Коленно-локтевой шанс

Жилище Мо’ат встречает гостью пряным запахом целебных трав, чей шлейф ненавязчиво окутывает меня лёгким покрывалом, и я неосознанно делаю глубокий вдох, желая подольше насладиться таким родным и душевным ароматом. Как бы мама не гордилась своей коллекцией лечебных корней на каждый случай в жизни, как бы тщательно не отбирала листики и веточки, самозабвенно отдаваясь этому занятию по многу часов в день, всё равно до запасов тсахик её было ещё очень далеко. Лежанка на полу да едва потрескивающий посредине очаг, забитый по краям золой, словно горная вершина в окружении столетних снегов, — вот и всё место, которое бы не было занято пучками и узелками душистых трав, связками корений и многочисленными мешочками, баночками, плетёнными коробочками и свёртками, которые Мо’ат раз за разом любовно наполняет ингредиентами для приготовления снадобий. Несколько секунд я неловко топчусь на месте — в конце концов, не так уж часто меня приглашает в гости сама тсахик, а уж чтобы я заявилась к ней одна, без сопровождения кого-либо из внуков или их родителей, такое на моей памяти происходит впервые. Женщина сидит у огня, чьё пламя с каждым мгновением становится всё слабее и слабее, и кажется настолько погружённой в свои мысли, что я было решаю потихоньку развернуться и уйти, не желая прерывать её уединение, но тут Мо’ат поднимает голову и блики от потухающего костра отражаются в её глазах, играя друг с дружкой, будто малые дети, только вот взгляд тсахик лишён всякого намёка на веселье. Её лицо, некогда молодое и красивое, теперь испещрено морщинками, как напоминанием не только о возрасте, но и о пережитом горе и годах страха, которые, пускай и минули, оставили после себя неизгладимые шрамы. — Не стой на пороге, дитя, — она кивает на подстилку рядом с собой, — садись. Я заторможенно киваю, не находя в себе духу перечить Мо’ат, но, сделав несколько шажков, спохватываюсь, и прикладываю пальцы ко лбу: — Простите за мою грубость, тсахик. Я вижу Вас. Она улыбается уголками губ, повторяя за мной жест, а я готова провалиться сквозь землю от собственной оплошности. — И я вижу тебя, Хайрани. Садись. Удивительным кажется то, что такой маленький огонёк может дарить столько тепла. Пускай в наших краях никогда не бывает холодно, если не брать в расчёт вечернюю прохладу, отчего-то я успела несколько раз покрыться мурашками, пока шла к дому тсахик, и теперь с наслаждением протягиваю ладони к пламени, чувствуя, как тепло ласково лижет кожу. Говорить не хочется совершенно, но вместе с тем меня гложет любопытство: с чего Мо’ат пригласила меня к себе в столь поздний час, и зачем вообще пригласила? Если ей нужно было что-то мне сообщить, почему она не передала свои слова через того же Паука, которого попросила позвать меня, но не более того? А в том, что человеческий парнишка просто озвучил просьбу тсахик, сомневаться не приходилось — не стал же он, в самом деле, просто так зазывать меня к бабушке семейства Салли, пусть и под предлогом лечения плеча. Меня пронзает одна-единственная догадка, но если она подтвердится, то я, наверное, просто суну башку в очаг — не в обиду Мо’ат, но из-за произошедшего с Циреей меня и так уже поносили дерьмом все, кому не лень, и даже поддержка Паука не отменит того, что, в случае если тсахик всё же решится высказать своё недовольство, но лучше уж сдохнуть, чем в тысячный раз выслушивать упрёки в свою сторону. — Сегодня чудесная ночь, не правда ли? — неожиданно спрашивает женщина, чем застаёт меня врасплох. Казалось бы, простой вопрос о погоде — старый как мир способ завязать разговор, но голос Мо’ат всё так же спокоен, как и прежде, лишён всякой нервозности и неловкости, словно сказанное ей вовсе не является прелюдией. Словно она уже перешла к самой сути. — Ну… да, неплохая, — растерянно произношу я. — Неплохая, — повторяет за мной тсахик. Огонёк почти гаснет, грозясь погрузить жилище в кромешную тьму, и она ворошит очаг лучиной, заодно подбрасывая в него парочку сухих веточек. — И это всё, что ты можешь сказать? — Что ж, звёзды сегодня довольно прекрасны. И небо. Небо такое… чёрное. Или тёмно-синее. С фиолетовыми вкраплениями. Я чувствую, что несу полнейшую херню, и стремительно накатывающий на меня стыд становится ещё более невыносимее из-за того, что эту самую херню я несу перед тсахик, тёщей вождя и самой уважаемой женщине в племени. Закусив щёку изнутри, чтобы не разораться от собственного идиотизма, я отвожу взгляд от Мо’ат, начиная бесцельно пялиться в огонь, и очень надеюсь, что из-за тусклого освещения она не заметит моего пышущего жаром лица. — Ты взираешь на небо, Хайрани, но ты его не видишь, — я по-прежнему смотрю куда угодно, только не на женщину, но жадно ловлю каждое её слово — тсахик точно фигни не скажет, не то, что я. — Загляни внутрь себя и задай вопрос: а когда ты в последний раз видела его настоящую красоту? Мои уши удивлённо приподнимаются, когда до меня доходит смысл сказанного Мо’ат. Всё, что окружает нас, созданное заботливыми руками Великой Матери — великолепно в своей уникальности и неповторимости, будь то переливающаяся на солнце кожа икранов, цветы в лесу и даже грязь под ногами. Это неопровержимый факт, не подвергающийся ни единому сомнению, и я в полной мере могу насладиться всеми дарами Эйвы, только вот… Только вот, когда я делала это по-настоящему? В какой момент яркий мир вокруг вдруг потерял свои краски, превратившись в не более, чем обычную декорацию? Я закрываю глаза. Из подкорок моего сознания, откуда-то очень-очень издалека, вырывается шум прибоя, и я вдруг отчётливо вижу звёзды. Мириады белых точек, разбросанные по всему ночному небосводу, взрываются под моими веками ослепительными вспышками, разбрасывая алмазные искры, а среди всего сверкающего переполоха, прорезается, словно росток из-под земли, мягкое, ненавязчивое свечение — то выплывает шар луны, окутанный пурпурно-голубым мерцанием. А потом всё исчезает, точно некто решил подшутить и на мгновение выключить весь свет, потому как уже через секунду знакомые белые точки вновь вспыхивают перед глазами, но на сей раз так близко, что, протяни руку, и сможешь их коснуться. Но не звёзды привлекают моё внимание, а два сияющих солнца, сверкающих позолотой, от которых несёт аномальным жаром, заставляющим внутренности плавиться и растекаться лужей. Не уходи. Я медленно разлепляю очи, точно просыпаюсь от долгого сна. Звёзд нет и в помине, как нет и луны, и двух солнц, а тихонько потрескивающий огонёк вдруг выглядит по сравнению с ними до боли жалко. Тсахик молчит, терпеливо ожидая моего ответа. — Давно, — глухо произношу я, ибо горло опять сдавливает ставшее привычным удушье, чья хватка из раза в раз становится лишь сильнее. Мо’ат цокает, словно имеет дело с нашкодившим ребёнком, но вместо того, чтобы наброситься на меня с расспросами, пытаясь вытащить клещами больше, чем одно слово, она тянется к одному из несчётных горшочков, коими заставлен почти весь пол. — Подставляй своё плечо, — командует женщина, размазывая между пальцев вязкую зеленоватую мазь. В нос бьёт запах чего-то протухшего, резко контрастируя с ароматом целебных трав, но я не решаюсь перечить тсахик, послушно подползая чуть ближе и безропотно позволяя Мо’ат наносить на покрасневшую кожу её чудо-лекарство. Тсахик, хоть и признавала эффективность человеческой медицины, продолжала неотступно следовать древним традициям и заповедям, сохранившимся от наших предков ещё со времён Первых Песен. Там, где люди обрабатывали царапины перекисью, она вполне обходилась чистой водой из ручья, а в случае более тяжёлых травм пускала в ход свой впечатляющий арсенал припарок, мазей и компрессов, не забывая, разумеется, про всевозможные снадобья и порошки, которые, в зависимости от болезни, полагалось