***
— Ты, блядь, что сделала?! Мой истошный крик разносится над поляной, спугнув стайку птиц с ветвей дерева и, судя по звукам, переполошив целую ораву пролемуров, что теперь, повизгивая, удирали вглубь леса от неизвестной опасности. Цирея испуганно вжимает голову в плечи — жаль только не до конца — и юрким грызуном прячется за спину Ло’ака, с опаской выглядывая из-за его плеча. Ресницы девушки с ужасом трепещут, стоит ей наткнуться на мой полный безудержный ярости взгляд, и она сильнее льнёт к своему защитнику, спрятав лицо за длинными вьющимися патлами, которые вызывают у меня только одно желание — вырвать их с корнем, выдрать каждый волосок, чтобы в итоге остался один лишь лысый череп. В момент мне становится плевать на всё: на обещание Ло’аку не конфликтовать с этой морской стервой, на присутствие её брата и сам факт того, что рифовые На’ви являются нашими гостями и лишь недавно пошли на поправку после тяжёлой болезни. Я угрожающе шиплю, обнажая клыки, и уже делаю решительный шаг в сторону пискнувшей Циреи, когда меня с силой хватают с двух сторон, удерживая за руки и не давая тронуться с места. Ладонь Аонунга шире, чем у лесных На’ви, а хватка стальная, цепкая, впивается в мою кожу так, что наверняка останутся синяки, и я вновь шиплю, но сей раз — от резкой вспышки боли. Сука! Гребённый мудак! — Хайрани, прошу тебя, успокойся! — Нетейам бросает на Аонунга предупреждающий взгляд, словно упрекая его за излишнюю жёсткость, хотя сам свою руку убирать не торопится. — Спокойно… Спокойно. Во мне всё закипает он негодования и, пожалуй, первый раз за всю жизнь мне хочется отпиздить старшего сына вождя, этого святого золотого ребёнка, и послать его куда подальше. Конечно, легко разглагольствовать о спокойствии, когда проблема тебя совсем не касается, зато всегда можно выступить сторонним наблюдателем, по собственному желанию ввязавшись в спор, и строить из себя великого миротворца! Злости во мне не убавляется ни на грамм даже после того, как парни, по-видимому, приняв мой беззвучный гнев за то, что я решила прислушаться к Нетейаму, отпускают меня, но не отходят далеко, опасаясь, как бы им ненароком не пришлось разнимать двух дерущихся девушек, одна из которых трясётся от страха, а другая — источает явное желание убивать. — Э-это случ-чилось случайно, — мямлит Цирея, но мне её оправдания, как для танатора искусство — абсолютно до пизды. — Я даже не з-заметила, как оно сос-скользнуло с моей шеи, правда! Мы просто плавали и… — Да хоть башкой вниз со скалы прыгали, мне по барабану! — взрываюсь я, но тут же показываю напрягшимся Аонунгу и Нетейаму, что набивать морду рифовой На’ви не собираюсь, хотя с каждым её новым лепетанием сдерживать это позыв становится всё сложнее. — Ты хоть представляешь, насколько мне было дорого то ожерелье, а? Возможно, для тебя это и очередная красивая побрякушка, ну а для меня — единственная память о тёте, и ты эту память проебала! — Так может быть стоило следить за своей вещью получше, раз она тебе она так дорога? — раздражённо бросает Аонунг, оскорблённый тем, что на его ненаглядную сестричку посмели повысить голос. — Если меня не подводит память, ты сама дала ожерелье Цирее, а потом благополучно про него забыла! Я остервенело кусаю губы, чувствуя на кончике языка знакомый металлический привкус. Бесят, абсолютно все бесят! Бесит строящая из себя жертву обстоятельств Цирея, бесит Ло’ак, продолжающий стоять на страже своей недоподружки, бесит вечно правильный Нетейам и этот высокомерный ушлёпок Аонунг, но больше всего бесит то, что сын морского вождя, в общем-то, прав. Алкоголь — замечательная вещь, хотя это и не отменяет его недостатков, и один из самых больших, не считая похмелья — стабильные провалы в памяти. Я отчётливо помню, как после танца с Т’стеу Ло’ак настойчиво пытался стать моим уже третьим партнёром за вечер, но встретился с настолько яростным сопротивлением мальчика, что мне пришлось задабривать его поцелуями в лоб и пообещать обязательно подумать над его предложением стать моим мужем. После этого я, сославшись на сильную жажду, отошла к столу, где как следует налакалась кавы, и вот тут, примерно чашки с четвёртой, мои воспоминания начали конкретно глючить. Примечательно, что отрывками я помнила многое, например, как между мной и Ми’иру, с какого-то хрена, возник спор о разнице алого и багряного цвета, или как после долгого отсутствия к нам возвратился Нетейам, довольный и раскрасневшийся, но момент моей собственноручной передачи ожерелья Аканьи Цирее стёрся, словно кто-то взял ножницы и вырезал из памяти целый кусок. Откровенно говоря, я бы с большей уверенностью поверила в то, что, воспользовавшись моим не совсем вменяемым состояние, рифовая девка сама под шумок стащила с меня украшение, но уж больно много нашлось свидетелей обратного, слова которых я не привыкла ставить под сомнение. В итоге я набралась так, что даже не могла вспомнить, как добралась до семейного гамака, помог ли мне кто-то дойти и блеванула ли я по дороге, однако, проснувшись на своём мягком одеялке ближе к полудню, когда солнце уже вошло в зенит, я с ужасом обнаружила, что ожерелья с тремя когтями танатора на мне нет. Несколько часов к ряду, наплевав на головную боль, нещадно долбившуюся в виски, и подкатывающую к горлу тошноту, я обыскивала поляну, на которой состоялось вчерашнее торжество, заглядывая под каждый кустик и буквально поднимая каждый камешек, в надежде отыскать желаемое. Очевидно, со стороны это выглядело до боли нелепо — взрослая На’ви, ползающая на карачках жопой кверху, чуть ли не трущаяся лбом о землю и вынюхивающая что-то, словно Земные свиньи трюфели. Благо, на смех меня никто не поднял — наверное, приняли за собирательницу, выискивающую редкие травы, или, что ближе к истине, за пьяницу, что никак не может отойти после Танхифпома, — зато именно в таком положении меня обнаружили Ло’ак и Нетейам в компании рифовых брата и сестры, последняя из которых, потупив глазки, призналась в пропаже ожерелья. Уж не знаю, на какую реакцию рассчитывала Цирея — видимо, наивно полагала, что раз ей дома всё сходит с рук за виноватую улыбку, то в Оматикайе всё будет так же, — но она точно проебалась по-крупному, если всерьёз думала выйти сухой из воды, и это даже не блядский каламбур. — Я могу отдать тебе своё ожерелье, — робко предлагает девушка, очевидно, почувствовав себя в безопасности, раз решилась раззявить пасть. — Конечно, оно не такое красивое, как твоё, но мне его подарила мама, так что это будет честно, если оно отныне будет принадлежать тебе. — Цирея, не смей! — яростно восклицает Аонунг, словно это у него собираются отобрать коралловые бусы, поблескивающие на шее его сестры. — Оно ведь передаётся от матери к дочери уже четыре поколения! Ты не можешь просто так расстаться с ним! У меня создаётся стойкое впечатление, что я смотрю одну из человеческих мыльных опер, в которых чем больше лишнего пафоса и драмы — тем лучше. Нет, ну а что? Такая вся невинная овечка, которую обвиняют во всех смертных грехах при её святости, имеется, её бравые защитники тоже присутствуют, да и злодейка, желающая стереть измученную красавицу в порошок, на месте. Осталось лишь дождаться развязки и можно расходиться по домам. Просто, блядь, браво, извините, что не хлопаю — кулаки что-то никак не хотят разжиматься. — При всём уважении к твоей матери, мне нахер не сдалось твоё ожерелье, — выплёвываю я сквозь плотно стиснутые зубы, игнорируя предупреждающую ладонь Нетейама на моём плече. — Мне нужно моё, и если к концу дня его не будет, то я… — Это я виноват, Рани, — Ло’ак, наконец, соизволяет открыть рот, только говорит совсем не то, что я хотела бы услышать. — Я пригласил Цирею поплавать, и если бы не моё эгоистичное желание провести побольше времени с Паяканом, то твои бусы могли бы быть на месте. Я попросил его побыстрее разогнаться и, наверное, тогда ожерелье слетело с её шеи… — Ты что, отвёл её на наш тайный пляж? — спрашиваю я и не узнаю свой голос. Возможно, он уже просто охрип от криков, но отчего-то саднит вовсе не горло, а нечто совершенно другое — вот тут, прямо в области сердца, будто по нему проходятся заточенным остриём. Перед глазами, подобно кадрам из фильмов, проносятся моменты нашего с Ло’аком уединения, когда с одной стороны нас окружали неподступные скалы, поросшие вековыми деревьями, с другой — бескрайний океан, полный загадок и тайн, где нас всегда ожидал Паякан, готовый пронести сквозь волны на своих плавниках. Вот Ло’ак крепко держит меня за руки, ободряюще сжимая в своей ладони мою, когда я впервые пытаюсь задержать дыхание дольше, чем на две минуты. Вот мы лежим на спине, разглядывая на ночном небосводе тысячи звёзд, и сами придумываем им название, ибо те, которые называл Норм, совершенно выветрились из памяти. А вот Ло’ак нежно целует меня в лоб, нос, щёку, становится более настойчивым, дойдя до губ, и я раскрываюсь ему навстречу, призывая соединиться, дойти до конца. И теперь в эту идеализированную картинку, коллаж из тёплых, заставляющих трепетать душу воспоминаний, в котором было место лишь для нас двоих, подобно инфекции, что проникает в открытую рану и заражает плоть постепенно, пробирается Цирея, и не просто пробирается, а с лёгкой руки того, кто, как я полагала, тоже должен был оберегать наше сакрально место от посторонних глаз. — Я не думал, что это тебя так покоробит, — Ло’ак смотрит на меня исподлобья, как делает всегда, если чувствует за собой вину, но сейчас в его взгляде я нахожу не столько сожаление, сколько непонимание, — в конце концов, Тук и Кири ведь изредка тоже прилетают туда, чтобы встретиться с Паяканом. Я и Аонунга с нами позвал, но у него нашлись дела поважнее. Рифовый На’ви, вроде как, что-то бормочет, объясняя своё нежелание сопровождать Ло’ака с Циреей последствиями вчерашней гулянки, но я даже не вслушиваюсь, прожигая младшего сына Джейка пронзительным взглядом, в кои-то веке полностью игнорируя копошащуюся у него за спиной копну кучерявых волос. — Ты ведь совсем не понимаешь, да? — горько спрашиваю я, и кулаки сам собой безвольно разжимаются. Сдерживаемый их гнев покидает тело, оставляя после себя отвратительное чувство бессилия, физического и морального. — Чего не понимаю, Рани? Лопается первая нить.***
