий догоняет Цунь Тоу у проходной. Запыхавшийся — в худи, как в портативной сауне. Хватается за плечо друга и опускает голову, чтобы отдышаться. — Братан, ты опоздал! — шепотом кричит тот, пихая в руки уже пробитый одноразовый QR-код. — За меня отметился? — Рыжий сминает листок. — Спасибо, ты… — хочет прохрипеть «лучший» или «мой спаситель» или даже «моя любовь», но блок-клапан вдруг парализует этот импульс, полный благодарной нежности. А что целоваться не лезешь, любвеобильный? Рыжий резко отпускает плечо Цунь Тоу и отшатывается. Опускает взгляд в пол, пытаясь осмыслить, что только что произошло. «А?». — Пошли! — дергается спаситель, — все хорошие перчатки разберут! Смена проходит сносно. Рыжий не позволяет себе отвлекаться на мысли и страхи, споры, тревогу, пересуды с самим собой. Экономит силы. Знает — в конечном итоге, за информацией все равно придется идти к отцу. Неважно, какие чувства вызывает в нем такая необходимость. Он докопается до правды. Когда-то Рыжий любил отца очень сильно. Считал, что в их беде виноват кто угодно, но не он. Нет. Потом Рыжий ненавидел его. Считал виноватым именно его — во всем. А затем в сознании Рыжего отцовский образ разделился. Один остался сильным, заботливым мужчиной, который играл с ним в лего, помогал мастерить роботов и готовил крутые многоэтажные сэндвичи. Другой — чужак, хладнокровная тень, обрекшая их с мамой на жизнь в страхе и нищете. Эти два подобия не склеивались друг с другом. И по сей день Рыжий мечется между тоской: «а что, если с ним все будет кончено?» и гневом: «да пропади ты пропадом!». Виной: «мне так стыдно за свои мысли» и равнодушием: «ты заслужил все, что с тобой происходит». В последний раз они были так близко… плакали — оба, и казалось, что все обиды позади. Но, сука — четыре миллиона. Не позади. Нет. Теперь этот гнев совсем не о забытых обидах. Рыжий утирает испарину с шеи. Солнце, наконец, показывается из-за туч — прижаривает, как и было обещано синоптиками. Он падает на разобранные ящики и хлебает теплую бутилированную воду. Цунь Тоу подходит со свертком: — Смотри, что мне А-Юн испекла, — он протягивает Рыжему кусок бисквита. — Телка твоя? Рыжий без аппетита кусает выпечку. — Ага, я попросил дать с запасом, — чавкает Цунь Тоу, плюхаясь на деревянные ламели по соседству. — Есть с клубникой, шоколадный. Твой — коричный, с яблоками! — М, — вяло прожевывает Рыжий, рассыпая мягкие крошки. — Готовить умеет. Номер дашь? — Пф, — друг беззлобно вскидывает средний палец. — Ага. Сам-то готовишь лучше любой телки. Рыжий жует в том же темпе. Тоу вдруг, откинувшись на спину, мечтательно закатывает глаза: — Вот готовил бы ты мне — я, может, и не встречался бы ни с кем… — он щерится солнцу, обнажив неровный резец. — А был бы девчонкой — так вообще б женился! Хе-хе. Рыжий не жует. Косится на Цунь Тоу, смяв бисквит в напряженных пальцах. Все это шуточки — а у него от них теперь холодеет внутри. — Кто б за тебя пошел, — бурчит он, наконец, поднявшись и отряхнув руки. Это идиотизм. Что же — отныне к каждой такой мелочи цепляться? — Пойду отолью. — Ты Фэнга не видел? — окликает его друг, запихивая в рот все новые куски. — Тот обешал мне б’леты на «Шкайпарк» подогначь! — Угу, вот и узнаю, — бросает Рыжий из-за плеча. Бригадир обычно подходит к десяти-одиннадцати. Не то, что он горит желанием попадаться ему на глаза… в прошлый раз друг прикрыл в пересменку, когда побитый Рыжий вернулся не на объект, а домой. Но Фэнг — хороший мужик, вряд ли прицепится. Он проходит мимо ребят постарше из их бригады. Пыхтит в своем коконе из двунитки. Дьявол. Это либо солнце, либо организм дал ебу… перед глазами все желтое. Белое. Рыжий останавливается недалеко от их обеденной скамьи. Упирается ладонями в колени. Глотает набегающую в рот слюну. Отлично — не хватало тут еще выполоскаться. Кофе с бисквитом: приятного, блядь, аппетита! — Эй, Сяо Мо! — окликает мужик, имя которого Рыжий сейчас не вспомнит. — Пиво будешь? — салютует банкой. Парни посмеиваются. — Совсем ты бледненький чо-то, — подначивает другой — самый высокий из их