или втереть в кожу, или растворить в воде и принять одним глотком. К несчастью для меня, единственной вещью, которую я могла выпить залпом, не считая воды, была кава, и сейчас бы я не отказалась от чашечки крепкого алкоголя, чтобы набраться храбрости выплеснуть то, что скребётся у меня в душе. Мо’ат не давит на меня, продолжая со свойственным ей профессионализмом наносить мазь — кожа под её умелыми пальцами горит, распространяя благодатное тепло во все уголки тела, но я никак не могу расслабиться. Тсахик чувствует это, но молчит, давая мне возможность собраться с мыслями или так и остаться сидеть с закрытым ртом. Слабый ветерок колышет кроны деревьев и шелест листьев, до боли напоминающий заговорщический шёпот, приносит с собой гармонию и умиротворение. — Ма Мо’ат… Скажите, вы считаете меня неудержимым пожаром? — Пожаром? — хмыкает женщина, придирчиво осматривая моё смердящее плечо. Видно, запах её совсем не смущает. — Пожар уничтожает всё на своём пути, оставляя после себя одно лишь сплошное пепелище и всепоглощающее горе. Разве ты когда-нибудь была уличена в чём-то подобном? Прикусываю губу, бросая беглый взгляд на Мо’ат. Специально ли она задаёт подобные вопросы или смысл в них закладывается чисто риторический? Я много разочаровывала своих близких, а последние события наверняка только укрепили в их сознании мысль о моей безнадёжности, но приносила ли я им такие страдания, что они были бы сравнимы с временами Великой Скорби? Я косячила несчётное множество раз, оступалась и совершала ошибки, однако привёл хоть один мой проступок к по-настоящему серьёзным последствиям? Нет. Да. Возможно? — В тебе живёт негасимое пламя, Хайрани, — произносит тсахик, не дождавшись моего ответа. — Оно то слабеет, становясь похожим на крошечного светлячка, то полыхает ярче сотни солнц, но одно остаётся неизменным: огонёк продолжает гореть. Он горит и сейчас, только свет от него тусклый, неясный. В него надобно бы подкинуть хворосту либо же… — Либо что? — Либо же кто-то должен поделиться с тобой своим пламенем. Хвост за моей спиной резко дёргается, чудом не задевая распиханную по всем углам целительскую бурду Мо’ат, но ей, кажется, нет до этого никакого дела. Она уже не массирует моё плечо, а просто держит на нём маслянистую ладонь, и именно это прикосновение — не аромат душистых трав и кореньев и не разогревающая мазь — дарит мне почти позабытое чувство расслабленности. Тревога отступает, словно тсахик отгоняет её своей твёрдой рукой, и я, наконец, нахожу в себе силы чтобы задать вопрос, неустанно мучающий меня. — Но, если два пламени сольются в одно, разве это не принесёт больше разрушений? — Только в том случае, если огонь вырвется из-под контроля, но даже тогда его можно обуздать. По-другому не получится, — Мо’ат внимательно смотрит на меня и в её прищуре угадывается лукавость. — Или же ты полагала, что, если залить костёр водой, так будет лучше? — Я уже и не знаю, что думать, — горько усмехаюсь я. Мазь на плече застывает, сковывая его в подобие тисков и неприятно стягивая кожу, но сейчас это волнует меня меньше всего. С губ против воли срываются слова, будто кто-то говорит заместо меня, насильно раздвигая уста и двигая языком: — Разве каждому не нужна тихая гавань? Ветер затихает, а вместе с ним смолкает и зачарованный шёпот листьев, словно вся природа застывает в ожидании ответа тсахик. Я не шевелюсь, застыв, как каменное изваяние, и даже хвост за моей спиной перестаёт рассекать воздух, безвольной верёвкой ложась на пол. — Разумеется, нужна, — говорит женщина. — Однако, трудность состоит не в том, чтобы обрести её, а в том, чтобы найти правильную. Понимаешь? — Не совсем, — честно признаюсь я, а потом решаю и вовсе не кривить душой: — На самом деле — нет. Вообще не понимаю. Мне никогда не доводилось увидеться ни с бабушкой, ни с дедушкой — что родители мамы, что отца, все покинули этот мир ещё до моего рождения, и, увы, ни один из них не ушёл в глубокой старости. Бабушка Тимат умерла вскоре после того, как мама появилась на свет: роды были сложными и, увы, она не смогла их перенести. После этого дедушка Овани воспитывал маму в одиночку, как мог, но так и не смог увидеть ни то, как она становится взрослой женщиной, ни то, как нянчит собственных детей — погиб от когтей танатора на охоте, когда его дочери едва исполнилось пятнадцать. Родителям отца повезло больше, если так можно сказать: они прожили долгую совместную жизнь, полную счастья, и даже во время первой войны против Небесных людей Великая Мать точно уберегла нашу семью, позволив каждому вернуться живым. Наверное, хорошо, что второй приход демонов они не застали, иначе бы непременно до конца своих дней страдали от потери любимой дочери, но Эйва вмешалась и здесь: за год до моего рождения бабушка Киурэ перенесла серьёзную болезнь и не смогла оправиться, а дедушка Каро, не в силах принять потерю любимой жены, меньше, чем через месяц, отправился следом. К чему я это распинаюсь о своих предках и прошлом, когда мне надо бы думать о настоящем и проблемах, возникших в нём? Да просто Мо’ат, хоть и не приходится мне кровной роднёй, необычайно напоминает ту самую добродушную бабушку, которую люди так любят вставлять в свои фильмы. Она не всучивает конфеты в обход запрету родителей и не вяжет аляповатые свитера, зато дарит нечто гораздо более важное — поддержку и советы, к которым не прислушается, разве что, только полный идиот. Загвоздка в том, что сейчас я определённо, абсолютно, сто процентов не догоняю, что же тсахик хочет до меня донести. Радует только, что моё замешательство совсем не злит Мо’ат — будь на её месте отец, давно бы уже вышел из себя, что его мысль не понимают с первого раза. — Послушай меня как следует, дитя, — спокойно, но твёрдо произносит женщина, и что-то во мне буквально кричит: сосредоточься, не смей пропускать это мимо ушей, иначе потом пожалеешь! — В этом мире не существует правильных и неправильных вещей. Ты можешь поступить так, как будет лучше для всего клана, но при этом найдётся тот, кому твоё решение встанет поперёк горла, и он посчитает себя ущемлённым. А иногда выход, который казался тебе самым лучшим, вовсе не оказывается таковым. Когда моя дочь с зятем и внуками покинули родные леса, моя душа не находила покоя. Безусловно, Жейксули действовал из лучших побуждений: он желал защитить как свою семью, так и всё племя, потому рассудил, что если Торук Макто исчезнет, то Небесные люди оставят нас в покое. Но к чему это в итоге привело? Враги выследили их и в морских землях, а Оматикайя, лишившись оло’эйктана, что вдохновлял их и направлял к победе, растерялись, утратив на время боевой дух. — Наш вождь не всегда принимает правильные решения, — хмыкаю я себе под нос, но тут же вздрагиваю, испуганно косясь на Мо’ат. Докатилась, поношу нашего предводителя перед нашей же тсахик, по совместительству его тёщей! — Это так, — к вящему удивлению соглашается со мной она. — Правильное решение не всегда является лучшим, ровно, как и наоборот. Мы можем сделать выбор и потом пожалеть о нём, но это совсем не означает, что когда-то мы поступили неправильно. Просто с течением времени мы всё чаще начинаем задумываться: вдруг следовало поступить иначе? Что, если существовал выход, гораздо лучше того, что выбрали мы? — И у вас тоже были подобные мысли? — ни с того ни с сего спрашиваю я. — Разумеется, — не раздумывая, отвечает тсахик. — Более того, я сталкиваюсь с ними практически каждый день своей жизни, но отношусь к ним гораздо более легко, чем в юности. Я так тебе скажу, Хайрани: когда ты молод, то любая, даже самая незначительная неудача, воспринимается как конец света, но ты взрослеешь, становишься старше и мудрее, и в один момент понимаешь, что твои переживания не имели никакого смысла. Я