Сколько бы я не пролетала мимо парящих в воздухе островов, поражающих своей красотой и величием, сколько бы не ныряла под скатывающие вниз потоки воды, Ayram alusìng всегда вызывали у меня благоговейный трепет. Люди дали им забавное название Аллилуйя, что с их языка переводится как «Хвала Господу!». И если этот «Господ» является кем-то вроде нашей Великой Матери, то я вполне могу понять пришельцев с далёкой Земли, ведь что-то настолько грандиозное и поражающее воображение было под силу создать лишь божеству, не иначе. Однако, из всех плавающих среди облаков скал, наиболее сакральным является одном место — сосредоточение духовной силы нашего мира, Сердце Леса, надёжно скрытое от врагов, но готовое распахнуть свои объятия для того, кто потерялся, и блуждает если не в поисках ответов, то для обретения спокойствия и умиротворения. Ветер крепчает, заставляя меня постоянно щуриться от мощных потоков воздуха, беспощадно бьющих в глаза, ибо свою маску наездника я в спешке оставила дома. Уши слегка закладывает, а грохот небесных водопадов заполоняет всё вокруг, не давая ни единому иному звуку просочиться сквозь шум катящейся воды. Потому, впервые за весь день, заметив далеко на земле такое долгожданное и манящее свечение, я направляю Таурис вниз, туда, где раскинулось драгоценное Древо Душ.***
Отец всегда говорил, что для того, чтобы стать настоящим воином, мало укротить икрана и пройти Унилтарон. Надо научиться терпению и смирению, замерев в засаде и выжидая идеальный момент, пусть таковой и может наступить спустя часы, дни, месяцы. Нужно быть хладнокровным, не давать эмоциям взять верх над собой, ибо один неосторожный жест, одна ненароком брошенная фраза может выбить почву из-под ног, и сил подняться уже не найдётся. Если следовать таким рассуждениям, то воин из меня хреновый, хотя всю свою жизнь, начиная с первого чистого убийства, я считала иначе. Несносная рыбина бьётся в моих руках, отчаянно сражаясь за жизнь, и я одним выверенным движением ножа прекращаю её мучения, даже не поморщившись от неприятного треска, вызванного столкновением обработанного речного стекла и ребристых пластин. Вжик, вжик — быстро очищаю рыбу от чешуи, после чего вспарываю ей брюхо, вытаскивая кишки, и отбрасываю их подальше в кусты, зная, что какая-нибудь мелкая тварь ими обязательно полакомится. — Ты так и будешь продолжать пялиться на меня или, может быть, уже что-нибудь скажешь? — на самом деле, тишину я бы сейчас предпочла гораздо больше пустых разговоров, но уж слишком меня допекла пара глаз, чья обладательница явно намеревается прожечь во мне дырку. Кири бегает взглядом из стороны в сторону, застигнутая врасплох тем, что я, вроде бы полностью сосредоточенная на разделывании рыбы, смогла её спалить. Конспираторша фигова, лучше бы сама взялись за работу, чем за мной следила — авось мы давно бы уже закончили с поручениями матерей подготовить отловленную рыбу к ужину и разбрелись по своим делам. — Знаешь, на протяжении всей жизни нас преследуют неудачи, — начинает Кири издалека. — Иногда они бывают незначительными, иногда такими, что кажется, будто наступил конец света, но главное — найти в себе силы их преодолеть, и тогда ты понимаешь, что, возможно, всё не так уж и плохо. Обречённо закатываю глаза, сдерживаясь, чтобы не впечататься лбом в камень, на котором уже ожидает своей участи следующая рыбина. Я не капельки не удивлена тому, что информация о моей «бомбёжке» с последующей попыткой придушить Цирею дошла до ушей старшей дочери вождя, и уж точно нет ничего необычного в том, что подруга решила провести со мной профилактическую беседу. Порой у меня создаётся впечатление, что Кири и Нетейам — это две ипостаси одного целого, уж слишком они похожи и непохожи друг на друга одновременно. Пожалуй, самым заметным сходством является любовь к задушевным беседам, только если с Нетейамом обычно возникает ощущение какого-то невидимого давления, ибо пусть юноша пока и не осознаёт этого, но авторитетом он давит мощно, то за Кири такого до сегодняшнего дня не наблюдалось, и вот, пожалуйста: тон подруги кажется мне настолько снисходительным, словно она пытается объяснить что-то годовалому малышу, и от этого моё и так дерьмовое настроение падает ниже некуда. — Что ж, давай посмотрим на всё со стороны, — я отрываюсь от разделывания рыбы, но нож не опускаю, и наверняка выгляжу устрашающе с опасно прищурившимися глазами, руками по локоть в крови и внутренностях и сжатом наготове клинком. — Цирея потеряла одну из самых дорогих для меня вещей, и даже то, что я сама дала ей ожерелье, никак не убавляет её вины. Она могла поразглядывать бусы несколько минут и потом благополучно возвратить их мне, но она этого не сделала. Могла вернуть их во время праздника, но не стала. Чёрт, да даже если я и покинула Танхифпом раньше Циреи — в чём сильно сомневаюсь, — она могла передать украшение Ми’иру или занести его с утра, но не-е-ет, ей приспичило поплескаться с Ло’аком! С громким хрустом нож проникает под жабы рыбины и, в последний раз дёрнув хвостом, тушка замирает на камне, смотря на меня мёртвыми пустыми глазами. Повезло, что у рыб и при жизни взгляд точно такой же, иначе бы я почувствовала себя неуютно. Кири склоняет голову набок, окидывая меня внимательным, проницательным взором: — Так тебя больше злит то, что Цирея потеряла твоё ожерелье, или то, что она провела время с моим братом? Подобная постановка вопроса застаёт меня врасплох, совсем как ту рыбину, которая ещё недавно спокойненько себе плавала в воде и вдруг оказалась выброшена на сушу, но Кири, судя по всему, мой ответ не так уж и нужен. — Ты ревнуешь к Ло’аку, — подруга не спрашивает, а утверждает, нисколько не сомневаясь в своих словах, — боишься, что Цирея перетянет всё его внимание на себя, и он про тебя забудет. Ты ведь знаешь, что когда-то он… — Был влюблён в эту морскую девчонку? Да, я в курсе. А ещё мне сообщили, что у неё остался то ли жених, то ли полноценный муж, так что я, по идее, не должна волноваться, но… — Но? Я пришибленно вздыхаю, отправляя очередную рыбу в одну из двух корзин — моя уже заполнена почти до краёв, Кири пока что не добралась и до половины, — и подтягиваю коленки к груди, намеренно избегая касаться их грязными вонючими руками, устроив на них подбородок. Кири являлась одной из немногих, кто знал о моих отношениях с Ло’аком от и до. Ей даже не нужно было доставать меня с постоянными расспросами, ибо природная наблюдательность и умение подмечать малейшие изменения в поведении окружающих сделали из неё настолько хорошего следопыта, что некоторые охотники вполне могли позавидовать её чутью. При всём при этом, хоть у подруг и принято обсуждать мальчиков и всё с ними связанное, у нас с Кири так ни разу и не состоялся разговор по душам, в первую очередь потому, что я сама настойчиво избегала этой темы. Было безумно трудно сначала признаться себе, что у меня появились чувства к этому дерзкому и неугомонному На’ви; потом я никак не могла принять, что они крепчали с каждым днём, перерастая из простой подростковой влюблённости в нечто большее; в конце концов, когда мы с Ло’аком переступили черту, чёткой границей разделявшую дружбу и то, что находилось за её пределами, я время от времени заливалась краской, не в силах осознать, что жаркий поцелуй, сорванный ненароком с его губ — реальность, а не плод моего беснующегося от гормонов воображения. И уж конечно у меня не возникло и мысли о том, чтобы поделиться с кем-то своими волнениями, тем более с сестрой юноши, в котором я бесповоротно увязла. И вот теперь, когда Кири, наконец, вывела меня на откровенность, мы беседуем не о бабочках, порхающих в моём животе, а о том, как я медленно превращаюсь в ревнивую истеричку. Так себе альтернатива, начисто говоря. — У тебя когда-нибудь возникало чувство неправильности, когда вроде бы всё нормально, но ты не перестаёшь ощущать подвох? — спрашиваю я Кири, стараясь правильно подобрать слова. — Да, было однажды, — вспоминает подруга после нескольких секунд раздумий. — Помню, Ло’ак тогда целую неделю никак не косячил, и я начала всерьёз опасаться, что вселенная пошатнулась, но потом он по своей глупости открыл загон с fwampop и я поняла, что всё в порядке. — Это… Не совсем то, что я имела в виду, но спасибо, что поделилась. «Даже Кири меня не понимает, — с горечью думаю я. — Неужели у меня правда гигантские тараканы в голове, и я веду себя как идиотка?» Впрочем, эта мысль испаряется тут же, стоит мне вспомнить все выходки Циреи. Одно дело просто мило общаться с противоположным полом, и совсем другое — открыто строить глазки и всячески пытаться привлечь внимание. Рифовая На’ви неглупа — это я поняла довольно быстро, да и рассказы остальных, в которых девушка проявляла чудеса находчивости, не дадут соврать. Шестерёнки в голове Циреи работают слажено, а в плане внимательности она вполне может посоперничать с Кири, хоть при необходимости и умело косит под дурочку. Такая, как она, просто не могла не понять, какие отношения связывают меня с Ло’аком, и уж точно не могла не заметить, насколько мне неприятно её вызывающее поведение. При всём при этом выдерживать рамки приличия девушка даже не пыталась, ибо остальные не видели в её общении с Ло’аком ничего предосудительного — подумаешь, старые друзья решили провести время вместе, что в этом такого? Река шумит, грохочет, сталкиваясь с камнями, и в её бурных водах я будто вижу отражение себя: расстроенной, с гневом, закипающим где-то в глубине, и в то же время совершенно потерянной, словно не от мира сего. Вот только у горного потока всё просто: он течёт в одном направлении не один десяток лет, достоверно зная каждый поворот своего устья, а у меня впереди — сплошной туман, и развеять его пока никак не получается. — Наверно, ты думаешь, что я тебя совсем не понимаю, — Кири опускает руку в бурлящую воду, и я зачарованно наблюдаю, как к её ладони, словно к лакомой наживке, подплывает несколько мелких рыбёшек. Вылавливать их нет смысла, а подруга и не собирается, улыбаясь краешками губ, когда мальки начинают толкаться ей в ладонь своими мордочками. — Возможно, так оно и есть, так что толкового совета я тебе дать не могу, но просто хочу, чтобы ты знала: Цирея, как и весь клан Меткайина, поставили на кон свои жизни, чтобы защитить нашу семью, и не отвернулись от нас даже после того, как мы привели войну в их дом. Скажи, разве способен на такое На’ви с чёрной душой? С чёрной? Нет, вряд ли, да и не сказала бы, что душа Циреи цвета зубов икрана или навоза лютоконей, когда те съели недозревшие ягоды. Скорее уж серая, с вкраплениями чего-то тёмного, непонятного, и лишь изредка проскальзывающей белизной, которая исчезает в тот момент, стоит рифовой На’ви оказаться рядом с Ло’аком. — Подумай о моих словах, Хайрани, — Кири поднимается с места, разочаровав целую ораву рыбок, что уже облюбовали её руку. Хорошо, что они не видят тела своих сородичей в корзине, иначе психологическая травма была бы им обеспечена. — Стоит ли терять голову из-за уколов ревности, когда ты прекрасно знаешь, что это скоро закончится? Да, верно — скоро всё закончится. Уже в конце этой недели Тоновари со своими детьми покинут леса Оматикайя, возвратившись в родные морские просторы, и ничего больше не будет напоминать о несносной рифовой красавице, одно лишь присутствие которой вызывает во мне дикое желание что-нибудь сломать. В идеале — кого-то. Скоро. Совсем скоро всему наступит конец.***