компании. — Похмелье, никак, достало? — Взбодрись, пись-пись! — скандирует чуть захмелевший Лао — младший брат Фэнга. Этому по башке не прилетит за то, что бухает на работе. Видимо, и пиво он принес. — Спасибо, — Рыжий еле выжевывает слова, словно ленту кассетной пленки. — Воздержусь. — Приступ тихо отпускает. Он выдыхает, проглатывая остаток горькой слюны. Выпрямляется медленно и уже собирается идти, но тут: — Да-да, вали, слабак. — Мы-то все про тебя знаем. — М, м, — парни чокаются банками. — Мы знаем, какой ты. И это хихиканье. Так уж их развезло от пива? Рыжий сжимает кулаки и резко разворачивается. — Какой я? Вопрос звучит неожиданно громко. Бригада не отрывается от своего пойла — не успевает. Сяо Мо подходит вплотную и выглядит не в меру агрессивно. Лао, чуть поперхнувшись, отвечает, прилипнув губами к железной банке: — Алкоголик? Пауза. Взрыв хохота. Рыжий вдруг приходит в себя: да чего это? Он же никогда не вел так себя со старшими! Стыд заливает щеки и уши. В панике, Рыжий разворачивается и не слышит: — Да-а, видать сильно головой приложили. — Кто же его так, а? — Тц, да мало ли, шпана… Он слышит лишь стук собственного сердца. Слышит помехи ночных голосов — их смех. Не тот, что звучал снаружи, у подъезда, — а тот, что разрывал по швам черепную коробку. Изнутри. Призраки рассеялись? Рыжий хватается за ворот. Так же, как к одежде и коже курильщика прилипает запах сигарет, он боится, к нему прилип этот душок. Смрад, отпечаток поломки, который может выдать любое неосторожное движение, любое неосторожное слово, взгляд… Рыжий приваливается к изножью спящего грузоподъемника и натягивает капюшон до подбородка. Слабак… Мы все про тебя знаем… Мы знаем, что тебя ебали. — Сяо Мо? Вздрагивает. Голос бригадира приближается с грохотом пустого поддона, на который они обычно сгружают мешки. Рыжий оборачивается. Фэнг отставляет телегу в сторону и подходит ближе, выглядывая лицо из-за капюшона. Вот блин… Рыжий нехотя его снимает. Опускает плечи, предугадывая русло, в котором потечет их разговор. Бригадир становится напротив. Грузно дышит в короткие усы под ноздрями. Оглядывает с макушки до пят — наверное, удивляется, почему Сяо Мо так закутался, когда половина рабочих на набережной бегают полуголыми. — Здравствуйте, — тихо здоровается Рыжий, не поднимая глаз. — Что это? — спрашивает Фэнг, уперев кулак в мясистый бок. — Ты свою рожу видел? Рыжий вздыхает. Понимает — вопрос риторический. Фэнг продолжает: — Почему ушел в прошлую смену? — Извините, — только и может ответить он. Цунь Тоу ведь наплел что-то позавчера. Рыжий оправдательной легендой не интересовался. Тупица — надо было спросить… Бригадир так и стоит напротив. Молчит. Смотрит очень внимательно. Рыжему становится не по себе. Неужели… — Это, — голос Фэнга меняется. Со строгого на настороженный — хотя и он не сулит ничего хорошего, — Хэ Чэн с тобой сделал? Нет. Хэ Чэн сделал со мной кое-что похуже. Рыжий фыркает, но тут до него доходит — минуточку. Он вскидывает взгляд. От адреналина подскакивает до двухста. Начинает трясти. Мелко — хорошо, за худаком не так заметно. — Вы… — слова забиваются в больную носоглотку. Главное — не паниковать. Не делать резких движений. Не выдавать больше необходимого. — Вы говорили с ним? — Он заходил пару дней назад, — кивает бригадир. — Спрашивал о тебе, — трет переносицу. — Кто же знал… — А что он спрашивал? — Рыжий подается чуть вперед. — Что-то о моем отце? — Причем здесь твой отец? — Фэнг шумно выдыхает. — Ты его интересовал. Запросил документы, по которым тебя оформляли. Зачем — не сказал. — Но почему? — Рыжий сводит брови к переносице. — Почему вы дали ему эти документы? Разве он имеет право… — Имеет, — строго осаживает Фэнг. — Думаешь, Хэ только на своей территории распоряжается? Да если захочет — прихлопнет всю нашу контору, и глазом не моргнув. Рыжий зарывается ладонями в волосы. Пытается сладить со страхом, перебивающим любую здравую мысль, но приступ возвращается с новой силой. Перед глазами белеет. Он отстраняется вбок. Делает пару неустойчивых шагов, хватается за железный уклон. Бред. Зачем