передёргиваю плечами, точно хочу избавиться от невидимого груза. При всём уважении к Мо’ат, вряд ли оглянувшись назад лет через пятьдесят я подумаю, что и моя ссора с Ло’аком, приведшая к разбитому сердцу, и разлад с родителями, и горечь от фантомного, но всё же предательства сестры, и разливающийся по венам гнев при одном воспоминании о снисходительной улыбке Циреи, являлись чем-то, из-за чего мне не стоило расстраиваться. — Я знаю, о чём ты думаешь, — порой проницательность тсахик действительно пугает, — но подумай сама: ты застала и пережила войну, сравнимой с которой никогда не было и, я искренне надеюсь, уже не будет. Тебя атаковали железные птицы, в тебя стреляли, на тебя охотились, точно ты была дичью, но ты смогла уцелеть. В тебе горит огонь, это правда, но с помощью одного только пламени невозможно одержать победу. Нужно быть стойкой, как дерево, твёрдой, как камень, а иногда и податливой, словно вода. Можно быть кем угодно, но нельзя отдавать предпочтение одному элементу, забывая про другие — иначе, как ты и сказала, это может обернуться большой бедой. — И что же, выходит, я могу быть и тихой гаванью? — осторожно, будто с какой-то опаской, интересуюсь я, но вместе с тем в душе разливается блаженное тепло, словно ответ женщины известен мне наперёд, и её слова должны принести мне если не радость, то, по крайней мере, облегчение. — Конечно можешь, — говорит Мо’ат. Свет от костра падает на её морщинистые, покрытые мазью ладони, которые она расторопно вытирает подвернувшейся тряпкой, и я невольно задумываюсь о том, скольких вытащили в того света эти золотые руки. — Отчего ж нет? Я тебе так скажу: вода, конечно, необходима, но сколько веков мы спокойно обходились и будем обходиться без океана? А вот без огня везде придётся туго. Она вновь подбрасывает в очаг сухих веток и листьев, и пламя загорается пуще прежнего, будто бы только ждало команды тсахик. На стенах жилища пляшут причудливые тени, отбрасываемые огнём, и в их затейливых очертаниях угадывается то затаившийся змееволк, который броситься на свою добычу, то мирно пасущийся у реки шестиног, то гордо расправивший крылья торук. Они расползаются по полу, перепрыгивая глиняного горшка на другой, точно живут собственной жизнью, подражая своим сородичам, обитающим в лесах и парящим высоко в небе, но едины в одном: все тени были рождены благодаря одной крошечной искре, и стоит затушить костёр, как они исчезнут, будто и не существовало ни торука, ни змееволка с шестиногом, ни прочей живности, что заняла своё место на стене. А главное — вода здесь совсем не причём. Силуэты вздрагивают пуще прежнего, а вслед за ними мелкая дрожь прошивает и меня, когда сумерки прорезает призывный вскрик, затем второй, третий. Я перевожу непонимающий взгляд на Мо’ат, наблюдая, как лицо тсахик из расслабленного стремительно становится полным тревоги. — Это дурной знак, — её губы сжимаются в тонкую линию, и я впервые обращаю внимание на крохотный шрамик, залёгший в уголке рта. Должно быть, ещё один «подарок» Небесных людей, не иначе. — Давно в столь позднее время не раздавались кличи, в которых я настолько бы отчётливо слышала панику. Краем глаза замечаю, что Мо’ат тщетно пытается унять дрожь в руках, начиная как заведённая перебирать бусины на своей песенной нити. Я не знаю значения ни одной из них, но беспокойство женщины, сквозящее в каждом её движении, быстро передаётся и мне. Чувство неопределённости пугает, и, когда вместе с криками соплеменников я слышу визги икранов и ржание лютоконей, терпеть его становится просто невыносимо. — Я пойду посмотрю, в чём дело, — торопливо поднимаюсь на ноги под тяжёлый вздох тсахик, как вдруг на пороге жилища Мо’ат появляется фигура, в золотых глазах которой читается такой неподдельный ужас, точно она только что лицом к лицу столкнулась с армией Небесных Демонов и парочкой танаторов в придачу. — Кири, что происходит? Обычно растрёпанная и неряшливая, старшая дочь Джейка сейчас выглядит более всклоченной, чем когда бы то ни было: волосы взъерошены как после продолжительного бега, сумка с травами съехала набекрень, на лбу выступила испарина. — Бабушка, — быстрый взгляд на Мо’ат, — Хайрани, — во взволнованном голосе прослеживается удивление — Кири явно не ожидала встретить дома у тсахик, — Цирея пропала! Торук издаёт свой последний крик — сильный порыв ветра задувает костёр, а вместе с ним пропадают и замысловатые тени.                   

***

Любая война, даже окончившаяся победой — это боль, страдания и мучительные воспоминания, от которых, увы, никогда не избавишься. Они могут нахлынуть негаданно, точно тропический ливень, но вместо живительной влаги лишь расковыряют старые раны, которые и так никогда полностью не затянутся. Наблюдая за тем, как спокойное ещё несколько часов назад поселение заволакивает удушающим смятением, я не могу не отметить пугающее сходство с приготовлениями к очередной атаке Небесных Людей, когда тело двигалось само по себе, подчиняясь простейшим командам, а в голове набатом отдавалось одно единственное слово: скорее, скорее, скорее! Никто не сидит на месте: На’ви копошатся, снуют туда-сюда, кто с луками, кто с горящими факелами наперевес. Охотники седлают лютоконей, воины целыми группами уносятся прочь на своих икранах, женщины причитают и пытаются поймать вопящих детей, дабы те не лезли под ноги взрослым, и всё это под нескончаемый гомон, шум и гам. Я невольно замираю посреди всей этой вакханалии, оглушённая, сбитая с толку простой, но вместе с тем ёмкой мыслью: а что я, собственно, должна делать? Цирея за каким-то хером попёрлась в лес, никого не предупредив — это раз. Где её искать, никто не знает — это два. Помощи от меня в данной ситуации столько же, сколько с икрана молока — это три. Тем более, что моё наказание о запрете на полёты всё ещё действует, и даже реши я в очередной раз пойти против наказов отца, пускай и руководствуясь благородной целью, что-то мне подсказывает, что и такое оправдание его не устроит. И что же, я должна подставлять свою задницу, и не просто ради кого-то, а ради Циреи? Нет уж, спасибо! Лучше уж сразу головой в навоз. И всё-таки, вопреки всякому здравому смыслу, логике и рациональному мышлению, где-то внутри, глубоко-глубоко в груди, нарастает мерзкое чувство тревоги. Леса обширны и непроходимы, таят множество опасностей даже для нас, тех, кто вырос в этих краях и знает каждую тропку, поросшую густой травой, что уж говорить о рифовой На’ви, что гостит здесь без году неделя. Скорее всего, именно эта причина и вызвала ажиотаж небывалого размаха — в противном случае, потеряйся кто-то из местных ребятишек, родители сначала бы прочесали всю округу в поисках нерадивого отпрыска, и лишь потом подняли на уши всю деревню. — С дороги! Я едва успеваю отскочить в сторону, когда мимо меня проносятся несколько всадников, перекрикиваясь о чём-то между собой на ходу. Прежде, чем скрыться в лесной чаще, один из них пересекается со мной взглядами, и сердце стремительно ухает в пятки — Тарсем! Дорогой, смелый, мужественный Тарсем, которой абсолютно не заслужил того, чтобы какая-то недостойная девчонка сначала грубо отвергла его, а потом избегала несколько дней, словно прокажённого. Могучей волной накатывает стыд за своё поведение, и я клянусь, — хоть себе, хоть Великой Матери — что как только вся эта возня уложиться, я обязательно поговорю с ним. Будет неловко, совестно, некомфортно, но этот шаг необходим, чтобы расставить все точки над «и». — Хайрани! — вновь окликает меня кто-то со спины, но на сей раз участь быть раздавленной копытами мне не грозит: оглянувшись, я вижу стремительно направляющуюся ко мне Кири, а за ней бежит Паук, как всегда, отставая от девушки на несколько шагов. На старшей дочери Джейка нет лица — оно и