Ловко облетев могучие каменные арки, что вот уже много тысяч лет защищают Древо Душ, Таурис пикирует на самый край каменного колодца, приземляясь на уступ и встряхивая крыльями после долгого полёта. Она чуть склоняет голову вперёд, словно отдавая должное самой Великой Матери, и ей на мордочку тут же садится «посланник Эйвы», отвечая на приветствие духовной сестры. И это оказывается лишь началом. Я не могу сдержать радостной улыбки, когда вокруг нас начинают парить семена Древа Душ, и протягиваю руку вперёд, завороженно наблюдая, как один из светлячков (ещё одно забавное прозвище, доставшееся от людей), мягко опускается на мою раскрытую ладонь, шевеля «усиками». «Это добрый знак, — убеждаю я себя, после того, как легонько подув на семечко, оно возвращается к своим братьям в удивительном и таинственном танце, истинная суть которого известна одной только Эйве. — У меня всё получится. Всё будет хорошо». И я повторяю эту мантру с каждым новым шагом, приближающим меня к великому Древу.***
То, что Кири обладает необыкновенными способностями, для меня не было новостью — достаточно вспомнить, как во время одного из боёв с Небесными людьми она подчинила своей воле kxaylte и awaiei, заставив их атаковать врагов, — но неужели Эйва настолько ей благоволила, что даже студёная вода оказалась подруге нипочём? Ещё полчаса назад она спокойно сидела, опустив руку по локоть в безустанный поток, и ей было хоть бы хны, в то время как я сейчас вынуждена буквально отдирать засохшую на конечностях чешую и кровь, намертво въевшуюся в кожу, за неимением других вариантов воспользовавшись ледяной водой из реки. Зубы стучат, а пальцы сводит неприятной судорогой, но я упрямо продолжаю «стирку», мечтая как можно скорее избавиться не только от грязи, но и от зловония потрохов, которое, кажется, окутало меня с головы до ног, но, несмотря на отвратный запах, окунаться с головой я не спешу — не дай Эйва ещё застужу ещё себе то, что ни в коем случае нельзя. Кири ушла с полчаса назад, так и не удосужившись дочистить оставшуюся рыбу (мне же просто совесть не позволила оставить весь этот великолепный улов на произвол судьбы), в связи с чем у меня создалось впечатление, что лично ей никакого поручения от Нейтири не поступало, и подруга, улучив момент, элементарно вывела меня на откровенный разговор. Сердилась ли я на неё из-за этого? Скорее да, чем нет. Меньше всего на свете я сейчас хотела перед кем-то обнажать свою душу, потому что чувствовала, что останусь непонятой, да ещё и подвергнусь критике из-за своей якобы беспочвенной агрессии в сторону Циреи. Вопреки сложившемуся мнению, доверительный разговор с Кири не помог мне расставить всё по полочкам и обрести внутреннюю гармонию, а скорее наоборот: осознание того, что даже старшая дочь Джейка, в лице которой я всегда могла найти поддержку, пытается всячески выгородить рифовую На’ви, оставляло довольно неприятное послевкусие, которое до сих пор горькой жижей чувствовалось на языке. Или это всё-таки была случайно попавшая в рот рыбья кровь? Впрочем, значения это не имело никакого. Конкретно в эту минуту, когда я была полностью поглощена своими мыслями, увы, далеко не радужными, значение перестало иметь абсолютно всё: лёгкий ветерок, едва заметно колышущий кроны деревьев, вскрики животных где-то в глубине леса, да даже стремительный горный поток, от которого немели руки, в какой-то момент оказался бессилен вернут меня в реальность. Возможно поэтому я и не заметила, что оказалась не одна на поросшем редкой травой и мхом участке. Лишь когда меня и этого некто разделяет не больше шага, мои уши настороженно дёргаются, а тело рефлекторно напрягается, готовое, в случае необходимости, напасть на врага или бросится наутёк — тут уж в зависимости от ситуации. Я резко разворачиваюсь всем корпусом, схватив испачканный в рыбьих отходах нож, но вместо потенциальной опасности сталкиваюсь со знакомой полуулыбкой, чей обладатель смотрит на меня чуть насмешливо, но без издёвки. — Тарсем! — выдыхаю я удивлённо, с долей облегчения, ибо меньше всего ожидала встретить здесь бывшего вождя, однако же лучше он, чем какой-нибудь танатор или, ещё хуже, слингер. — Что ты тут делаешь? Тарсем красноречиво кивает на горку рыбы, что уже не помещается в корзину, а затем на копьё и сеть в своих руках, и я мысленно даю себе оплеуху. Конечно, зачем кому-то вообще приходить на реку, где полным-полно рыбы? Явно не на рыбалку! — Я встретил Кири в деревне, — говорит как бы между прочим мужчина. — Она сказала, что сегодня вам невероятно повезло с уловом, вот я решил тоже попытать удачу. Тарсем присаживается рядом со мной, начиная ловко распутывать сеть, а у меня, вопреки всякому здравому смыслу, к щекам подступает предательский жар, который я тщетно пытаюсь потушить, прижимая к ним мокрые ледяные ладони. — На самом деле, не мы выловили всю эту кучу, — признаюсь я, чтобы хоть как-то разбавить собственное смущение и не сидеть рядом с бывшим вождём в ещё более неловкой (для меня уж точно) тишине. — Ещё раньше отец поставил себе задачу добыть столько рыбы, чтобы нам на целый год хватило, и, как видишь, очень даже преуспел в этом. — Это точно, — Тарсем по-доброму усмехается, бросая взгляд через плечо, и с уважением косится на кучу тушек, которых достаточно не то, что одну семью прокормить, а, как минимум, целое племя. — Если хочешь, я могу поделиться с тобой, — срывается с губ прежде, чем я успеваю как следует подумать. — Всё равно мне всю эту груду не донести. — Спасибо, но не престало охотнику забирать добычу у другого. Времени до вечера ещё много, как и рыбы в реке. Я слабо киваю, натягивая на лицо подобие улыбки, а внутри готова сгореть со стыда, думая, что одной пощёчины, чтобы я, наконец, собралась, и перестала нести всякую чушь, явно будет мало. Хочется отвернуться, не показывать Тарсему яркое смущение, вызванное столь опрометчивым предложением в его сторону, но отчего-то в противовес этому (возможно, из-за воинской гордости, которая не позволяет повернуться спиной к оппоненту ни на секунду) я перевожу взгляд на лицо бывшего вождя, но, одумавшись, быстро скольжу вниз, невольно пробежав глазами по литым мышцам груди и пресса. Руки у Тарсема тоже сильные и красивые, с вьющимися венками, а пальцы — длинные и утончённые, словно созданные не для стрельбы из лука, а для рукоделия. Впрочем, наблюдая за тем, как умело он возится с сетью, я начинаю думать, что моя догадка недалека от истины и, возможно, иногда, когда никто не видит, Тарсем занимается вязанием или изготовлением украшений. — Хайрани, тебе некомфортно находится рядом со мной? — вдруг спрашивает мужчина, не отрываясь от своего занятия. Лицо его спокойное и сосредоточенное, но от моего взгляда не укрывается, как Тарсем едва заметно хмурится. — Нет, что ты, конечно, нет! — без раздумий отвечаю я, от подобного предположения чуть не свалившись в студёную воду. — С чего ты это взял? Признаю, когда-то, ещё на заре не слишком долгого вождества Тарсема, я держалась с новым оло’эйктаном настороженно, всякий раз чувствуя себя максимально неловко, если мне приходилось находиться подле него. Дело было вовсе не в личной неприязни или недоверии к преемнику Джейка, а скорее в непривычности: сколько себя помню, нашим предводителем был именно Торук Макто, и его решение сложить с себя полномочия вождя было слишком внезапным, слишком неожиданным, чтобы свыкнуться с этой мыслью получилось быстро. Да и, если уж говорить начистоту, разница между ними была существенной: Джейк Салли, при всём осознании непростого бремени оло’эйктана на своих плечах, всегда оставался со своим народом на одной волне, мог и сам пошутить, и посмеяться над чьей-то крайне неудачной остротой, не боясь показаться в глазах Оматикайя ветреным и беспечным. Тарсем же всегда слыл образцом строгости и дисциплины, и, пускай и Джейк был поборником правил, всё же увидь незнающие его рядом с вечно сосредоточенным Тарсемом, у них бы непременно закрались сомнения, кто является настоящим вождём. Уже потом, когда Небесные люди вернулись на нашу землю, от былой весёлости Джейка не осталось и следа, но в моей памяти именно образ серьёзного Тарсема отпечатался особенно ярко, прочно встав рядом с чрезвычайно похожим обликом отца. Сейчас же, сидя на берегу реки в спокойной обстановке, когда не нужно думать о завтрашнем дне, беспокоясь о том, достаточно ли у нас оружия и сколько потерь мы понесли в последнем бою, я вновь смотрю на бывшего вождя. Вдумчивость и серьёзность никуда не делись — слишком глубоко они пустили корни и вряд ли уже исчезнут, — но вместе с тем к ним прибавились умиротворённость и безмятежность, словно кто-то нарисовал портрет Тарсема, а потом добавил сверху ярких красок и тёплых отливов, вроде бы оставив всё как есть, а вроде бы пройдясь одним незначительным мазком, который, тем не менее, полностью переиначил картину. И я могу точно сказать, что эти изменения мне нравятся. — Вот как, я рад, — в голосе Тарсема и впрямь слышится неподдельное облегчение. — Просто в последнее время, когда ты остаёшься наедине со мной, то будто бы начинаешь нервничать. Например вчера, на празднике. Я поставил тебя в неудобное положение, пригласив на танец? На душе расползается тепло от осознания, что мужчина настолько беспокоится о моём состоянии, но вместе с тем, проанализировав все предыдущие дни, я прихожу к неутешительному выводу, что он