шерсть

Яркий солнечный свет заливал игровую на первом этаже так интенсивно, что Чэн невольно сощурился, когда выполз к маме и диди из своего сонного, полутемного (правильнее было сказать, полумертвого, но он уважал почтенный возраст сифу и не шутил так даже с самим собой) царства. Засыпать на занятиях по литературе шаое Хэ научился с открытыми глазами. До чего нудный был репетитор! Вдобавок — старый, и с голосом тише шелеста бумаги. Он застал нянечку, спокойно дремлющую на стуле, пока мама, качая Тяня на руках, мурлыкала мелодию колыбельной и прогуливалась из одного угла комнаты в другой. Облитый солнцем, ее силуэт светился. Прозрачная белая рубашка и прозрачная белая кожа пропускали медовый полуденный огонь, нагревались и расталкивали пространство благоуханием грушево-дынного J'adore. По этому аромату Чэн мог уловить её присутствие, узнать издалека и с закрытыми глазами. — Ма-ам? — позвал он вполголоса, не уверенный в том, спит ли Тянь. Она обернулась через плечо. Сощурилась по-кошачьи и улыбнулась ему, кивая. Повозилась, отнимая грудь у младшего, который даже не думал засыпать. Опустила Тяня на кроватку. Заправила свой необъятный бюст в удобный топ, застегнула рубашку. Чэн давно заметил, как мама округлилась и как отец начал смотреть на нее — почти так же, как сам Чэн смотрел на украшенную в Рождество праздничную елку. Ничего особенного в ее формах он не находил, а вот папа подлавливал за талию, осыпал поцелуями шею и декольте, тискал, шептал что-то на ухо, томно приспустив веки. Буэ. Наблюдение за подобными проявлениями нежности восьмилетнего Чэна, признаться, подбешивали, хотя это касалось не только родительских брачных игр. Вот мама: опустила Тяня на кроватку, но не перестала трогать и поглаживать его кончиками пальцев. — Мам, — скрывая раздражение, Чэн как можно деликатней уперся в ее плечо. — Ну, хватит. — Что? — она лукаво склонила голову набок. — Я мешаю? — Тянь — мужчина, — строго отчеканил Чэн, продолжая оттеснять маму с противоположной стороны. — Ты размягчаешь его, — Марни закатила глаза. Но, так и быть, откинулась на руки, позволяя старшему сыну полностью завладеть вниманием малыша. Он склонился над кроваткой. Полугодовалый гуайгуай был совсем крохой — таким маленьким, что Чэн удивлялся, как он, такой маленький, существует? Младший. Чэн склонился ближе. Большие, серые глаза Тяня изучали мир открыто, с любопытством. Он дышал часто и хрипло — хф-хф-хф! — дергал ножками и ручками, пускал слюни на подбородок и пах молоком, порошком для деликатной стирки и нежностью. Чэн вытянул указательный палец. Легонько ткнул в мягкое пузо, проговорил, сощурив взгляд: — ты — мужик. Мужик! Понял? Тонкий, напоминающий паутинку, кулак сомкнулся вокруг вытянутого перста. Достаточно крепко, чтобы можно было почувствовать прикосновение, и чуть меньше — вес. Да блин. Чэн знал, что если улыбнется, то мама опять начнет громко и некрасиво умиляться. Он нахмурился. Кивнул: — Вот так, — потряс их «рукопожатием» в воздухе. — Только в рот не бери, э-э… — но диди уже тянул фалангу в свою слюнявую пасть. — А-Чэн, подойди, — Марни похлопала рядом с собой, пока тот аккуратно выпутывал свою руку из паучих пут. — Зачем? — насторожился он, обтирая мокрый указательный о форменные шорты. — Подойди-подойди, — проворковала мама тоном, не терпящего возражений. Вздохнув, Чэн подчинился — с полным предчувствием того, что его ждет. Не ошибся: она сгребла его в объятия, прижала к себе, утопив в тонком аромате духов, тела и молока — и крепко поцеловала в щеку. Стерпев лишь один поцелуй — секунду, Чэн вырвался: — Ма-ам! Все! — фыркнул. Отряхнулся. — Слышишь? Прекрати. Я не плюшевая игрушка! — и, оправив