понятно, в конце концов, не абы кто, а близкая подруга пропала без вести, и при всей моей непереносимости Циреи я готова молиться, чтобы эта девчонка вернулась живой и невредимой. — Как продвигаются поиски? — без обиняков спрашиваю я, ибо спрашивать, как чувствуют себя ребята, не имеет ни малейшего смысла. — Почти все воины Оматикайя обыскивают окрестности и близлежащие территории, — рапортует Паук, скрещивая руки на груди. По сравнению с Кири, он отлично держится, но настойчиво тарабанящие по плечам пальцы выдают его нервозность с головой. — Ребят с базы тоже подключили, они, вроде как, собираются задействовать вертушки, если наши не справятся. Джейк считает, что Цирея не могла уйти далеко, но перестраховаться никогда не помешает. — А что Тоновари с Аонунгом? — Ну, не могут же они сидеть без дела, когда их дочь и сестра пропала. Мне раньше не доводилось видеть рифовых На’ви на икранах, а тут на тебе — сразу двое. Джейку и Нетейаму пришлось потесниться, но они вошли в положение. Остаётся только надеяться, что Боб и Йапай не рухнут где-нибудь посреди леса от перегруза. — Паук! — шипит Кири, бросая на парня негодующий взгляд, от которого тот немедленно тушуется. Согласна, шутить в подобной ситуации — не лучшая затея, но что поделать, если порой в самые тёмные времена юмор является единственной вещью, которая помогает окончательно не пасть духом? — Как так вообще вышло, что Цирея исчезла? — перевожу я внимание пышущей гневом Кири на себя. — Я думала, что человеческие учёные тщательно за ней следят. — Ты забыла, что ей с Аонунгом начали давать поблажки? Вот Цирея и стала выбираться на прогулки при любой возможности, а находиться рядом с ней каждую минуту, как ты понимаешь, невозможно. А вчера она вообще была какой-то поникшей — я её такой никогда не видела, но расспрашивать не стала. Подумала, что она всё ещё переживает из-за… Девушка обрывается на полуслове, глядя на меня исподлобья со смесью осуждения и сочувствия, при этом понять, что именно превалирует в её взгляде, я не могу. Горько усмехаюсь про себя: само собой, та злосчастная пощёчина не будет забыта просто так. Радует хотя бы то, что Кири ни разу открыто не упрекнула меня в ужасном поведении, пускай глаза её и говорили о многом. Она даже, вроде бы, не разозлилась на меня после того, как я чуть ли не послала её открытым матом при попытке дочери вождя завести со мной разговор о произошедшем. И оправдания, что я перенервничала, была на взводе и ненавидела в ту минуту весь мир, совершенно не катят. Я бы поняла, реши Кири после такого «милого» приветствия максимально дистанцироваться от меня, и какого же было моё удивление, когда она не только не попыталась избавиться от моей компании, но и всем видом демонстрировала, что моё «отвали от меня нахрен!» совершенно её не задело. Святая, а не На’ви, видит Эйва. Именно поэтому на её незаконченное предложение, в которое наверняка был вложен особый смысл, я не реагирую бурно от слова со всем. Разве что внутри немного закипаю, но, по сравнению с моими периодичными «выгораниями», это не более чем зажжённая спичка рядом с пожаром. — Ладно, проехали, — принимает огонь на себя теперь уже Паук. Да у нас с ним прямо-таки договорные отношения, как посмотрю: око за око, услуга за услугу, все дела. — Нам-то что делать? Будь у меня икран, я бы давно присоединился к поискам, а Кири отказывается лететь на Севин! — Потому что папа дал нам чёткие указания — из деревни ни ногой! — настойчиво говорит Кири, словно повторяет эту фразу уже не в первый раз. Впрочем, с упёртостью Паука, иногда граничащей с откровенной доставучестью, это вовсе не что-то неординарное. — Он и так уже взял с собой Нетейама, а мы бы только мешались, — девушка вздыхает, уперев руки в бока. — Хотя, должна признаться, я тоже не хочу просто так шататься без дела, зная, что Цирея где-то там, в лесу, одна-одинёшенька… — Подожди-ка, — я прерываю подругу, уловив в её словах одно маленькое несоответствие. — Джейк взял с собой только Нетейама? А как же Ло’ак? Паук одаривает меня острым, проницательным взглядом, который вполне может посоперничать с испытующим взором Мо’ат, с той лишь разницей, что перед этим человеческим мальчишкой я больше краснеть не намерена. Пусть думает, что хочет — главное то, что я знаю и понимаю собственные чувства, а то, какой величины тараканы копошатся в головах других, будь то На’ви или человек, мне как до одного места. Хотя, до какого такого места? До пизды. — Я его сегодня не видела, — признаётся Кири. — Он как на утром свалил куда-то, так от него ни слуху ни духу. Авось опять куда-то влез. — Что-то не слышу беспокойства в голосе, — Паук задирает голову, когда прямо над нами проносится очередной поисковой отряд верхом на икранах. — Или тебе совсем наплевать на младшего брата? Кири громко фыркает, вкладывая в этот звук весь скепсис, на который только способна. — Я тебя умоляю! Волноваться об этом идиоте? У меня что, по-твоему, нервы железные? Сейчас есть проблемы гораздо серьёзнее, а Ло’ак пусть хоть в навозе изваляется, не пропадёт. — Если тебе так интересно, в чём он успел изгваздаться, можешь спросить у него сама, — я киваю ребятам за спины, а вдоль всего позвоночника тем временем растекается напряжение, из-за которого хочется не то ссутулиться, чтобы казаться меньше, то ли наоборот выпрямиться, всем своим видом демонстрируя стойкость и несгибаемость. Зои рвано дёргает крыльями в воздухе, шатаясь из стороны в сторону, точно кто-то опоил её кавой, и издаёт пронзительный визг, оповещая не только нас, но и всё племя о своём прибытии. Впрочем, мало кто из На’ви обращает внимание на пикирующего вниз икрана — сейчас эти крылатые и так заполонили собой почти весь небосвод, и, пускай ночь скрывает их вместе с всадниками, их верещание невозможно не услышать. Не успевает Зои приземлиться, как Ло’ак спрыгивает, не самым осторожным образом разрывая связь, на что его сестра реагирует недовольным, слегка болезненным вскриком. Я хмурю надбровные дуги. Ло’ака нельзя назвать безупречным наездником, ибо, несмотря на высокий уровень мастерства, нередко, желая исполнить очередной трюк, юноша, переполненный эмоциями (или страдающий кретинизмом, когда как) начинает путаться в командах и, соответственно, своими беспорядочными мыслями сводит с ума и Зои. Но даже при этом в подобной грубости он замечен никогда не был, и это не может не настораживать. — Это правда? — спрашивает в лоб младший сын вождя вместо приветствий. — Цирея пропала? Когда? О, ну тогда всё понятно! Мальчик распереживался из-за исчезновения своей подружки, вот совсем и потерял над собой контроль — уже собственная духовная сестра страдает, до нас, поди, тоже очередь вскоре дойдёт. Ну а что? Может быть, Ло’ак обвинит Кири, что она проводила с рифовой недостаточно времени? Или накинется на Паука по причине того, что он не так посмотрел на дочь Тоновари? Нет-нет, конечно, больше всего достанется мне, как самой последней твари, что посмела поднять руку на невинную девушку. Напряжение плавно перетекает со спины в грудную клетку, смешиваясь с кровью и превращаясь в бурлящую лаву, что распространяется по венам, пока не достигает сердца, и вот оно уже пульсирует в приступе накатывающей злости, но вмешивается разум. «Только не сейчас. Сейчас не время», — вот, что он мне говорит, и я подчиняюсь, отведя взгляд куда-то в сторону, чтобы лишний раз не встречаться с глазами Ло’ака. Если он меня заметит, разумеется. — Никто точно не знает, — Кири нервно теребит завязку на топе, когда тревога за жизнь подруги накатывает с новой силой. — Я не видела её с полудня, но одной Эйве известно, когда она пошла в лес. Может, полчаса назад, может час. Младший сын Джейка звучно выругивается себе под нос, а затем закусывает губу, запустив пальцы в отросшие