прав. Тарсем глубоко симпатичен мне, как На’ви, я уважаю его, как воина и руководителя, что во время войны не раз доказал свою доблесть, мне приятно находится рядом с ним и всё такое, но всякий раз, когда бывший вождь, сам того не понимая, нарушает барьеры, которые я сама же и установила, во мне словно что-то щёлкает и верещит: нет, это неправильно, так не должно быть! Но, что самое главное, я в полной мере осознаю причину появления этой сигнализации, и кроется она в одном конкретном На’ви. Он смел, импульсивен, порывист, нередко идёт на поводу у своих желаний и ненавидит проигрывать. У этого юноши невероятно острый язык и не менее острый ум, а ещё большое доброе сердце, в которое он пускает только самых близких. Ко всему прочему, этот На’ви заставляет душу рваться и изнемогать от ревности, а иногда мне хочется просто придушить его, но я знаю, что никогда не сделаю этого. Потому что вижу и люблю. — Дело вовсе не в этом, — кривлю душой, но не настолько, чтобы считать мои слова полноценной ложью. — Я просто не ожидала, что ты подойдёшь именно ко мне. Кстати, у тебя новое копьё? — внутренне ликую, когда у меня подворачивается такая отличная возможность перескочить на другую тему. — Позволишь рассмотреть? Тарсем с лёгкой улыбкой кивает и передаёт мне оружие, которое я тут же начинаю осматривать с напускной скрупулёзностью. Наконечник явно сделан из какой-то горной породы, украшен по краям костями животного, вероятно змееволка, и оказывается отлично заточен, что неудивительно с учётом того, что мужчина собрался ловить рыбу. Пальцы скользят по приятному на ощупь шероховатому древку, а взгляд цепляется за обмотку — белую верёвку, что змеёй обвивается вокруг наконечника, крепко сжимая его в своих удушающих объятиях и надёжно прикрепляя к древку. — Прекрасная работа, — выношу я в итоге свой вердикт, возвращая копьё его владельцу. — Ты прямо-таки мастер на все руки, Тарсем. Правда жаль, что твоё предыдущее копьё сломалось по нашей с Моквангом вине, так ты ко всему прочему ещё и отдал мне свой трофей. — Твоей вины в случившемся нет, а что касается Мокванга, — мужчина хмыкает, — будет ему урок на всю оставшуюся жизнь, что надо включать мозги, а коль их нет — прислушиваться к старшим. А клык саблесвина я подарил тебе потому, что ты его заслужила. — Но ты должен был оставить его себе, — возражаю я, — так было бы справедливо, ведь именно ты нанёс решающий удар. К тому же, Антей тоже отдал мне клык. — В этом-то и проблема. Мне не понравилось, что другой мужчина сделал тебе подарок. Я замираю, не в силах пошевелиться, с застывшим на лице возмущением, вызванным было начавшимся спором с Тарсемом из-за его излишней порядочности, а внутри будто что-то взрывается, разнося на части все мои мысли и предрассудки, оставляя после себя лишь один белый шум. На мгновение — длинное, тягучее мгновение — все звуки вокруг перестают существовать, словно полностью исчезает из мира и журчание реки, и шёпот леса, и мой собственный голос в голове, до этого бы непременно известивший меня о тревоге. Слова застревают в горле подобно воде в плотине, мои губы едва шевелятся, словно повинуясь своей воле, но с них не срывается ничего, кроме тихого, я бы сказа даже жалкого: — Что? — У тебя пятнышко, — Тарсем тыкает пальцем куда-то в свою щёку. — Вот здесь. Не отойдя от шока, я с остервенением тру всё лицо, точно намереваюсь содрать с него кожу, когда руки мужчины осторожно касаются моих, мягко отстраняя их от горящей физиономии. — Ну зачем же ты так себя истязаешь? — Тарсем укоризненно качает головой, хотя осуждения в его голосе ни на грамм. — Неужели хочешь расцарапать всё лицо? Бывший вождь крепко, но ненавязчиво, словно боясь спугнуть, сжимает мои ладони, и я слегка вздрагиваю, но рук не убираю — настолько меня поглощает гамма эмоций, которую заставило меня ощутить одно простое прикосновение. Это не отвращение и не брезгливость, и уж тем более не злость, и если бы на месте Тарсема оказался любой другой парень, да тот же Аонунг, я бы, не задумываясь, влепила ему пощёчину, а потом ещё и добавила смачного пинка под зад, чтобы в следующий раз у него не возникло и мысли переступить черту, но смущение, смятение и замешательство не позволяют поступить точно так же с бывшим вождём, пускай я и осознаю, что своим бездействием лишь подталкиваю его совершить следующий шаг. И всё разом встаёт с ног на голову, когда Тарсем начинает медленно наклонятся ко мне, не сводя пристального, но уже чуть поддёрнутого поволокой взгляда. — Всё хорошо, Хайрани, — шепчет он одними губами. — Просто доверься мне. — Тарсем, я… Расстояние между нами стремительно сокращается, а я сижу, как дура, бездумно хлопая глазами, и громко сглатываю, когда ощущаю его тёплое дыхание на своих губах. Это неправильно. Так не должно быть. Так не должно быть! — Тарсем, прошу, не надо… Громкий треск, словно где-то поблизости хрустнула ветка, заставляет нас замереть, а затем синхронно повернутся в ту сторону, откуда донёсся звук. Внутри меня всё холодеет, а глаза распахиваются от ужаса, когда я сталкиваюсь взглядом с Ло’аком. Его грудная клетка ходит ходуном, лицо перекосила гримаса гнева, а руки, подрагивающие в приступе бешенства, до побеления костяшек сжимают нечто, что отдалённо напоминает разорванную пополам плетённую полоску. Ни говоря ни слова, юноша резко разворачивается, яростным взмахом сильного хвоста сбив верхушки с нескольких кустов, и стремительно удаляется прочь, оставив после себя щемящее чувство безысходности и отчаяния. Я подрываюсь с места, выпутавшись из рук Тарсема, и успеваю увидеть в его взгляде сначала непонимание, а за ним — мучительное осознание. Возможно, мне даже слышится вдогонку: «Так ты выбрала его?», но это перестаёт иметь всякое значение, стоит вбежать в лесную чащу. В ступни вонзаются мелкие камешки, наверняка оставляя после себя маленькие ранки, но я игнорирую боль, выискивая среди листвы, стволов и многочисленных кустарников знакомую синюю спину. — Ло’ак! — срываюсь я на крик, безостановочно оглядываясь по сторонам. Ответа нет. — Ло’ак! Краем глаза замечаю какое-то движение справа от меня и, недолго думая, поворачиваю туда. В голове не возникает и мысли, что это может оказаться какое-то хищное животное — ноги несут меня, двигаются сами, пока руки раздвигают лезущие в лицо ветки. — Ло’ак! Ну постой же! Удивительно, но юноша слушается, замерев как вкопанный, но стоит ко мне спиной, отказываясь удостоить даже взглядом, и от в груди становится в сто крат больнее, чем от впившейся в подошву гальки. Я осторожно, крадучись подхожу к нему, точно боюсь спугнуть, и дотрагиваюсь кончиками пальцев до плеча, но Ло’ак грубо отдёргивает руку, словно хочет избавиться от надоедливого насекомого, и склоняет голову, занавесив и так не видное мне лицо косичками. Хвост его дико хлещет из стороны в сторону, раз за разом ощутимо охаживая меня по бедру, оставляя заметный красный след. В любой иной ситуации младший сын Джейка непременно извинился бы, бросился бы обнимать меня и гладит ушибленное место, но сейчас передо мной стоит будто бы совершенно другой На’ви, давя на меня своей грозной аурой, точно пытается впечатать в землю, и я невольно делаю несколько шагов назад — то ли для того, чтобы дать ему пространство, то ли из-за того, что терпеть это напряжение становится попросту невозможно. — И после этого ты смеешь меня в чём-то обвинять? — голос Ло’ака, больше похожий на шипение, иглами вонзается под кожу. — После того, как ты засосалась с левым мужиком, у тебя хватает наглости предъявлять мне за моё общение с Циреей? — Мы не сосались! — слабо возражаю я, предпринимая ещё одну попытку коснуться юноши, но безуспешно — мою руку просто отталкивают в сторону. — Ничего не было… — Я что, блядь, по-твоему, слепой?! — Ло’ак разворачивается ко мне настолько внезапно, яростно сверкая глазами, что на миг всё тело пронзает испуг. — Или это не ты только что сидела на жопе ровно там, на берегу, пока Тарсем собирался тебя обслюнявить? Скажи мне, Рани, — выплёвывает он мне в лицо, — разве я не прав? Хочется опровергнуть все его жестокие слова, заставить извиниться за них и как можно скорее очистить своё имя от глупых подозрений, но вместе с тем меня вспышкой пронзает понимание того, насколько двояко выглядела сцена моего взаимодействия с Тарсемом со стороны: мужчина и девушка сидят, взявшись за руки, и первый, очевидно, собирается её поцеловать, в то время как его спутница не высказывает никаких возражений. И, пускай возражения были, оказалось бы их достаточно, чтобы бывший вождь остановился? Я точно знаю, что Тарсем ни за что не стал бы действовать против моей воли, но почему я, в таком случае, никак не воспротивилась? Впала в ступор? Растерялась? А может глубоко внутри всё же желала, чтобы он меня поцеловал? Нет! Я отмахиваюсь от последнего предположения, не понимая, как такая мысль вообще могла посетить мою голову, но вместе с тем, ещё раз проанализировав случившееся, прихожу к неутешительному выводу, что я… почти изменила Ло’аку? Эйва всемогущая, да как я могла! Я прижимаю ладонь к губам, сдерживая рвущийся наружу судорожный вздох, и перевожу оробевший взгляд на младшего сына вождя, внимательно следящего за моей реакцией. — Прав, — отвечает сам на свой вопрос Ло’ак, скривив губы в неприятной усмешке. — Ну что же, совет вам да любовь… — Мне не нужен никто, кроме тебя! — срываюсь на отчаянный крик, совершенно не узнавая свой голос, а по щекам скользят первые безудержные слёзы, оставляя после себя мокрые дорожки. — Я люблю тебя! Я вижу тебя! Ты хоть представляешь, как я боялась за твою жизнь, когда ты в очередной раз бросался в атаку против Небесных Людей? Сколько раз я молила Эйву, чтобы ты вернулся домой живым и невредимым? Я не знаю, что нашло на меня тогда, у реки, но я клянусь тебе, что ни за что не позволила бы Тарсему поцеловать себя! Великая Мать, ну почему ты мне не веришь? — Потому что я верю своим глазам! — орёт Ло’ак. — И тому, что слышу, тоже верю! Юноша выдёргивает из ножен кинжал, который я ему подарила, едва не разрывая кожаный футляр, и трясёт оружием перед собой, словно у него в руках не обычный нож, а военнопленный, из которого необходимо выбить важную информацию: — Это ведь от Тарсема тебе достался клык саблесвина, а? Приняла сувенирчик от дружка, а потом решила мне его передарить? Да ты хоть представляешь, как унизительно