рубашку, развернулся. Зашагал к окну. Оставленный им в кроватке, за спиной загулил Тянь. — Твой старший брат — жопа, — ласково ответила ему мама. — Да-а, вреднющий, — она подхватила диди на руки и так же, как только что Чэна, крепко поцеловала в лицо. Заложив руки за спину, Хэ Чэн обозревал лужайку с видом военного генерала. Там, за стеклянными стенами, шумели и расплескивали над газоном радуги садовые фонтаны. Где-то за живой оградой щелкал секатором садовник. Вспыхнул солнечный зайчик, сверкнул, ослепил на мгновение — Чэн сощурился. Поднес ко лбу ладонь. Его глаза и губы разомкнулись. Это блеснул знакомый Шевроле Малибу. — Дядя приехал, — произнес Чэн удивленно, провожая взглядом серебристую машину. Тянь на руках у Марни беспокойно задрыгался — вероятно, почувствовав резкую перемену настроения. Она тут же спохватилась: — Нет-нет, все хорошо! Все хорошо, котенок… Лили, забери его, пожалуйста, — и протянула сына нянечке. — Унеси в детскую. Я сцежу молоко и вернусь. Пролетев мимо, Чэн выбежал в холл — встретить дядю. Сердце билось предвкушающе и радостно: Шен всегда привозил ему что-нибудь необычное из-за границы. Закатав рукава воскресной рубашки, отец также спустился навстречу гостю. — Шен! — морщинки у уголков его глаз собрались в длинные лучики. Они сцепили сильные ладони в железном рукопожатии, хлопнули друг друга по спине. Вот такие жесты Чэн понимал — и, наблюдая за ними, кивнул себе с полным чувством правильности и удовлетворения. — Привез материал по Цинь-Цинь? — Дядя приподнял открытую сумку, из которой торчали угол папки, расхристанные файлики и горлышко янтарной бутылки. — Ну все, проходи, — хлопнув брата по плечу, Кан ушел раскладывать стол во внутреннем дворе. Заметив почтительно замершего в стороне племянника, гость с серьезным видом вытянул ладонь и шагнул к нему, склонившись для рукопожатия. — Как ты? — другая его ладонь легко прошлась по уложенным вихрам, вздыбливая прилизанные волосы. Чэн дернулся, но возмущаться не поспешил. Шен присел на корточки, чтобы поравняться с ним лицом к лицу. — Нормально? — Угу. — Кивок. Высокий, подтянутый, нарочито небрежный и благоухающий ледяным морем — в глазах Чэна дядя являл собой живое воплощение мужественности. Круче был только отец. — Смотри, — с грацией фокусника, Шен ловко выхватил что-то из внутреннего кармана угольно-черного жакета. Соединил ладони и тут же разомкнул. Вытянул вперед два кулака. — Угадаешь? Подарок! Сдерживая улыбку, Чэн перевел взгляд с одной руки на другую. Пальцы у дяди были крепкими, узловатыми, чуть неровными из-за переломов, подернутые пленкой тонких шрамов. На правом безымянном поблескивало обручальное кольцо, на левом среднем — перстень с черными камнем, на который было сложно не залипнуть. Повинуясь не интуиции и даже не голосу логики (который в данном случае был абсолютно бесполезен), Чэн сделал ставку на красивое кольцо — и ткнул в левый кулак. Кулак разжался. Пусто. — Ох, — он разочарованно опустил плечи. Шен ухмыльнулся: — Не повезло, — поднялся на ноги и с легкой руки все же отдал Чэну презент, походя, не забыв окончательно растрепать ему прическу. Чэн поймал и удержал подношение. Гильза! И не какая-то: с золотым напылением, коническая, 7,88 мм. Коллекционная комплектующая ограниченного лимита для реплики советского револьвера «Кольт-Драгун», подаренного Николаю II — с фигурными насечками по закраинам. Рассматривая свое сокровище с раскрытым ртом, Чэн не заметил, как из кухни чуть поодаль вышла Марни, встряхивая бутылочку с молоком. Не заметил, как Шен прошел мимо нее, едва не задев плечом — и как эти двое демонстративно проигнорировали друг друга. — Па-ап! — он выскочил на террасу, гордо