волосы. Я буквально слышу, как двигаются, натужно скрепя, шестерёнки в его голове, и даже могу предложить, о чём думает юноша: очевидно, анализирует то, в какую из четырёх сторон света кинуться, чтобы иметь больше шансов найти Цирею, а я тем временем борюсь с собственными демонами, не Небесными, но оттого не менее опасными. Они нашёптывают, что всё складывается как нельзя лучше, ведь если рифовая На’ви бесследно исчезнет, то это автоматически освободит меня от соперницы и, как итог, ставшей почти привычной головной боли. И в какой-то миг я почти поддаюсь на их уговоры, приняв мысль, что без вечно маячащей на горизонте Циреи моя жизнь вернётся в привычное спокойное русло, но одного взгляда на мечущегося Ло’ака, на с трудом сдерживаемую панику Кири и тщетно пытающегося успокоить её Паука, на весь переполох вокруг, оказывается достаточно, чтобы я залепила себе смачную, пускай и фантомную пощёчину, от которой мозг быстро становится на место. Цирея пропала в дремучих лесах Оматикайя и, если ещё не наткнулась на какого-нибудь хищника или ядовитое растение, то скоро вполне может с ними столкнуться, а я стою тут и злорадствую, размышляя, какой всё-таки подарок преподнесла мне судьба, пока её отец и брат выбиваются из сил, молясь Великой Матери, чтобы девушка оказалась в порядке. Гадина. Жестокая и мерзкая гадина. — И что, у вас нет никаких предположений, куда она могла пойти? — голос Ло’ака приводит меня в чувство, а заодно помогает дать внутренним демонам последний ядрёный пинок под зад. — Ни одного, — обрывает все надежды на корню Паук. — Мы-то её и в чащу никогда не заводили — так, только на поляны и опушки, а эти места, как ты можешь допереть, проверили в первую очередь. — А ты, Рани? — обращается ко мне юноша. — Ты что-нибудь знаешь? От неожиданности я вскидываю надбровные дуги, но удивляет меня не сам вопрос, а тот факт, что Ло’ак вновь зовёт меня по прозвищу, будто бы и не было той ужасной ссоры и этих мучительных дней игнора. — Нет, не знаю, — отвечаю резко, даже с долей агрессии, — но если бы знала, то сейчас не стояла тут. — Я знаю. Мы все вместе синхронно поворачивает головы и Ми’иру, и так выглядящая взвинченной до предела, съёживается под нашими испытующими взглядами, обняв себя руками. Сестра вздрагивает, словно её только что окатили ледяной водой, и я щурюсь, предчувствуя неладное. — Ну! — Ло’ак почти что вскрикивает, отчего Ми’иру громко пискает и подпрыгивает на месте. Недовольно зыркаю в его сторону, молча призывая не повышать на неё голос, и старательно вкладываю во взгляд все возможные варианты концовок, которые юноша может достичь, если не сбавит обороты. — Я… Хайрани, я могу им сказать? — лепечет сестра с такой мольбой в голосе, что на мгновение я совсем теряюсь. — О чём? Кири и Паук в непонятках переглядываются, в то время как младший сын вождя буквально впивается в меня глазами, точно желает прожечь дыру. Неужели подумал, что я всё-таки приложила руку к исчезновению Циреи? «Так для него твои слова ничего не значат, — гаденько смеётся внутренний голос. — Что, совсем забыла?» Ми’иру облизывает пересохшие губы, собираясь с мыслями, и в конце концов выдаёт тихое, так, что мне приходится напрячь слух: — О том месте. Поначалу я не понимаю, что она имеет ввиду. Напрягаю извилины, пытаясь вспомнить хоть что-то, что может иметь отношение к «тому месту». Да и вообще, что это за место такое, чтобы говорить о нём так, словно оно какая-то запретная и таинственная обитель? В самом деле, не хочет же Ми’иру сказать, что Цирея попёрлась в… Вдоль спины пробегает неприятный холодок. — Нет, — неверяще качаю я головой, впиваюсь глазами в сестру, молясь, чтобы она опровергла моё предположение, но Ми’иру молчит, напуганная, с расширившимися от страха зрачками, и я впиваюсь пальцами в волосы, от безысходности скрипя зубами. — Бляяяяядь. Бляяяядь! — Так, народ, о чём сейчас идёт речь? — Паук с беспокойством поочерёдно оглядывает меня с сестрой, расставив руки в стороны, будто собрался кого-то примирять. На моё плечо невесомо ложиться рука, и я резко дёргаюсь, словно от удара током. Ло’ак дёргается вместе со мной — в его взгляде плещется непонимание, вызванное моим непривычным поведением, но оно быстро сменяется осознанием, когда до юноши доходит, что я не стала бы вести себя как невротичка без причины. — Рани, что случилось? Прошу, ответь! Он наклоняется настолько близко, что дыхание младшего сына Джейка опаляет мне губы, но именно сейчас, в эту минуту, я совсем не думаю ни о поцелуях, ни о том, как я истосковалась по такому тесному контакту. Всё заполняет собой всеобъемлющий и неконтролируемый ужас. Я делаю глубокий вдох — говорят, отличный способ, чтобы успокоиться, но мне не помогает от слова совсем. — Полгода назад я ввязалась в спор с одним парнем, — язык едва шевелится, так что каждое новое слово даётся мне с огромным трудом. — Проигравший должен был до сумерек проторчать в Роще Смерти и взять оттуда какую-нибудь вещь, — камень там или цветок — чтобы доказать, что он не смухлевал. К сожалению, в тот раз удача оказалась не на моей стороне. — Роща Смерти? — переспрашивает Кири. — Жутковатое название, а главное, я не помню такого. Где она находится? Я жмурюсь, точно это поможет мне забыть о случившемся шесть месяцев назад кошмаре. — В Запретных землях. Я слышу судорожный вздох и проклятья на на’вийском, перемешанные с отборными английскими матами, слышу, как всхлипывает Ми’иру, а высоко над нами раздаются визги икранов. Громкие голоса Оматикайя не стихают ни на секунду, отдаются набатом в голове, и вместе с этим я чувствую, как лёгкая хватка на плече становится почти болезненной, когда Ло’ак с силой сжимает будто закоченевшие пальцы. Да, в наших лесах опасность подстерегает на каждом шагу, но и в них есть места, которые На’ви старательно обходят стороной, и даже опытный охотник сто раз подумает, в конечном счёте, скорее всего, повернув назад, прежде чем вступить в Запретные земли. Размеры таких зон варьируются от крошечных участков до раскинувшихся на многие километры территорий, которые могут не иметь друг с другом ничего общего, кроме одного: обитающих на каждом шагу всевозможных опаснейших тварей, жаждущих убить тебя и, как правило, полакомиться свежей плотью. С некоторыми из них, если соблюдать особую осторожность, может посчастливиться так никогда и не встретиться, но, заходя в Запретные земли, будьте готовы к тому, что тот или иной хищник, ядовитое растение или смертоносное насекомое вам обязательно попадётся. Я вот в своё время все предостережения наглейшим образом проигнорировала, за что в итоге и поплатилась. — Рани, ты сейчас серьёзно? — младший сын вождя грубо встряхивает меня, точно хочет выбить всю дурь из головы. Жаль, что это не помогает, иначе отец давно бы справился с подобной задачей. — Ты сунулась в Запретные земли? Эйва, Рани, о чём ты только думала?! И после этого Карнук называет меня самым безответственным воином в племени! — Он не знает! — вскрикивает Ми’иру и тут же зажимает рот руками, опасливо оглядываясь по сторонам, словно кто-то в творящейся неразберихе может расслышать её слова. — Папа не знает, что Хайрани была в Запретных землях. Она рассказала только мне, взяв обещание, никому не говорить. Приятно, конечно, что сестра сдержала своё слово, но как было бы хорошо, научись она держать язык за зубами просто так, без клятв и уговоров. Глядишь, столько бы неприятностей удалось убежать, хотя, что рассуждать об этом сейчас, когда сделанного не воротишь? — Так, окей, допустим, Цирея и впрямь отправилась в Запретные земли, — Паук поправляет кислородную маску, словно от одного только упоминания о гиблом месте ему становится тяжелей дышать, — но закономерно назревают два вопроса: во-первых, на кой хрен она туда попёрлась, а