хвастаться ножом, который фактически добыл не просто другой воин, а тот, кто тоже катит яйца к твоей женщине? — Это не клык Тарсема, — тихо говорю я. — Тот всё ещё лежит дома, нетронутый, а этот преподнёс мне Антей… — Да хоть сам оло’эйктан, мне насрать! Можешь представить свои чувства, подари я тебе украшение с шеи другой девушки? Хотя мне, блядь, даже такая мысль в голову бы не пришла! Сначала я в Ава’атлу весь вечер выискивал на пляже самые лучшие ракушки, чтобы тебя порадовать, а сегодня, после твоей утренней истерики, сел рядом с женщинами, наплевав на насмешки остальных воинов, и несколько часов к ряду, не разгибая спины, корпел над этими ебаными бусами, — Ло’ак бросает к моим ногам плетёную нить, грубо разорванную посередине, на которой ещё осталось немного бисера, и меня прошивает внезапное осознание — то, что я приняла за мелкие камешки, вонзавшиеся мне в ступни, на самом деле были ничем иным, как бусинками, рассыпавшимися по земле после того, как младший сын Джейка в ярости порвал результат своих трудов. — А всё ради чего? Чтобы застать тебя в объятиях другого? Да пошло оно всё нахуй! Громкий свистящий звук разрезает напряжённый воздух, когда юноша со всей силы отшвыривает от себя нож. Я даже не успеваю пикнуть, когда мой подарок, ради которого я целый день доставала Нетейама расспросами, а потом с особой скрупулёзностью следовала всем его советам, исчезает в непроглядной растительности. — Что ты творишь?! — взвизгиваю я. — Зачем ты это сделал… — Ну давай, побеги ещё его разыскивать, а то вдруг Тарсем, Антей или кто-то там ещё расстроиться, что с его величайшим даром так грубо обошлись! Блядь, а ведь я ещё не верил, когда Цирея рассказала, будто я ношу на поясе подарок с чьего-то плеча… Хрясь! — это внутри меня что-то сломалось, стоило мне вновь услышать имя рифовой девчонки из уст Ло’ака. Остолбеневшая, потерянная, надеясь на слуховую галлюцинацию, я смотрю прямо на младшего сына вождя, что сейчас стоит передо мной неприступной скалой, со скрещенными на груди руками и бешенным огнём в глазах, только прежнего испуга я уже не испытываю. — Цирея? — напряжённо переспрашиваю я. — Так тебе эта дрянь обо всём доложила? — Не смей её так называть! — в голосе юноши скользят незнакомые мне раннее опасные нотки. — Ты с первого взгляда её возненавидела, хотя Цирея не сделала тебе ничего плохого! Откуда в тебе столько яда, Рани? Яд? Да, возможно, Ло’ак прав, и по моим венам сейчас течёт именно смертельная отрава, разъедающая на своём пути все сомнения, все мало-мальски значительные барьеры, которые не давали мне окончательно сорваться; отрава, разжигающая во мне пожар безудержного гнева и неконтролируемой ярости, сносящая нахрен все предохранители, и накрывающая одной огромной волной под названием злость, которую просто необходимо выплеснуть, пока я сама не сломалась под её напором. Следующие несколько минут проходят словно в бреду — я не понимаю, что несу, но словесный поток рвётся из меня наружу, а сдержать его нет ни сил, ни желания: — Спрашиваешь, откуда столько яда? А, может быть, спросишь у своей недоподружки? Ах да, прости, тебе же не нравится, когда о ней неподобающе отзываются, хотя, если она сама ведёт себя как последняя шлюха — это нормально! — Прекрати сейчас же! — И не подумаю! Тебе же было мерзко, когда ты застукал меня с Тарсемом? А представь теперь, какого было мне на протяжение всех этих недель! Да-да, ты постоянно повторяешь, что она такая чистенькая и невинная, но я вижу, как она на тебя смотрит. Пошевели мозгами и ответь честно, не пыталась ли Цирея при каждом удобном случае дотронуться до тебя, не старалась проводить с тобой как можно больше времени, порой игнорируя всех прочих? — Да что я, блядь, сделал не так?! — взрывается юноша. — Находился подле своей подруги, недавно отошедшей от тяжёлой болезни, и всячески старался поддержать её? Станцевал с ней один раз, чтобы она, оказавшаяся в незнакомой среде, не впала в уныние? Или же я должен был свести наше общение к минимуму, постоянно отводить взгляд и бежать без оглядки, как только Цирея окажется в моём поле зрения? Такое бы тебя устроило? — Меня бы устроило, если бы она как можно скорее свалила куда подальше! Пускай возвращается к себе домой и оставит нас, наконец, в покое! — Нас? — Ло’ак давится возмущением. — Нас?! Ты не представляешь, через что мы с ней прошли вместе! Думаешь, я не помню, как, будучи ребёнком, ты сторонилась меня? Как, став старше, брезговала даже садиться со мной за ужином? И что-то я не припоминаю, чтобы ты сильно расстроилась, когда я покинул Оматикайю в первый раз! Каждое его новое слово — точно нож по сердцу, с садистским удовольствием рассекающий нежную плоть и оставляющий после себя кровоточащие рваные борозды, на которых, увы, могут взойти лишь новые побеги боли и отчаяния. Мне не хочется признавать, что в словах младшего сына Джейка есть большая доля истины, однако следующие его слова полностью выбивают почву из-под моих ног: — Это ведь потому что я не такой как все, да? Пятипалый урод, страшилище, фрик, полукровка! Не ты единственная, кто чуралась меня из-за происхождения, но, знаешь, кто была первая, по-настоящему «увидевшая» меня? Цирея! Кто поддерживал меня от начала и до конца, за чтобы я не брался? Цирея! Кто поняла и приняла меня после того, как я нарушил правила её племени, установив связь с Паяканом? — Дай догадаюсь — Цирея? — буквально выплёвываю я ненавистное имя. — Не стесняйся, расскажи, в чём она ещё была у тебя первой? Может быть той, с кем ты потерял девственность? — А что, если и так? — выпаливает Ло’ак, и я поражённо замираю, стоит последнему слову сорваться с его губ. Парализованная и потрясённая его внезапным признанием, я ошеломленно всматриваюсь в его лицо, в поджатые губы со следами укусов, пытаюсь поймать его взгляд, который младший сын Джейка настойчиво отводит — делаю всё, чтобы найти хоть малейший намёк, что фраза, вылетевшая из его рта в разгар ссоры, не имеет ничего общего с действительностью, но Ло’ак молчит, и чем дольше длится это безмолвие, тем отчётливее я ощущаю, как стремительно падаю в разверзнувшуюся под ногами пропасть, а выкарабкаться нет ни сил, ни возможности. — Так вот, в чём дело, — резкая перемена в голосе с истеричного на обманчиво-равнодушный заставляет юношу напрячься и посмотреть на меня, и его глаза заметно округляются, ловя радужкой отблески заходящего солнца, когда он замечает блуждающую на моих губах улыбку. — Выходит, поэтому ты так с ней носишься. Ну, теперь всё встало на свои места, — я горько усмехаюсь, только смешок выходит нервным, судорожным. — Ты всё ещё влюблён в Цирею. Помнишь, как я спросила, сохранились ли у тебя к ней чувства? Ты ответил, что былых чувств не осталось. Не сказал, что они вовсе исчезли. А я, дура, ещё не верила в рассказы мамы о том, что На’ви по-настоящему влюбляются раз и на всю жизнь. Выходит, я была для тебя всего лишь заменой? Способом отвлечься от собственных невзаимных чувств?! Знаешь, сколько бы раз мне не приходилось оказываться рядом с Тарсемом, я всегда думала только о тебе! И сейчас на реке тоже! А ты? Будучи вместе с Циреей, ты хоть раз вспоминал обо мне? Подумал о моём состоянии, когда она вешалась на тебя?! А, может быть, когда мы занимались сексом, ты представлял меня на её месте? Поэтому всегда просил встать меня в коленно-локтевую?! Не видя моего лица, легче было воображать, что ты трахаешь эту рифовую девчонку?! — Хайрани, успокойся! — меня больно хватают за плечи и грубо встряхивают так, что голова дёргается взад-вперёд, словно у тряпичной куклы, а зубы стучат, едва не прикусив язык. — У тебя припадок! Я извиваюсь в руках Ло’ака, рычу, царапаюсь, шиплю и клацаю клыками прямо перед его лицом, но юноша держит крепко, стоически терпит боль исполосованной кожи, которую я, не щадя, разрываю ногтями, и всё пытается достучаться до моего воспалённого сознания, но в ушах набатом стучит кровь, перед глазами — одни расплывчатые пятна, даже отдалённо не похожие на очертания знакомого мне На’ви, и голос юноши тонет в какофонии из шума крови, отзвуках пульсирующей головной боли и моих собственных всхлипах. — Отпусти! Отпусти, отпусти меня, блядь! Слёзы неконтролируемым потоком брызгают из глаз, и я безудержно вою, бьюсь рыбой в цепких лапах младшего сына вождя, пока вместе с солёной влагой по подбородку бежит струйка с металлическим привкусом — видать, благодаря жёстким действиям Ло’ака, я всё-таки умудрилась прикусить губу до крови, и осознание этого приводит меня в ещё большее бешенство. Ясная, как солнечный свет мысль стремительно пронзает мой измученный мозг, и я не колеблюсь ни секунды, когда одним точным движением заряжаю юноше между ног, вложив в удар всё своё отчаяние, злость и обиду. Ло’ак судорожно хватает ртом воздух, не успевая и пискнуть, тяжело оседает на землю, держась за свои искалеченные яйца, которые — я точно знаю — сейчас пульсируют и взрываются от боли, но я не чувствую ни злорадства, ни удовлетворения, даже когда в уголках глаз юноши выступают слёзы, а сам он складывается пополам, упираясь лбом в мягкую траву, будто это может помочь ему облегчить свои страдания. Лишь одна мысль одержимо долбится мне в голову: я свободна, нет больше цепких ладоней, сжимающих меня подобно цепям, и нет больше тех рук, что ласково обнимали меня, прижимая к разгорячённому телу, водя кончиками пальцев по спине и вырисовывая невиданные узоры. По бокам проносятся заросли и деревья, чьи длинные корни так и лезут мне под ноги, словно хотят схватить, задержать, но я ловко перепрыгиваю через искривлённые отростки, чувствуя, что ещё чуть-чуть — и я воспарю над землёй, улетев далеко-далеко, подальше от этого места и от тех, кто меня ранит. Позади остаётся подрагивающая спина стонущего от боли На’ви, которому я открыла тело и была готова открыть душу, но он взял и разорвал её на части, втоптав в грязь; там же, на берегу реки, возможно, по-прежнему сидит Тарсем, потерянный и отвергнутый. А я, успевшая побывать в двух этих ипостасях, мчусь вперёд, не разбирая дороги, движимая лишь одним желанием — оказаться подальше отсюда. Вторая нить рвётся с оглушительным треском. </i>***