ему? — Мо Гуань Шань, — голос бригадира вклинивается в нарастающее жужжание в ушах. Рыжий оборачивается, сузив глаза — чтобы хоть что-то разглядеть. Фэнг отступает на шаг. — Ты свободен. Гуань Шань с трудом выравнивается. Фэнг смотрит на него сочувственно. Но жестко. — Что? — Нам не нужны эти проблемы, — бьет словами наотмашь, возвращаясь в оставленному поддону. — Больше не приходи. — Но… — и тут Рыжий осекается. Поводит головой, пытаясь удержать плывущее сознание в целостности. Точно. Какой смысл убеждать его в обратном? Надо было раньше сказать… поверил бы? Дерьмо. Рыжий хватается за лоб. Дышит тяжело и хрипло. Стягивает кожу, ощущая, как гнев, сублимированный в захороненных пазах, начинает просыпаться. Наливаться кровью. — Езжай в бухгалтерию, — Фэнг проходит мимо, волоча за собой железную телегу с душераздирающим скрипом. — Мария рассчитает тебя. Ее предупредили. — Он останавливается — роется в переднем кармане. Достает оттуда смятую красную купюру: — Вот. Без обид. Рыжий на нее даже не смотрит. Поджимает губы, выдыхает судорожно. Он едва сдерживает крик. Мотает головой, проглатывая ругательство, уходит. В спину ему бросается последнее, неловкое: «извини». Эти извинения ему — как мертвому припарка. Рыжий не зол на бригадира — знает, ничего личного. Но это так нечестно. Обидно почти до слез: мог ведь не приходить! Остался бы дома восстанавливаться. И с новыми силами бы пришел на плаху, потом. Спокойно бы принял удар… удар, под которым все сломается. Опять. Огибая боксы, Рыжий уходит окольными путями, чтобы не попадаться на глаза ребятам со смены. На глаза другу, который догадается — наверняка. По его-то роже, что что-то случилось. И начнутся расспросы, причитания… попытки поддержать, от которых у Рыжего со стопроцентной вероятностью сдадут нервы. Нет. Один раз он уже расклеился. Второго такого не допустит. Организм сопротивлялся пробуждению. Теперь просто сопротивляется — всему. Его мутит. Трясет. Раздирает во все стороны, блядство. Рыжий боится потерять сознание, поэтому притормаживает около фонтанчиков. Закидывает горсть ледяной воды в рот, и еще горсть — под худак, чтобы хоть немного поостыть. Опускается на корточки под железными раковинами. Ждет, когда отпустит. Вдох, выдох. Он шмыгает носом. Нет. Все-таки, хорошо, что пришел сегодня — увиделся с бригадиром. Узнал новую информацию. Хэ Чэн им интересовался? Занятно. Рыжий натягивает ворот на нос. Ему наверняка что-то известно. Хм. Известно что? Пространные догадки упираются в тупик. Рыжий чувствует себя тупым — самым тупейшим из тупиц. Он вскидывает голову к небу. Облака плывут так быстро. Торопятся, меняют очертания по пути и теряют форму. Вот и размышления Рыжего — торопливые и неустойчивые, рассыпаются на ходу. Он вздыхает. Надо поспать. Отдохнуть, тогда и мысли найдут порядок. Сейчас сил нет даже на то, чтобы поехать в бухгалтерию. Ну, оно и не к спеху. Рыжий поднимается на ноги. Так. Сначала домой, потом — за деньгами. А затем — к отцу. Да. Позже придумает что-то путное. В полупустом автобусе он бездумно пялится в окно, прислонившись лбом к стеклу. На голове снова — капюшон. С ним мягче. Рыжий щурится на свет, бликующий в окнах зданий и витрин. Как сказать об этом матери? Он облизывает губы. Придумает что-нибудь… до вечера время есть. Ведь — есть? Он убеждается — нет, когда обнаруживает, что дверь в квартиру открыта. Рыжий прячет ключи и осторожно поворачивает ручку. Он видит мамины туфли, брошенные прямо на пороге. Чувствует запах ее духов. И еще что-то. Что-то очень нехорошее. — Ма-ам? — сердце заходится в тревоге: как же ей сказать? Она все знает? Она все знает? Прокравшись к кухне, он вздрагивает. Мама сидит за столом, спиной к нему. Ее голова опущена, плечи — сжаты. — Мам? Она оборачивается и Рыжий замирает. — Гуань Шань, — выговаривает дрожащим голосом. По ее красному, распухшему от рыданий лицу катятся слезы. В трясущейся руке сжимает мобильный. Парализованный ее видом, Рыжий шепчет испуганно: — Что такое? Мама всхлипывает. Утыкается лбом в пальцы, и сдавленно, через силу отвечает: — Отец в реанимации.