во-вторых, откуда она про них узнала? — Думаю, ответ на второй вопрос очевиден, — Ло’ак смотрит прямо на Ми’иру, из глаз которой, того и гляди, рванёт целый потоп, и не понятно, отчего: от переживаний за жизнь рифовой На’ви, гложущего чувства вины или страха перед юношей, что своим тяжёлым взглядом буквально пригвождает сестру к месту. — А что до первого… — Мы теряем время, — я дёргаю плечами, сбрасывая с себя руки Ло’ака, и инстинктивно тянусь к шее, но меня быстро постигает первое разочарование — рации нет. Шиплю от досады и бросаю беглый взгляд на шею младшего сына вождя, но и на нём не обнаруживается столь необходимой техники, хотя мог бы нацепить, раз отлучался куда-то с Зои. — До Рощи Смерти на икране лететь минут сорок, если гнать на всех парах, — начинаю быстро рассуждать вслух, совершенно утрачивая связь с реальностью. — Сомневаюсь, что Цирея потопала туда на своих двоих — слишком далеко, так что, скорее всего, она взяла лютоконя. Кири, ты же вроде обучала её основам верховой езды? Впрочем, не важно. Девчонка вполне могла заплутать и вовсе не добраться до Запретных земель. — Я… дала ей довольно подробные инструкции, — чуть слышно бормочет Ми’иру, и я едва сдерживаюсь, чтобы не разбить лицо о ближайший камень. Дрянь. Дело такая дрянь, что хуже и не придумаешь! Ло’ак снова выругивается, теперь ещё более грубо, но от прямых матов по отношению к Ми’иру удерживается, то ли по собственным убеждениям, то ли из-за моего раннего молчаливого, но от того не менее красноречивого предостережения. — Надо срочно сообщить кому-нибудь, пускай как можно скорее обыщут участок, на который я укажу, пока не стало слишком поздно, — озираюсь по сторонам, но большинство охотников, как назло, уже задействованы в поисках. — Паук, ты, кажется, говорил, что учёные собираются воспользоваться своими железными икранами? Вместо человеческого парнишки мне отвечает сестра, внезапно бросившись вперёд и крепко вцепившись в руку: — Нет! Хайрани, тебе ведь тогда придётся рассказать, что ты была в Запретных землях! Как только папе станет об этом известно, он тебя убьёт! Одним простым наказанием в полгода ты не отделаешься! Ми’иру, разумеется, утрирует — как бы отец не был на меня зол, руку на свою дочь он не позволял себе поднять никогда, — но от меня не ускользает, как в глазах Ло’ака на миг вспыхивает огонёк ярости. Так и хочется выплюнуть ему в лицо, чтобы не беспокоился — от ответственности я увиливать не собираюсь, и уж точно не намереваюсь скрывать информацию о возможном местоположении его подружки от остальных. — Сейчас это не имеет никакого значения, — я настойчиво отстраняю Ми’иру от себя, невзирая на все уговоры и протесты. — Кири, Паук, бегите на человеческую базу и расскажите, что… — Что мы с Хайрани тоже полетели на поиски, куда — точно не знаете, — не обращая внимания как на вытянувшиеся лица сестры и друга, так и на мою прифигевшую рожу и почти абсолютно идентичную физиономию Ми’иру, младший сын Джейка разворачивается, на ходу натягивая маску наездника, и в три прыжка оказывается рядом с Зои, запрыгивая в седло и устанавливая тсахейлу. Икран трясёт головой и даже будто бы слегка сопротивляется, точно припоминая, как грубо юноша обошёлся с ней недавно, но тому на удивление быстро удаётся угомонить духовную сестру. — Рани, не тормози! Сама ведь сказала — каждая минута на счету! И, странное дело, я подчиняюсь безоговорочно. У меня и впрямь нет лишнего времени на раздумья по типу: «с какого хрена он так поступает?» или «почему не хочет рассказать всё старшим?». Всё, что волнует меня сейчас — так это Запретные земли, а точнее одна конкретная личность, которая, по своей глупости, направляется прямо в лапы смерти, если уже не попалась. Я усиленно трясу головой, пытаясь отогнать от себя образ разодранного в клочья или разбухшего трупа Циреи, и совершенно пропускаю тот момент, когда Зои поднимается в воздух, оставляя внизу непрекращающийся шум и гам. Только бы не опоздать.                   

***

Далеко внизу под нами пестрят огоньки листвы, и, если бы не знание того, что в эту секунду Зои проносится над густым лесом, можно было бы подумать что это звёзды отражаются в водной глади. В любой другой момент я бы непременно поразглядывала эту красоту подольше, кружа над деревьями до тех пор, пока Таурис не выскажет своё недовольство и желание отправиться на боковую, но сейчас глаза оказываются в плену слёз, — захватить маску для полётов просто не было времени — а сердце сжимает в своих железных тисках тревога и всеобъемлющее чувство страха, вызванное беспокойством о судьбе Циреи. Забавно, но теперь я понимаю, что никогда не хотела для этой рифовой На’ви смерти по-настоящему. Грезила о том, чтобы она возвратилась восвояси, чтобы съебалась прочь из моей жизни и перестала мести хвостом перед Ло’аком, но гибель от клыков того же танатора, или ещё хуже — мучительная кончина от укусов целого роя адских ос… Подобную смерть пожелаешь, разве что, злейшему врагу, а я Цирею, несмотря на её вызывающее поведение и моё то и дело доминирующее желание как следует отмудохать девушку, к таковым не причисляла. Даже ненависть, вспыхнувшая в тот миг, когда дочь Тоновари открыто заявила, что собирается забрать Ло’ака себе, а мне стоит спокойно отойти в сторонку и не мешать воссоединению «идеальной» пары, давно испарилась без следа. Хотя нет, тут я, конечно, приврала — такое без следа не исчезает, но, по крайней мере, не обрастает новыми слоями, точно саблесвин панцирем, и дальше жить вполне можно, как и обратить внимание на другие, более значимые проблемы. Я утыкаюсь лбом в спину Ло’ака, пряча слезящиеся глаза от буйных потоков ветра. Только сейчас я обращаю внимание, что волосы сына вождя мокрые, а тело влажное, кое-где покрытое не то испариной, не то каплями воды. Неужто так разнервничался, что вспотел? Руки, со сцепленными в замок пальцами, покоятся на поджатом животе юноши, прямо поверх кубиков пресса — не так давно одним из моих излюбленных занятий было проводить по ним подушечками под смех младшего сына Джейка, пересчитывая каждый, иногда заменяя пальцы языком. В такие моменты Ло’ак переставал смеяться, зато из его горла вырывались утробные стоны, которые я была готова слушать вечно. Что же ждёт нас теперь? И есть ли ещё это пресловутое «мы»? Или правильней задать вопрос: существовали ли эти «мы» когда-либо? И я сейчас говорю не о симпатии или даже влюблённости, а о чём-то гораздо более глубоком. Была ли я в глазах юноши хоть немного, хотя бы на крошиночку лучше Циреи, или для Ло’ака всегда единственной являлась она — его первая любовь? На эти вопросы безумно хочется получить ответы, но одновременно с этим я боюсь, что мои самые страшные догадки подтвердятся. Зои издаёт приглушённый стрекот, и это — единственный звук, не считая рассекающих воздух потоков ветра, который я слышу за время полёта. Ни я, ни младший сын Джейка не произносим ни слова, хотя, казалось бы, а о чём нам говорить в такую минуту? В сотый раз предполагать, какая ужасная участь могла постичь Цирею? Или, наконец, разобраться в наших отношениях, раз выдалось столь «подходящее» время? Перед зажмуренными глазами вдруг отчётливо предстаёт образ Аканьи, развалившейся на камне у пруда. Она навсегда останется беззаботной и расслабленной, какой я её и знала, однако сколько боли на самом деле скрывается за её непринуждённой улыбкой? Разрушение дома, смерть друзей, мужа, собственная гибель от разорвавшейся в воздухе гранаты… Как, танатор задери, пройдя через столько страданий Аканья находит силы весело смеяться даже после смерти, а я, живая, имея подле себя семью, не могу совладать с бурей в груди, то и дело сдерживая слёзы. Я невольно вздрагиваю, когда Ло’ак накрывает мои руки своей тёплой ладонью, — и как только не