Помню, когда я была совсем маленькой девочкой, толком не умевшей обращаться с луком, мне довелось услышать от тсахик одну удивительно красивую историю о бравом охотнике, что был помолвлен с прекрасной дочерью вождя. Их любовь была безгранична, но однажды девушка стала жертвой ужасного демона, и воин впал в отчаяние. Он нашёл и сразил убийцу своей возлюбленной, но так и не смог смириться с её кончиной и обрести покой. С тех самых пор воин каждый день приходил к Древу Душ в надежде встретиться со своей наречённой, но все его молитвы были тщетны. Так пролетело много лет, пока некогда сильный охотник, превратившийся в дряхлого старца, не пришёл к великому Древу в последний раз — и, о, свершилось чудо! — дух его павшей любимой явился к воину, чтобы навсегда забрать его в мир радости и грёз, где их счастью теперь уже ничего не помешает. « - Но почему его возлюбленная пришла так поздно? — недоумевал кто-то из детей. — Неужели она не могла откликнуться на зов охотника и облегчить его страдания? — Страдания нельзя просто так облегчить, — мягко улыбнулась на это Мо’ат. — Некоторые мучаются всю свою жизнь, и даже близкие не в силах им помочь. Всему есть своё время, и лишь Эйве известно, когда оно наступит. Любимая воина явилась к нему тогда, когда так распорядилась Великая Мать, а значит, так должно было случиться и никак иначе». Я осторожно касаюсь длинной, светящейся мягким лиловым цветом лианы, и даже без тсахейлу ощущаю, что Великая Мать здесь, со мной, и мне как никогда нужна её помощь. «Только бы она откликнулась на мой зов», — думаю я, когда соединяюсь с Древом Душ и закрываю глаза в томительном ожидании.***
— Хайрани, что случилось? На тебе лица нет! Почему ты плачешь? Чей-то голос настойчиво пытается достучаться до меня, прорываясь сквозь пелену звенящего шума в ушах. Отвечать нет ни малейшего желания, да и вообще последнее, что я сейчас хочу — так это реагировать на внешнее вмешательство, представляя миру своё опухшее от слёз лицо. Хочется забиться в какой-нибудь уголок, накрывшись тёплым одеялом, и рыдать, рыдать, рыдать, пока вся жидкость не вытечет из организма. Сердце от этого болеть меньше не перестанет, но я, по крайней мере, освобожу себя от необходимости каждые несколько секунд вытирать сопли, а ещё, наконец, перестану выглядеть, как жалкая слабачка, что ревёт в голосину, размазывая по щекам слёзы. Глаза мне всё-таки приходится открыть, чтобы элементарно понять, где я нахожусь, ибо бежала, совсем не разбирая дороги. Промаргиваюсь, смахивая с ресниц излишки влаги, но тут же щурюсь, прикрывая зенки ладонью, поскольку заходящее солнце оказывается неожиданно ярким, а звуки, постепенно возвращающие меня в реальность — необыкновенно громкими. Откуда-то доносятся возгласы на английском языке, работает циркулярная пила, слышится скрежет погрузчиков и прочей техники, которую я не могу разглядеть из-за того, что она, по-видимому, скрыта за железными кубическими постройками. Сама того не ведая, я, будто по наитию, забежала на территорию людской базы, только непонятно, почему ноги принесли меня сюда, а не в поселение. Людей не видно — судя по всему, они или пытаются совладать со своими Небесными штуками (если судить по вскрикам, то с переменной везучестью), или же отдыхают в своих вагончиках. Впрочем то, чем сейчас заняты Земные учёные, заботит меня в последнюю очередь, поскольку прямо передо мной вырисовывается до блевоты знакомый образ: точёная талия, вьющиеся волосы и огромные голубые глаза, смотрящие на меня со своим привычным проблеском святой наивности и беспокойства. И последнее до трясучки бесит меня больше всего — будто ей действительно есть дело до моего самочувствия. — Хайрани, что произошло? — повторяет свой вопрос Цирея, подходя ближе, и заглядывает мне прямо в лицо, наплевав на приличия и личное пространство, в которое я, пожалуй, смогла бы допустить кого угодно, но только не её. Первая мысль — развернуться и уйти прочь, не удостоив девушку ни единым словом. Слишком тошно смотреть на неё, слышать её голос, ощущать ей присутствие рядом, а потом представлять, как она нежилась в объятиях Ло’ака. Нет, даже не так — как она спала с Ло’аком. Стонала под ним, царапала ему спину в порыве страсти, срывала с губ жаркие поцелуи, а младший сын Джейка шептал, что он видит её. То же самое было и со мной, только юноша не снизошёл до признаний в любви, и теперь уже вряд ли снизойдёт. Больно. Мерзко. Мучительно. Противно и снова больно. Цирея красива. Уже не первый раз нехотя признаю, что рифовая На’ви действительно привлекательна, но именно сейчас это осознание заряжает мне крепкий удар под дых, и я невольно смотрю на девушку другими глазами. Цирея — не просто симпотная На’ви с милой мордашкой и сладким голоском. Она — дочь великого вождя из гордого и неудержимого морского клана Меткайина, бесстрашная покорительница волн, чья красота когда-то поразила Ло’ака в самое сердце, а доброта позволила покорить его. Она поддержала юношу в, наверное, один из самых трудных моментов в его жизни, а я… Где была я? Здесь, вдали от Ло’ака, защищая вместе с остальным кланом наш дом. И потом, когда семья Салли вернулась в родные края, я продолжила бороться за него, теперь сражаясь с Ло’аком плечом к плечу. Возможно, я не находилась подле него, когда младший сын Джейка отчаянно нуждался в одобрении, возможно, я уступаю рифовой На’ви в плане внешности, но разве это делает меня хуже неё? О, Эйва, разве я заслужила подобное отношение к себе? — Ничего, — сухо отвечаю я и неприязненно морщусь, когда Цирея скользит по мне изучающим взглядом. Совсем как тогда, в медицинском блоке учёных. — Ты нашла моё ожерелье? — Нет, но… — Тогда нам не о чем разговаривать. Разворачиваюсь, намереваясь уйти отсюда подальше, как изначально и планировала. К чёрту Цирею, к чёрту её брата-бугая, к чёрту Ло’ака! — Он тебя бросил, да? Сначала мне кажется, что из-за навалившегося стресса со мной случилась слуховая галлюцинация. Тон, с которым был задан вопрос, невинен как слеза младенца, и вызывает ещё больше неуверенности в том, что я всё правильно расслышала. Цирея по-прежнему стоит, заведя руки за спину, её голова чуть наклонена вбок и несколько прядей спадают ей на лицо, но вот глаза… В них залегает нечто, похожее на ликование, пускай губы не выражают ни малейший намёк на улыбку. — Что ты сказала? — Я спросила, не бросил ли тебя Ло’ак, — не моргнув глазом повторяет девушка, как ни в чём ни бывало убирая выбившиеся пряди за ухо. — Судя по всему, я права. Цирея выпрямляется, смотря на меня снисходительно, с долей превосходства, но при этом умудряется выглядеть настолько же непорочно, как и прежде, удивительным образом не только не приуменьшая своей чистейшей святости, но и буквально излучая какой-то истинно безгрешный свет, словно сама Эйва вселилась в это бренное тело и спустилась ко мне. Если бы только не глаза — зеркало души, я бы тоже вполне могла угодить в её сети. Пускай всего на несколько минут, но дочери Тоновари большего и не нужно. — В этом нет твоей вины, — Цирея говорит мягко, словно объясняет ребёнку, как правильно вязать узелки. Очевидно, она принимает мой немой шок за полное признание её правоты, а потому с каждым новым словом становится всё уверенней, молвит без запинок, точно давно отрепетировала эту речь. — В конце концов, мы влюбляемся раз и на всю жизнь. В том, что Ло’ак испытывал к тебе влечение, нет ничего странного, но ты ведь отлично понимаешь, что любовь и влечение — два совершенно разных понятия. — Какое тебе дело до моих отношений с Ло’аком? — я, наконец, отмираю, чувствуя, как на место былой печали, а затем и потрясения, приходит злость. — Ты ведь первая отвергла его чувства тогда, год назад, и, даю хвост на отсечение, не думала о его состоянии в тот момент! — Я совершила ошибку, — признаётся Цирея и я, кажется, впервые слышу в её голосе искреннее сожаление, — растерялась и испугалась. Отмотай я время назад, то непременно бы исправила эту оплошность, но я рада, что Великая Мать дала нам шанс вернуть всё на круги своя. Голова идёт кругом, а из ушей того и гляди повалит пар. Я одновременно и понимаю, что говорит девушка, и отказываюсь это принимать, поскольку слова Циреи противоречат всему тому, о чём я узнала раннее. В особенности одна конкретная деталь. — А как же твой жених или кто он там? Ты же отвергла Ло’ака потому, что была обещана другому, разве нет? — Была, — подтверждает Цирея настолько буднично, словно мы говорим о погоде. — Да только уже нет. Сердце пропускает глухой удар, а потом будто замирает, окаменевшее и закоченевшее. Вот она — точка невозврата, оборванная верёвка, тропа, ведущая в никуда, и разверзнувшаяся под ногами адская топь, затягивающая меня в свои злачные глубины. Правда, рождённая во лжи, или ложь, взращенная в правде? Я неосознанно отступаю назад, смотря на девушку глазами с расширившимися от шока зрачками, пока рифовая На’ви, точно ощутив своё превосходство, неумолимо наступает на меня. Её руки всё ещё спрятаны за спиной, походка расслаблена, и всё это, вкупе с поведением Циреи, вызывает во мне нарастающую тревогу, а интуиция буквально орёт, что мне следует как можно быстрее свалить отсюда, но тело не слушается, а ошарашенный мозг отказывается давать ему мало-мальски цельные указания, помимо того, что в какой-то момент я замираю, пока дочь Тоновари останавливается от меня на расстоянии менее, чем вытянутой руки. — Ты… как? Но… тсахейлу… связь… — бессвязно бормочу я. Цирея вновь дарит мне снисходительную улыбку. — А разве я говорила, что с устанавливала с кем-то тсахейлу? Ло’ак, — а как я понимаю, именно от него ты всё и узнавала — просто запомнил, что я готовилась сочетаться с кем-то священными узами брака, но даже не удосужился спросить, действительно ли я стала замужней женщиной. Так что, как ты понимаешь, между нами нет никаких преград. Ты хорошая девушка, — рифовая На’ви доверительно накрывает моё плечо ладонью, точно бы мы закадычные подруги, и нет никакого разговора о том, что она хочет заполучить младшего сына Джейка в обход моим… нашим чувствам. — Яркая, весёлая, темпераментная — большинству мужчин такие нравятся, но Ло’аку нужен не неистовый пожар под боком, а тихая гавань, где он бы мог отдохнуть и набраться сил. Вокруг полным-полно достойных парней, на которых ты могла бы обратить внимание. Взять, например, того воина, с которым ты танцевала вчера на празднике. Уверена, ты запала ему глубоко в душу, так почему бы не попытаться ответить взаимностью? — Но я вижу Ло’ака, — шепчу я одними губами. Шепчу не для какой-то морской бабы, что