размахивая сувениром высоко над головой. — Смотри! Смотри, что подарил мне дядя Шен! — Какой молодец, — осклабился Кан, обдав теплым взглядом сверху-вниз, — у тебя нет занятий сегодня? — Только с Минь Чэнем, но мы уже закончили, — отчитался Чэн, не сразу сообразив, что отца забавляет устроенное дядей гнездо на голове. Быстро прилизав торчащие во все стороны вихры, он робко поднял глаза из-за вскинутых локтей: — а мне с вами нельзя? — Нет, сын, — Хэ уверенной рукой выпроводил его за дверь. — Поиграй в доме. Бросив последний взгляд на дядю, потрошащего толстую папку над столом с зажатой в зубах сигаретой, Чэн послушался. Его редко допускали к рабочим рандеву, даже если приезжали свои. Ну и ладно! Размахнувшись и балансируя на одной ноге, он кинул гильзу в стену. Звякнув, та отскочила на пол, подпрыгнула пару раз, покатилась. Хохотнув, Чэн припал на руки, перекатился следом. Поддел ладонью, как кот, метнул в противоположный конец холла. Побежал за ней. Подобрал. Подкинул. Попытался поймать ртом, но айкнул — увесистая игрушка угодила в глаз. Едва успел зажмуриться! Прицелился, сощурился. Бах! «Ты убит!» … Чэн не считал, сколько он так развлекался. Однако, когда дело ему все же наскучило, вернулся в зал. Лег на диван вниз головой, закинул ноги на спинку. Боковым зрением наблюдал террасу, но происходящее на ней было таким же скучно-монотонным, как занятия по литературе: отец и дядя распивали алкоголь, дымили сигаретами и, зарывшись в бумаги и жестикулируя, что-то эмоционально обсуждали. Повторяя одними губами пройденный на уроке материал, Чэн дергал носком в такт строкам:

От обломка копья, что в песке погребен лишь железо не сгинуть смогло Его я поднял и, отмыв, распознал эпоху, чье время ушло…¹

Тихо, с периферии, в рифму, раздался звон. Дзак! Разбилось стекло. Чэн повернул голову — и едва не свалился с места. Мизансцена за стеклянными дверями уже выглядела далеко не так буднично-монотонно: осушив хайбол до дна, Шен разбил и его. Дзак! Отец вскочил с места, спасая документы с печатями. Разъярённый, дядя толкнул ногой дачный стол. Нагромождение папок и бумаг взметнулись бумажным веером. С такого расстояния их было не слышно, поэтому Чэн, давясь загромыхавшим в глотке сердцем, крепче сжал гильзу в кулаке. Сполз с дивана. Подкрался к разделяющей двор и холл стене вплотную. Пригнулся к полу, чтобы не засветиться в широком окне, прислушался к теперь отчетливо раздающимся голосам. — Давай, ебни меня, давай! — это, заплетаясь с пьяного языка, рычал дядя. — Давай, попробуй! Че, думаешь, не отвечу? Че, думаешь, слабый, да? Слабый?! — Успокойся, — отец. Голос ровный, строгий — чуть насмешливый. Произнес раздельно, придавая вес каждой букве: — Я тебя размажу, как щенка. — Жуть. Даже у Чэна, ткнувшегося в пол невидящим взглядом, похолодело в животе — неужели дяде не страшно? Грохот. Он встрепенулся, поднял голову: громила-Шен кинулся на своего гэгэ. Отец был ниже его и суше, но, не успев испугаться, Чэн выдохнул с облегчением — нет. Круче папы нет и не было. Кан поймал его за предплечье. Легко, словно Шен весил чуть меньше дворовой собаки, отшвырнул к поваленному столу. Приподняв голову еще выше, Чэн увидел, как дядя сжал зубы, задрожал. Как приподнялся, сгреб осколки разбитого графина ладонью. Вдавил в кожу. Сомкнул в кулаке. — Оа, поранишься, — подал было голос отец, но Шен не слушал: — А-а-а-а! — и кинулся на него еще резче, еще агрессивнее. Так и не выпустив с руки бумаги, Кан поймал его уже за локоть и, вывернув, легко влепил по челюсти. Отточенный удар, еще один — дядя обмяк. Отец подхватил его под мышки. Вот так быстро, легко, играючи — раз, и правда… как щенка. Не размазал. Так — щелкнул по носу. Чэн сглотнул. В голове, натыкаясь друг на друга, вповалку, вихрились вопросы: «Что это? Как это? Почему? Почему дядя так себя ведет?..». Произносить слова, подобные тем, что выкрикивал Шен, отец запрещал. «Негоже тебе, сынок, пачкать рот. Так разговаривает чернь». И в секунду Чэн дословно вспомнил последовавшее за ограничением наставление: «Не то делает тебя грязным, что ты вносишь в себя — будь то пища или знание, а то, что ты из себя выносишь — будь то действие или слово». Маленький шаое встрепенулся; он думал, что дядя зол, что отец чем-то сильно его обидел, но… Шен вдруг сомкнул руки. Так крепко, истерично. Сжал в объятиях, не поднимая головы. Задрожал, вжимая покрасневший лоб в отцовское плечо, завыл, заскулил — как шавка. Чэн и сам сжался, съежился непроизвольно, все еще улавливая почти разборчивое: — У-у-у, зачем я тебе нужен, такой слабый? Кан, который не выглядел ни удивленным, ни напуганным — самым обычным — выдохнул. Грубовато похлопал брата по лопатке: — Ну, ну, не хнычь… — и попытался отодрать от себя за шкирку, но Шен лишь вжался сильнее. Обвил руками настойчивее, вклинился коленом между бедер. Впился пальцами в ткань хлопковой рубашки с мясом. Навалился. Что-то в этом действии было странное. Чэн бы и потом не смог сказать, что именно и почему, объяснить увиденное… просто, по какой-то причине, грязными начали ощущаться не только слова дяди. Может потому, что его поведение выбилось из привычной колеи, пустив трещины по знакомой картине? Или потому, как смотрел на своего брата теперь — подняв, наконец, опухшее лицо? Все это время Чэн наблюдал за ними, не двигаясь и не дыша. Поэтому, сосредоточившись на себе на долю секунды, в паузе, когда лица братьев застыли друг напротив друга, — чтобы сделать хотя бы маленький глоток воздуха — вздрогнул. Обоняние щекотнул нежный медовый аромат. Чэн был не один. Обернулся. Как давно она тут? Поднял голову, столкнулся своим взглядом с маминым. В прохладной полутьме блестела влажная, как свет жидкого огня, ртуть. Она вновь по-кошачьи сощурилась — улыбнулась, не выказывая признаков беспокойства, и мотнула головой: прочь. Чэн отполз от стены, понимая, что надо убраться совсем, но… с легкого движения ее руки, дверь на террасу распахнулась. Он ужаснулся — мам, ты что?! И, не поднимаясь с четвертинок, проследил за тем, как Марни выпорхнула во двор. Выглянул краешком глаза наружу, позабыв о своем инкогнито. — Господа! — водрузив руку на бок в залихватском жесте, Марни остановилась напротив этих двоих. Улыбнулась, обнажив ровный ряд жемчужно-белых зубов: — Это становится однообразным! Все происходило так быстро, что Чэн едва успевал переводить взгляд с одного лица на другое. Дядя, будто пойманный с поличным, тут же отступил от отца; развернулся, устремил на маму взгляд исподлобья — ненавистный, обиженный, жгучий: — Че те надо? — Я только ребенка уложила, — нехорошо сузились её ртутно-серые глаза. — А ты орешь тут, как свинья резаная. — Ой, закрой рот! — взорвался Шен, заставив вздрогнуть не только племянника по ту сторону, но и Марни — которая, впрочем, напуганной не выглядела. — Будешь тыкать в меня вашими детьми?! — сверкая красными прожилками глаз и пьяно качнувшись, он угрожающе шагнул вперед: — Это ты виновата! — обвиняющий перст вытянулся в сторону снохи. — Ты! — отец за его спиной медленно поднес ко лбу ладонь. В чем может быть виновата мама, если она — хорошая? Чэн бы возмутился, нет — разозлился! — не будь эти слова произнесены в таких слезах и соплях. Дядю развозило неабстрактно. Крупные капли катились по его щекам, огибая скулы, раздраженные мокрые ноздри и легкую небритость. Казалось, еще шаг — и