замёрз, мчась на такой скорости? — по-прежнему не произнося не слова. Приподнимаю голову, прекрасно понимая, что лица юноши мне не разглядеть, зато ладонями чувствую, как на несколько секунд он перестаёт дышать, точно ждёт моей реакции. Я и сама не до конца понимаю, как должна поступить. Вырваться из его нежной хватки и продолжать строить из себя обиженку или оставить всё, как есть? Оба варианта кажутся мне одинаково правильными и неправильными одновременно. Я истосковалась по прикосновениям Ло’ака, по его ласке, но чем больше я скучала по нему, тем сильнее становилась обида на жестокие слова и подозрения в моей неверности, ранящие похлеще пуль и ножей. Не помогло даже увещевание самой себе, что, застукай я юношу вместе с Циреей в столь двусмысленной позе, то не просто вспылила бы, а отделалась, как минимум, одним трупом. — Снижаемся! — командую я, когда впереди показывается раскидистое tautral, что даже среди прочих исполинских деревьев выделяется своими размерами — опознавательный знак места, в которое я надеялась никогда не возвращаться. — Уверена? — Нахуя ты взял меня с собой, если не собираешься слушать? — мигом закипаю я, выдернув ладони из-под руки Ло’ака под его едва различимый вздох. Впрочем, съязвить по поводу чрезвычайно ранимой души младшего сына Джейка я не успеваю, поскольку мне быстро приходится пристроить их на плечах юноши, вцепляясь в кожу ногтями, потому как тот резко направляет Зои вниз, заставляя почти что сымитировать камень, брошенный в воду и стремительно идущий ко дну. Землю закрывает плотный слой листвы, пряча ту от посторонних глаз, точно дракон в человеческих сказках про принцесс, и нам с Ло’аком, совсем как доблестным рыцарям из тех же историй, приходится прорываться с боем: ветви то и дело хлещут меня по спине и рукам, наверняка оставляя длинные царапины, но больший урон на себя всё равно принимает юноша на пару с Зои, которая, хоть и подчиняется воле духовного брата, от его действий явно не в восторге: в самом деле, кому понравится, что его безостановочно стегают по лицу наглые отростки деревьев? — Зои придётся остаться здесь, — говорю я, спрыгивая с икрана вслед за Ло’аком, и сразу же навостряю уши, настороженно осматриваясь по сторонам на предмет кого-то (или чего-то) подозрительного. — Сам видишь: заросли просто не позволят ей лететь дальше. Даже днём сквозь густую крону не пробивается ни единого лучика, что уж говорить про ночь и слабый относительно солнца свет звёзд. Благо, что многие растения, как и трава под ногами, сияет сама по себе, давая какую-никакую возможность лицезреть окружающий мир, который, увы, не очень вдохновляет: тут и там, словно щупальца невиданных монстров, свисают лианы, а вокруг нас, в количестве, сопоставимом с вылезшими после дождя грибами и лишайниками, растут tsawlapxangrr со своей неизменной парой аpxangrr. — Жуткое место, — говорит Ло’ак, осмотрительно отходя от дельта-деревьев на безопасное расстояние. — Никак не могу взять в толк, что ты согласилась прилететь сюда из-за какого-то дурацкого спора. — Но ты ведь однажды пошёл против приказа вождя, когда другие ребята взяли тебя на слабо, — парирую я. — Или тебе совершать глупости простительно? Младший сын Джейка ничего не отвечает — то ли благоразумно решает, что спор может подождать, то ли просто не хочет разговаривать со спиной, ибо я уже опередила его на десяток шагов, с величайшей осторожностью пробираясь сквозь дремучие заросли и прислушиваясь к каждому шороху. Как говорят на Земле — убей или будь убит, только в нашем случае пословицу можно немного переиначить: постарайся не сдохнуть или будешь убит. Знаю, получается тавтологично, зато против такой простой истины не попрёшь. Ло’ак неотступно следует за мной, двигаясь практически бесшумно, как и полагается настоящему охотнику, и я невольно ловлю себя на мысли, что его присутствие дарит мне некоторое чувство успокоения напополам с защищённостью. Конечно, столкнись мы сейчас нос к носу с хищником, юноша вряд ли сможет противопоставить ему хоть что-то — лук со стрелами остались дома, а кинжал, спрятанный в нагрудных ножнах, в лучшем случае поцарапает животное, — но всё же я ощущаю себя в куда большей безопасности, чем когда я побывала в Запретных землях в первый раз. Что двигало мной в тот момент, когда я, уже далеко не глупая наивная девчонка, вознамерилась отправиться в место, известное своими смертельными опасностями? Очевидно, боязнь показаться трусихой в глазах окружающих, а ещё нежелание нарушить своё же слово. Я так не хотела, чтобы остальные воины, с которыми я ввязалась в спор, посчитали меня лгуньей, отказывающей сдержать обещание, что была готова даже обмазаться мёдом и в таком виде выйти навстречу адским осам, если бы это помогло сохранить мне лицо. В итоге же мне пришлось приложить все усилия, чтобы сохранить собственную жизнь, когда я вначале чудом избежала участи быть растерзанной танатором — детёнышем, но всё же, — а потом получила несколько глубоких царапин от шипов smaoe, чудом сохранив способность к передвижению и отделавшись онемевшей рукой, которая потом на протяжении месяца нещадно ныла и болела. Совсем рядом с моей ступнёй пробегает, угрожающе подняв жало, kali’weya Арахноид, и я по инерции отшатываюсь назад, врезаясь спиной в грудь Ло’ака. Тот реагирует незамедлительно: дёргает меня за локоть, пряча за собой, а сам выскакивает вперёд, хватаясь за ручку ножа. Быстро оглядывается на предмет возможной угрозы. Внутри что-то ёкает. Ему не наплевать на меня. — Ло’ак, всё в порядке, это был просто арахноид, — я собираюсь обойти его, чтобы продолжить вести, но внезапно вытянутая рука юноши не даёт мне этого сделать. Поднимаю на юношу непонимающий взгляд, заодно вслушиваясь в звуки природы: может быть, младший сын вождя заметил опасность, которую проигнорировала я? — Давай-ка дальше я пойду первым, — Ло’ак слегка расслабляется, поняв, что опасности (во всяком случае пока) нет, но решимость так и плещется в его глазах. — На самом деле, я должен был с самого начала идти впереди, но опять всё испортил. Долбоёб. Уточнить, что именно имеет ввиду юноша, мне не удаётся: совсем как я ещё недавно, он разворачивается — лишь косички взметаются в воздухе — и мягко, но настойчиво тянет меня за собой, спрятав мою ладонь в своей большой руке. На сей раз мысль, вырваться ли или оставить всё как есть, меня не посещает. В отличие от моей собственной спины, которая начинает потихоньку гореть, будучи наверняка исполосованной ветками, спина Ло’ака осталась абсолютно чистой — лишь на плечах я кое-где замечаю красноватые полосы, зато его «передняя» часть оставляет желать лучшего: на лице юноши я успела разглядеть три глубокие царапины, пересекающие правую щёку, лоб и подбородок, а торс был буквально испещрён мелкими ранками. Мысленно делаю пометку обработать их по возвращению, но тут же даю себе звонкую оплеуху: с какой стати я должна заботиться о Ло’аке при наличии матери, сестры и бабушки, которая, по совместительству, является тсахик? Да пускай ему хоть та же Цирея помогает — вот рифовая-то обоссыться от счастья, когда снова дорвётся до тела младшего сына вождя! Если мы её, конечно, найдём… — Куда дальше, Рани? — Налево. — А потом? — Прямо. Я сильнее сжимаю вспотевшую ладонь юноши. Ло’ак держит меня так крепко, словно и не собирается никуда отпускать, и, пускай я точно знаю, что это временно, и как только мы выберемся из Запретных земель всё станет как прежде — тупой игнор, будто бы мы и не знакомы вовсе, — во мне зарождается слабый лучик надежды, только вот какой именно — уже другой вопрос. Беспорядочные кустарники, точно раскиданные ребёнком игрушки, наконец, заканчиваются, и, когда Ло’ак отодвигает лианы в сторону, перед нами открывается вид на крошечную полянку, поросшую тут и там