вздумала учить меня жизни, а для себя, раз за разом повторяя одно и то же в уме, пока эти четыре слова надёжно не отпечатываются на подкорке сознания. — Что ж, очень жаль, — Цирея горестно вздыхает, будто ей действительно есть дело до моих чувств. — Потому что он тебя не видит. Раздаётся громкий шлепок, и голова рифовой На’ви резко дёргается, разметав чёрные вихры в стороны. Девушка оседает на землю, поражённо держась за горящую огнём щёку, на которой расплывается четырёхпалый отпечаток ладони. Её нижняя губа дрожит, по щекам катятся слёзы, а взор полон такого неподдельного ужаса, словно перед ней, раззявив утыканную острыми клыками пасть, стоит голодный танатор. Несколько секунд мне требуется на осознание того, чтобы понять, что только что произошло. Перевожу растерянный взгляд с пульсирующей от сильного удара ладони на безостановочно всхлипывающую Цирею, которая, едва мы встречаемся глазами, тут же закрывает лицо руками, выставляя локти вперёд, боясь получить ещё одну пощёчину. — Что здесь происходит! Громовой, полный затаённой ярости голос, от которого кровь моментально стынет в жилах, разносится над поляной, и я, с трудом сдерживая дрожь в коленках, поднимаю глаза, когда меня мощно отпихивают назад, так что я чуть не падаю. — Ты совсем сдурела?! — Аонунг кричит, угрожающе скалит клыки, присаживаясь на корточки подле плачущей сестры. Осторожным движением убирает её ладони в стороны и приглушённо шипит, узрев во всей алой красе след от затрещины. — Рея… Да как она только посмела… На выходе из одного из человеческих домиков стоят трое: потрясённо уставившийся на меня аватар с планшетом в руках, в котором я узнаю Норма, и два вождя. Тоновари, производивший впечатление спокойного и рассудительного мужчины, сейчас с трудом сдерживается, чтобы не разорвать меня на месте, а останавливает его только крепкая рука Джейка Салли, лежащая поперёк его широкой груди. Впрочем, нельзя сказать, что в данной ситуации он находится на моей стороне: на скулах оло’эйктана Оматикайя опасно играют желваки, а искрами из налитых кровью глаз вполне можно устроить целый лесной пожар. В какие-то жалкие мгновения Джейк оказывается передо мной, грубо схватив за плечо — от чего я болезненно морщусь, ибо эти утром Аонунг уже успел его как следует отдавить — и заставляя поднять бегающий взгляд прямо на его пышущее гневом лицо. Пожалуй, таким разъярённым я видела мужчину только на поле боя, и от этого мне становится страшнее втройне. — Что на тебя нашло? — рычит Джейк, и я вдруг отчётливо вижу Ло’ака — те же нахмуренные в приступе неистовости человеческие брови, те же искривлённые в ярости губы. Да они даже срываются на мне из-за одной и той же девушки. Ирония, однако. — Я тебя спрашиваю — ты хоть понимаешь, что натворила?! Я заторможенно киваю, глядя Джейку через плечо. Сидя на земле, Тоновари притягивает дочь к себе, спрятав её голову на своей груди и водя большой ладонью по её волосам, перебирая кудряшки между пальцев. Тем временем Аонунг успокаивающе гладит Цирею по подрагивающей от остаточных рыданий спине, примеряя на себя роль прямо-таки образцового старшего брата, пока Норм крутится вокруг них, без умолку предлагая помощь в обрабатывании наливающегося синяка. И снова Цирея оказывается в центре внимания, под неусыпной защитой своих верных стражей, а мне отведена роль даже не наблюдателя — виновницы, что посмела обидеть бедную невинную девочку. Понимаю ли я, что натворила? Разумеется. Я проиграла. Проиграла основательно и бесповоротно. И так кто-то обрезает третью натянутую нить.***
Ничего не происходит. Я открываю глаза и разочарованно оглядываюсь по сторонам, надеясь рассмотреть знакомый силуэт, но каменный колодец пуст и безмолвен, ровно, как и полчаса назад, когда я только ступила в чертоги Великой Матери. Тут и там порхают семена священного Древа, но более посланники Эйвы не доставляют мне прежнего облегчения. Теперь в их лёгких движениях я вижу не более, чем насмешку над моей беспомощностью, но тут же гоню подобные мысли прочь, словно кошмарное наваждение. Никто не в праве опровергать или перечить воле Великой Матери, которая распределяет судьбы для каждого живого существа в этом мире, но всё же… Почему она мне не отвечает? — Пожалуйста, — я прижимаюсь лбом к лиловой лиане, будто так Эйва лучше расслышит мою слезливую просьбу. — Прошу, мне так нужно увидеться с тобой. Я знаю, что ты меня слышишь, и я умоляю только — ответь. Пожалуйста, просто ответь…***
— Ты представить не можешь, как я разочарован в тебе. «Поверь, отец, представляю», — так и подмывает меня ответить, но я молчу, невидящим взглядом уставившись вперёд, смотря сквозь родителей и думая о… Не думая ни о чём, на самом деле. Все мысли выветрились из головы в тот миг, когда Джейк Салли, позорно протащив меня через всю деревню, словно Земную собачку на поводке, чуть ли не швырнул меня на плетённый пол гамака, прямо под ноги вскрикнувшей мамы, готовившей ужин. Сухо изложив обстоятельства, побудившие его обращаться со мной как с дерьмом, мрачнеющему с каждым новым словом отцу, вождь удалился, отдав мою судьбу в руки разгневанного родителя, по одному взгляду на которого я поняла, что мои дни сочтены. — Ты посрамила меня, свою мать, всю нашу семью, — продолжает безжалостно распинать меня отец. — Навлекла позор на всех Оматикайя. Наш оло’эйктан теперь будет вынужден просить прощение у морского вождя за то, что ты подняла руку на его дочь, понимаешь ты это?! Я равнодушно киваю головой. Впервые за всю жизнь крики отца меня не волнуют, отскакивая, точно стрелы от железной брони Небесных Демонов. Внутри лишь пустота, всеобъемлющая чёрная дыра, что готова поглотить всё: и несправедливые упрёки, и оскорбления, и жестокие обвинения. Была Хайрани, да кончилась. В стороне, взявшись за руки, стоят мама и Ми’иру. Обе молчат, позволяя отцу высказаться, но если во взгляде младшей сестры виден страх — как за меня, так и перед отцом, — то во взгляде мамы я отчётливо читаю осуждение и разочарование, и вот от этого на секунду действительно становится больно. Как бы отец не выходил из себя, как бы я не косячила, мама всегда находила подходящие слова для нас обоих, отыскивала способ успокоить и поддержать. Однако сейчас она не собирается вмешиваться, безмолвно соглашаясь со своим мужем, и смотрит на меня так, что по всему телу, начиная с кончиков пальцев и кисточки хвоста, расползается неутолимое чувство стыда. Не за то, что я дала Цирее звонкую пощёчину, но за то, что я так сильно огорчила маму. — Сегодня тебя к дочери рифового оло’эйктана уже не допустят, но завтра первое же что ты сделаешь — это пойдёшь и извинишься, — заявляет отец тоном, не терпящим возражений. — Мне плевать, как ты собираешься добиваться её прощения: упадёшь в ноги, будешь заливаться горючими слезами, сделаешь всё, что она попросит, но к вечеру ты должна всё уладить. — А если нет? — спрашиваю я, поражаясь собственной наглости. Перед глазами очень кстати встаёт картинка, как этот суровый воин пытается смастерить изящное украшение для моей мамы, неумело орудуя иглой, и от этого снести тяжёлый взгляд отца становится в разы легче. Ми’иру громко пискает, но сразу же зажимает рот ладонью, с опаской наблюдая за реакцией отца. Мама прикрывает глаза и едва заметно качает головой. Прости, пожалуйста, но, сегодня я тебя разочарую окончательно. — А если нет, — отец подходит ко мне вплотную, угрожающе нависая застывшей над морем скалой, о которую плоты в людских фильмах неизменно разбиваются и терпят крушение, — то твоё наказание выйдет далеко за рамки установленного срока. Ну да, конечно, наказание, как же без него. Неразумно было бы полагать, что я отделаюсь только словесным поносом на свою голову. — Ты на три месяца лишаешься права участвовать в охоте и совершать полёты, а до окончания этого полугодия будешь отвечать за очистку обмундирования икранов. Не только нашей семьи, но и семьи вождя, раз ты так опозорила нашего оло’эйктана. Ты меня поняла? Снова безразличный кивок. Чего-то такого я, в общем-то, и ожидала. Отец прекрасно знает, куда бить, знает, как я обожаю вечерние полёты с Таурис под облаками, и как я ненавижу оставаться дома, нарезая фрукты или начищая посуду до блеска, пока остальные охотники, подгоняемые азартом, выслеживают в лесу дичь. Три месяца без охоты и полётов… Сурово, особенно если учесть то, что, не имея права оседлать своего икрана, я должна буду убираться за духовными братьями и сёстрами Джейка Салли и его семьи. Мужчина уже наверняка рассказал жене и детям, как их ненормальная знакомая накинулась на Цирею, так что осуждающие взгляды, а, возможно, и не только взгляды, мне обеспечены. Не возникает никаких сомнений, что Кири и Нетейам встанут на сторону рифовой На’ви, а Тук последует примеру старших. Про Ло’ака я молчу — тут всё понятно и без слов. — Но это ещё не всё, — я скорее заинтригованно, чем удивлённо или испуганно, поднимаю взор на отца, гадая, что же он там ещё выдумал. — Через две недели, когда состоится Охота Грёз Ми’иру, ты не будешь присутствовать на ней со всей семьёй. Я, готовая в очередной раз кивнуть на любую хрень, которая бы не сорвалась с губ родителя, замираю, несколько секунд пялившись в пустоту, а затем приходит осознание, вместе с которым трескается и бесстрастный остекленевший взгляд. — Что ты сказал? — Я сказал, — чеканит он каждое слово, — что во время Унилтарона твоей сестры ты будешь ждать снаружи, вместе с остальными, и молиться о её благополучии вне чертогов Великой Матери. Когда молодой охотник готовится отыскать свой дух зверя, непосредственно на обряде имеют право присутствовать немногие из тех, кто уже прошёл свой ритуал и стал полноценным членом клана. В их число, само собой, входят тсахик и оло’эйктан, в чьи обязанности вменяется сопроводить будущего воина в беспокойный сон, с десяток уважаемых членов племени и, разумеется, семья того, кто проходит испытание. Отсутствие кого-либо из ближайших родственников можно обусловить только двумя причинами: или они умерли, или совершили некий серьёзный проступок, тяжесть которого может быть настолько велика, что провинившихся иногда изгоняют из клана. — Ты не можешь так поступить! — мой голос дрожит от негодования, а хвост бешенным хлыстом мечется за спиной, рассекая воздух. Что бурлит во мне больше — злость или обида, — понять сейчас трудно, но одно я знаю точно: ни одну