он кинется на нее… Чтобы что? Утопить в своем горе? — Милая, выйди, — кивнул Хэ — как погладил бархатом по металлу. То была не просьба. И Марни развернулась. Но вслед ей врезалось ругательство — такое, из-за которого уже Чэн по ту сторону двери непроизвольно вскочил на ноги. Кто бы это ни был, никто не смеет обзывать маму такими словами! Однако среагировать Чэн не успел — отец оказался быстрее. Он поймал Шена за предплечье, притянул в свою сторону резко, дернул, как тряпичную куклу. Развернул к себе лицом, впившись пальцами в подбородок: — Что ты сказал? — его голос был по прежнему спокоен, однако выражение лица дяди сменилось на растерянное, беззащитное, — м? — оплывшие, влажные веки захлопали беспомощно. Кулак со сжатыми внутри осколками разжался. — Кому ты это сказал, диди? — на землю упала кровь. Молчание. Кап. Миг рассекла пауза, за которой последовал удар. Бить отец умел. Правда, не забывая надевать перчатки, когда замахивался вот так — со всей силы, но это был его брат. И его жена. Кожа к коже. Хук справа — тело Шена повалилось на траву, словно выкорчеванное дерево. Глаза закатились, изо открытого рта потекло мутно-желтое. Теперь уже мама поднесла обе ладони к лицу. Огладила, закатила глаза к небу. А Чэн совершенно запутался. Он наблюдал за тем, как отец поднимает дядю за плечи, как тащит к тахте и сваливает, будто мешок. Как мама делает глубокий вдох, а отец виновато разводит руками. Как, наконец, опускает кипу бумаг на свой стул. А затем Чэн поспешил убраться — потому что родители направились к выходу. Он спрятался за горшок с пальмой. Вжал голову в колени. — Сколько это будет продолжаться?.. Эй! Обработай ему руку! — Пусть так полежит, не отсохнет. Их шаги пронеслись мимо неподалеку. Чэн вжался лбом в колени сильнее, зажмурился. Гильза, зажатая во взмокшем кулаке, стала скользкой и теперь норовила выскользнуть. Обождав, когда они скроются за дверями кухни, отмер. Двинулся следом. Просочился ближе к проему, вжался спиной в стену. Напряг слух. — …мучаешь его и нас. Думаешь, это поможет? Шаги, лязг посуды, шорох ткани. Не рискуя засветиться, Хэ Чэн подвинулся ближе и заглянул в зазор между дверью и косяком. Марни стояла у гарнитура, сложив руки на высоко вздымающейся груди. Кан наливал себе фильтрованную воду. — Он мой брат, — сделал пару глотков. Повертел в руках граненый стакан. — Эта пилюля горькая на вкус, но со временем лекарство подействует. — Ты так уверен? Он не хочет принимать твои пилюли. — Зато я хочу. Диди будет делать так, как скажу я. Милая, — Хэ водрузил ладони на плечи своей супруги. Огладил. Сжал, — я хочу видеть его, здесь, в этом доме, со своими детьми и с тобой. Он — часть семьи, и должен помнить об этом. И ты должна помнить об этом. Она покачала головой. — Не все родственники обязаны друг друга любить… — Речь идет не о любви, а о смирении, — отпустив жену, Кан обошел стол, чтобы поставить стакан на место. — Начинать надо с малого, потихоньку. С привычки. — С привычки напиваться, орать и пускать слюни? — усталая усмешка. — Ты видел глаза А-Чэна? Он испугался. Ребенок не должен проходить через такой стресс. — А разве это не твоя обязанность — ограждать детей? — Тебя не поймешь! Определись, хочешь видеть Шена с нашими детьми или мне их запирать в кладовке, как котов? Кан хохотнул: «чтобы мяукали под дверью». Чэн теребил края шорт, вслушиваясь, ломая глаза сквозь щель. Папа и мама не ссорились — говорили. Шутили. Значит, мир был в порядке. И он был в порядке — тоже. Вот только беспокойство стрекало напряжением, носилось в воздухе, как наэлектризованная паутина. — Шен никогда не обидит ребенка, ты же знаешь. — Я не об этом… Он… Послушай, я никогда