из эмоций я сдерживать не собираюсь. — Хочешь выставить меня во всём виноватой и наказать до скончания веков — милости прошу! Даже если ты так мечтаешь, чтобы твоя дочь унижалась и вылизывала пятки какой-то рифовой проходимке, я, так уж и быть, сделаю это и успокою твою душу, но ты не имеешь права настолько явно отдалять меня от семьи, словно я какой-то нарыв, от которого ты так жаждешь избавиться! Я должна быть там, должна помочь Ми’иру с её Унилтароном, я должна… — Всё, что ты должна, так это слушаться своего отца, — его голос окатывает меня похлеще любой ледяной воды, пробирает до самых костей, и вдруг вместо сурового, но всё-таки любящего родителя, я отчётливо вижу перед собой грозного, неприступного командира, что со странной смесью разочарования, гнева и презрения взирает на ослушавшегося подчинённого. Словно видит на месте меня не дочь, а досадную помеху, вечно доставляющую неприятности и разочарование. — Немедленно приступай к приготовлению ужина, а после займись икранами. Это моё последнее слово. И мужчина, давший мне жизнь, оставляет меня стоять посреди гамака, уходя прочь и ни разу не обернувшись. Я слышу, как шелестят листья и хрустит ветка под его весом, а затем в тишине наползающих сумерек раздаётся громкий вскрик икрана и взмахи крыльев, что с каждой секундой становятся всё дальше и дальше. «Что ж, по крайней мере у тебя убавилось работы», — слабо пытается поддержать меня внутренний голос, но я не обращаю на него никакого внимания. — Мама, я… Она медленно качает головой, призывая хранить язык за зубами, и пускай вся моя сущность восстаёт против того, что мне снова затыкают рот, слова застываю в горле, когда мама, отпустив руку Ми’иру, подходит ко мне. Она не заключает меня в любящие объятия, не гладит по голове, нашёптывая нелепые глупости, которые всегда заставляют меня улыбаться, не целует в лоб, как делала в детстве, или же когда чувствовала, что мне это необходимо. Но сейчас, когда её поддержка нужна мне как никогда раньше, мама не говорит ничего, и её молчание в разы хуже всех самых обидных ругательств отца. Она глубоко вздыхает, и я уже тешу себя надеждой, что вот, наконец, мама произнесёт хоть что-то, пускай это будет даже очередной упрёк, но все мои чаяния разбиваются о суровую реальность, когда она проходит мимо, и я ощущаю незнакомый, пугающий холод, который вызывает… нет, не табун мурашек по всему телу, а чувство полнейшей беспомощности и осознание собственной ничтожности, а потому я далеко не сразу понимаю, что мы с Ми’иру остались одни. Я безразличным, пустым взглядом обвожу обстановку семейного гамака. Витиеватые узоры, похожие на цепкие лозу, играючи оплетают центральную балку, на которой держится вся конструкция, обгоняя друг друга бегут по стенам и взбираются на потолок, откуда свешиваются, распространяя глубокий, сладковатый, чуть с привкусом терпкости аромат, пучки целебных трав и корений. Тут и там в идеальном порядке громоздятся горы посуды, начиная с крошечных чашечек размером с ноготок, заканчивая бадьями и массивными блюдами; плотно прижавшись к стенам, но от этого не становясь менее незаметными, стоят плетёные ящики и сундуки, хранящие одежду, украшения и подстилки для сна, одна из которых в эту ночь так и не покинет своего убежища. В самом тёмном углу разместились мешки с продуктами, побудившие меня так некстати вспомнить об оставленной на берегу реки рыбе, а недалеко от входа отец оборудовал специальное место для оружия: копий, ножей, стрел. На специальной подставке весит отцовский лук, чья отполированная до блеска деревянная рукоять будто насмехается надо мной, зная, что скоро мой собственный лук займёт место рядом с ним, только если вечный спутник отца продолжит сопровождать его на охоте, то мой дорогой друг канет в забвение на долгие три месяца. Этот гамак служит нам уже более двадцати лет — родители сплели его задолго до нашего с сестрой рождения — и в последнее время отец то и дело заводил разговор о том, что пора бы уже заняться изготовлением нового, ибо некоторые нити и жгуты изрядно износились, и ему не очень хочется грохнуться с огромной высоты прямо во сне. Интересно, а меня до столь важной работы допустят, или же пошлют нахер прямо как с Унилтароном Ми’иру? — Это правда? — тихо спрашивает сестра, вырывая меня из пучины мыслей. — Правда, что ты ударила Цирею? Я не сдерживаюсь от едкого, выразительного смешка, не замечая, как в ответ на мою реакцию Ми’иру недовольно поджимает губы. — Тебя реально интересует именно это? Не то, что отец сорвался на твою старшую сестру, не то, что вождь чуть ли не оттаскал её за уши, и даже не то, что мне запрещено присутствовать при прохождении твоей Охоты Грёз, а то, что случилось с рифовой девчонкой, которую ты знаешь без году неделю? — Так это правда! — судорожно выдыхает Ми’иру, следя за мной потрясённым взглядом, когда я, как ни в чём не бывало, присаживаюсь рядом с очагом, огонь в котором почти потух, и начинаю неторопливо нарезать фрукты, как отец и заказывал. — Как ты можешь быть такой спокойной, Хайрани, после того как подняла руку на дочь оло’эйктана, которого наш клан принял как почётного гостя? Как ты вообще додумалась обидеть кого-то столь доброго и чистого душой? — крепко стискиваю зубы, продолжая уже с большим остервенением кромсать ягоды йово, пачкая лезвие, из-под которого выходят уже не аккуратные ломтики, а уродливые непропорциональные куски, в сладком липком соке. — Великая Мать, что же с тобой происходит! Это была последняя капля. Под сдавленный вздох сестры я втыкаю нож в деревянную дощечку, пригвоздив к ней одну из несчастных ягод, и в одно мгновение вскакиваю на ноги. — Ты ничегошеньки не знаешь! — выплёвываю я, начиная неторопливо приближаться к Ми’иру. Эта сцена до боли напоминает, как подобным образом на меня наступала Цирея, с каждым новым словом раня всё больнее, но на удивление Ми’иру оказывается непоколебимей меня: не пятится, как загнанный в ловушку зверь, но смотрит со странной смесью испуга и решимости, высоко задрав подбородок, пускай её губа и едва заметно подрагивает. — Думаешь, твоя новая подружка — святость воплоти? А если я скажу, что она врала о наличии суженного, но при этом бесстыдно флиртовала с кем-то, у кого уже есть возлюбленная? Что ты на это скажешь? — Меня не интересует чья бы то ни было личная жизнь! — вскрикивает сестра. — Но ты из-за своего Ло’ака готова уже всем глотки перегрызть! А ты думала, что твоё влечение к нему такое незаметное, да? Но, прошу заметь: после нашего последнего разговора об этом парне, я ни разу не высказалась против него, скажешь нет? Я не лезла к тебе, потому что верила, что ты сама со всем разберёшься, но и подумать не могла, что, ослеплённая ревностью, ты дойдёшь до рукоприкладства! — Она меня вынудила! Ты и представить не можешь, сколько всего Цирея мне наговорила! Эйва, ну почему ты веришь не мне, а какой-то морской На’ви, с которой ты впервые нормально поговорила когда? Вчера? — Может быть потому, что она протянула мне руку помощи, когда я в ней нуждалась! — Ми’иру обвиняюще тычет меня пальцем в грудь, бешено сверкая глазами. — Ты сама пообещала починить мне накидку, а в итоге свалила танцевать и совсем забыла о моей просьбе! Если бы не Цирея, мне бы пришлось вернуть маме испорченную вещь и получить за это нагоняй! И ещё — Цирея интересуется моей жизнью! — Хочешь сказать, что мне на тебя насрать?! — давлюсь я от такой наглости. — Да я с детства с тобой ношусь, как змееволк с детёнышем! — А я не просила о няньке! — она почти взвизгивает. — Всё, что я хочу — чтобы ты видела во мне равную, не надоедливую младшую сестру, за которой нужно постоянно вытирать сопли, а взрослого! Ты никогда не слушаешь, когда я рассказываю тебе о своих подружках, нарядах и украшениях, потому что находишь это скучным, но кому я могу ещё довериться, если не старшей сестре? Ты же всегда стараешься слинять, едва я только завожу подобные разговоры! — И ты нашла уши в лице Циреи? Небось разболтала ей, что мы едим, когда просыпаемся, под какой куст справляем нужду… Ми’иру непонимающе смотрит на меня, когда я резко замолкаю на полуслове, а мне вдруг становится всё предельно ясно, словно над головой зажглась пресловутая лампочка, и это осознание бьёт наотмашь, так что я почти физически ощущаю оплеуху. «Блядь, а ведь я ещё не верил, когда Цирея рассказала, будто я ношу на поясе подарок с чьего-то плеча…» — Это ты ей всё рассказала, — мой голос глухой и низкий, точно принадлежит покойнику. — Ты рассказала Цирее, что Тарсем и Антей подарили мне по клыку саблесвина, а та донесла это до Ло’ака! — А что, если и так? — в глазах сестры читается вызов, хотя уверенности в её внешнем виде явно убавляется, о чём говорят её ссутуленные плечи и нервно перебирающие камушки на ожерелье пальцы. — Тоже меня ударишь? — Эйва, какая же ты дура, — шепчу я. — Не смей так… Хайрани? Хайрани, стой! Папа тебе запретил! Я пропускаю мимо ушей всё её крики и уговоры, когда, срываясь на хрип, призываю Таурис. Бегу вверх по ветвям-лестнице, перепрыгивая через «ступеньки», и снова издаю клич, который на этот раз удостаивают ответом. Едва я добираюсь до самой верхушки, где гнездятся икраны, как Таурис, забыв про подготовку ко сну, мягко пикирует ко мне, пророкотав горлом приветствие. — Прости, сестричка, в это раз без вкусняшек, — извиняясь, похлопываю её по сильной шее, быстро устанавливая связь и запрыгивая в седло. Икран, хотевшая было возмутиться подобной вопиющей наглости, быстро чувствует всю мою злость и обиду через тсахейлу, и расстроенно фырчит, словно спрашивает о моём самочувствии. — Бывало лучше, Тау, бывало лучше. Последняя нить сгорает в ярком пламени — и в этот момент всё рушится окончательно.***
Всё было зря. Напрасно я преодолела весь этот путь, напрасно просидела у Древа Душ больше часа, послушно ожидая малейшего отклика. Тщетными оказались мои надежды поговорить хоть с кем-то, кто смог бы по-настоящему выслушать меня, ибо только она, не имеющая возможности обмануться невинным личиком Циреи, подарила бы мне шанс быть понятой. Я разрываю связь, смиренно принимая волю Великой Матери, но более сдерживаться уже не могу: дав волю рвущимся из груди рыданиям, я утыкаюсь лицом в корни могучего Древа, окропляя их своими слезами, и захожусь в надрывном плаче, и плачу, плачу, плачу, потеряв счёт времени. Аканья не пришла. Я осталась совсем одна.