не высказывалась на этот счет, кхм… Кан, у него проблемы с головой. И он тащит их сюда, в наш дом, с твоей подачи. «Дядя — сумасшедший?» — озарило Чэна простой догадкой. «Как вервульф? Оборотень. Он превращается в чудовище, когда… когда…» — Он не больной. Ты можешь думать о нем так, но не говори о нем так. — Говорю, что вижу. — Понимаю твои чувства, но предпочел бы, чтобы ты воздержалась от комментариев. — Судя по всему, родители пока не собирались выходить из кухни, поэтому Чэн сполз по стенке вниз. Сел на пол, полностью фокусируясь на слухе. Выудил из кармана гильзу. — Я ценю твою деликатность и прямолинейность, солнышко, но ты не видишь всей картины. Снова шорохи. Чэн закрыл глаза, катая гильзу с пальца на палец. — Так расскажи мне. Пауза. Чэн закинул голову назад. — Ты знаешь… отец растил нас жестко. — Угу, — сочувственно. — Ты говорил. Чэн слушал. — Не все. Разумеется, и сейчас не скажу. Но ты у меня умная, с фантазией — сама догадаешься… ха-а. Так. Мама умерла во время родов — я об этом, кажется, упоминал? Шена чудом спасли. Думаю, отец обвинял диди в ее смерти. Иначе я не могу объяснить, почему он так его ненавидел. Меня тоже, но Шен… он узнал бесчеловечное обращение. Я переживал за брата: в отличие от меня, он совсем не умел давать сдачи. Боялся отца страшно, плакал, писался, заикался. Он был очень слаб. Не буду погружать тебя в нюансы наших взаимоотношений… Расскажу об одном случае. Помнишь наш старый дом?.. А помнишь тот белый склад в полтора этажа? Мне было семнадцать, кажется, ему — двенадцать. Я уже тогда понял, что Шен безнадежен, и научил его — не можешь ответить? Беги. Вот он и побежал. Чем он разозлил отца? Не знаю. Я застал их уже на крыше. Пришел с занятий, а они — там. Поспешил следом. У Шена была истерика. Он кричал: «Оставь меня в покое! Иначе я спрыгну!». Отец схватил его за грудки и, встряхнув, прорычал: «Я сам тебя, сучонка, скину». Судя по тому, как менялся и тяжелел голос Кана, воспоминание было не из приятных. У Чэна нехорошо ворочалось в животе. Сквозь гулко колотящееся в ушах сердце он услышал тихое, мамино: — Нет. — Да. Он скинул. Вот так — как кота паршивого. Прямо на моих глазах. А я стоял и наблюдал за ними, даже вскрикнуть не успел. Помню, на мгновение чуть не лишился чувств от мысли, что потерял брата… что отец убил его. Но через секунду меня захлестнула такая ярость… Но что я мог? Тогда я… просто разбежался и прыгнул следом. Даже школьный ранец не снял, — судорожный вздох. Снова — шуршание, шаги. Наверное, мама потянулась обнять. Или отец отошел подальше, чтобы не расплескать свой потревоженный ад. — А вот самое забавное: Шен приземлился удачно, я же… у меня отлетела коленная чашечка. Боль была такая, что казалось, лучше было бы сдохнуть. Хотя и эта боль не сравнилась бы с болью потери. Шаги стали приближаться и Чэн понял — пора валить. Он не слышал окончание разговора. Не слышал насмешливо-горького: «С тех пор он стал таким… влюбился в меня, кретин». Ноги несли его вверх, на второй этаж. Туда, где, безмятежно раскинув ручки под одеялом с полярными мишками, спал Хэ Тянь. Он миновал коридор и кладовку, в которой возилась, складывая пеленки, нянечка, миновал порог детской. Перешел на самый мягкий, самый тихий шаг. В этой комнате всегда был приглушен свет, работал увлажнитель и невесомым облаком пушился тонкий аромат лаванды. Подкравшись к кроватке, Чэн осторожно опустился перед Тянем на колени. Сглотнул. Положил свою руку на его — невесомо. — Я тоже прыгну за тобой, диди, — шепотом. Чэн прикрыл веки, вслушиваясь в спокойное сопение младшего. Прислонился лбом к краю мягкого матраса, сгреб пальцы, смыкая вокруг паутинки-ладошки. — Клянусь