fngapsutxwll. Это растение одно из немногих, что не представляет угрозу для нашей жизни, а потому я настораживаюсь и кошусь на юношу, который не двигается с места. — Твою ж мать! — шипит Ло’ак сквозь стиснутые зубы, но вместо привычного для таких громких слов негодования в его голосе чётко различается ужас. Я осторожно выглядываю из-за спины младшего сына Джейка и быстро понимаю, чем вызвана такая реакция: в самом уголке поляны, так, что сразу и не увидишь, набухает, пульсируя ядовито-фиолетовым светом, впечатляющий своими размерами syeptute. В прошлый раз я его не заметила — была слишком поглощена спасением собственной задницы от детёныша танатора, — но теперь мне удаётся разглядеть гинеман во всей его пугающей красе, и я едва не вскрикиваю, вовремя прижав ладонь к губам. — Эйва всемогущая! — шёпчу я, широко раскрытыми от страха глазами наблюдая за тем, как из пасти плотоядного растения выпирают задние ноги лютоконя. То, что животное попало в смертельную ловушку уже давно, становится очевидным, когда я отмечаю отсутствие агонии и предсмертных судорог. Лютоконь постепенно утопает в некротическом нектаре, и я, сдерживая рвотные позывы, вспоминаю, что происходит с жертвой после: та переваривается до состояния мясного бульона и только от размера зависит, насколько долго такого пропитания хватит для гинемана. Насекомые, мелкие зверюшки, змееволки, шестиноги, На’ви — для этого монстра нет абсолютно никакой разницы, только если добыча не начнёт вырываться, а спастись из его цепких пут не так уж и просто. Главный вопрос, мучающий нас обоих, ощутимым напряжением повисает в воздухе: отведал ли гинеман только мяса лютоконя или до этого перекусил ещё кем-то? — Ло’ак? — я тормошу будто окаменевшего юношу, не сводящего пустого взгляда с останков несчастной па’ли, за плечо. — Ло’ак! Кадык младшего сына Джейка дёргается. Он, покачиваясь, отступает на несколько шагов назад, и я с силой вцепляюсь ему в руку, серьёзно переживая, что Ло’ак просто не удержится на своих двоих. — Я не верю, — трясёт головой, точно хочет отогнать от себя весь этот кошмар, но глазами всё также возвращается к переваренной наполовину туше лютоконя. Острый клык вспарывает тонкую кожицу на губе и по подбородку юноши бежит струйка крови. Я тянусь, чтобы стереть её, но Ло’ак вдруг срывается с места, перескакивая через кусты и прорываясь сквозь щупальца-лианы: — Не верю! — Ло’ак, стой! Мои пальцы хватают воздух. Наше укрытие — не абы какое, но уж всяко лучше, чем выскочить на открытую местность и буквально заявить миру — вот он я, жрите на здоровье! — Рея! — орёт юношу во всю глотку, судорожно оглядываясь по сторонам. — Рея! Прошу, отзовись! — Да заткнись ты! — едва тоже не перехожу на крик, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не залепить ему смачную оплеуху. — Не понимаешь, что на твои вопли сейчас все твари сбегутся? Хочешь, чтобы нас сожрали?! Я почти добавляю «как Цирею», но в последнюю секунду прикусываю язык. Ло’ак прерывисто дышит, безумно сверкая глазами, то и дело тянется к кинжалу, намереваясь в любой момент пустить его в ход, но замолкает, когда я беру его лицо в руки и насильно заставляю посмотреть на себя. От боли и отчаяния в его взгляде щемит сердце. Мы не знаем наверняка, стала ли рифовая добычей гинемана — зачастую На’ви удаётся освободиться из западни, пускай и с последствиями в качестве серьёзных ожогов, но Цирея всегда выглядела такой хрупкой, такой слабой, что невольно возникает мысль: а хватило бы ей сил вырваться из хватки растения-убийцы? Ло’ак думает об этом, я думаю об этом, но, вопреки всем самым страшным предположениям, заставляю себя говорить: — Послушай, д-давай рассуждать логически. Гинеман реагирует исключительно на прикосновения, значит, лютоконь должен был его задеть. Если бы его наездник первым попался в ловушку, то лютоконь бы давно бы свалил отсюда, а значит… — Тссс, — палец юноши оказывается прижат к мои губам, погружая поляну в гробовую (вот так каламбур!) тишину, и это безмолвие настолько полное, что я, кажется, могу расслышать стрекотание насекомых на многие километры вокруг, но не более. — Я ничего не слышу, — произношу я одними губами. Ло’ак жестом призывает меня подождать, и когда десять секунд, сравнимые, пожалуй, с целой вечностью, истекают, средь оглушающую тишину прорывается тоненький хныкающий голосок, точно его обладатель захлебывается слезами. Мы с юношей испуганно переглядываемся и, не сговариваясь, бросаемся вперёд, снова влетая в непроходимые заросли. Ветки лезут в лицо, ноги путаются в корнях, и опять лианы — великое множество лиан — загораживают собой проход. Младший сын вождя рычит, выхватывая нож, и начинает с остервенением кромсать заполонившие собой всё вокруг вьющиеся стебли. «А вот имей ты кинжал из клыка саблесвина, справился бы гораздо быстрее!» — с каким-то мрачным удовлетворением думаю я, орудуя собственным лезвием и стараясь не отставать от Ло’ака. — Цирея! — вновь срывается юноша на крик, пока я с опаской оглядываюсь по сторонам, но заткнуть его больше не пытаюсь. — Рея! — Ло’ак… — словно слабое шелестение листьев, но его оказывается достаточно, чтобы юноша выбрал правильное, как кажется ему, направление. Тем не менее, оказавшись в окружении сотен, если не тысяч, деревьев-ящериц, мы с Ло’аком ненадолго зависаем, в непонятках крутя головами в поисках источника звука. Кругом всё поросло мхом, папоротниками и высокой травой, которая с лёгкостью могла бы укрыть мелкого зверька, но никак не относительно взрослую На’ви, — Ничего не понимаю, — бормочет себе под нос младший сын Джейка, а меня так и подмывает высказать, что по его прихоти мы оказались в какой-то чаще, вероятно, в окружении смертельно опасных существ, привлечённых его криками, но я молчу, поскольку тоже слышала приглушённый зов и в глубине души искренне надеюсь, что он принадлежит живой, а не умирающей Цирее. — Ло’ак! Ло’ак, я здесь! Вряд ли в такой ситуации до нас решила снизойти сама Великая Мать (если мы, разумеется, не подохли от когтей какого-нибудь хищника и сейчас не находимся в месте, подобном Чистилищу из людских преданий), а потому, задирая голову, я вовсе я рассчитываю нарваться на благое знамение или что-то в этом роде, но, тем не менее, нехило так удивляюсь, наткнувшись вначале на свисающие ноги, а затем на их обладательницу во всей её дрожащей и трясущейся от страха красе. Первое, что я чувствую, встретившись с полными страха, который сменяется полнейшим шоком, глазами Циреи — облегчение. Да, она наверняка уже успела обоссаться от испуга несколько раз, пока торчала на дереве, судорожно обхватывая ствол, и, вполне возможно, получила нехилую психологическую травму, но она была жива, и это, как не крути, самое главное. — Блядь, Рея! — не сдерживает эмоций Ло’ак, очевидно, подумав о том же. — Как ты… Зачем ты… Как ты туда забралась? — И почему не спускаешься? — добавляю я, окидывая дерево придирчивым взглядом. Не слишком высокое по сравнению со своими собратьями, но его роста достаточно, чтобы обезопасить себя от хищников. В детстве мы залазили на такие на раз два, что уж говорить про настоящее время, однако для тех, кто рождён для жизни в воде, забраться даже на такой «среднячок» может оказаться существенным испытанием. Впрочем, вскарабкаться-то на дерево Цирея как раз-таки смогла, а вот со спуском, судя по всему, возникли проблемы. Рифовая На’ви вообще выглядит так, словно увидела перед собой выросший хрен знает как varumut: крайне неприятный и в куда большей степени неожиданный сюрприз, причём читается это во взгляде Циреи, направленном именно на меня, и меня мигом берёт злость. Пускай радуется, что за ней хоть кто-то припёрся, иначе бы так и померла на ветке от голода или свалилась бы и сама стала пищей! — Я не могу, — признаётся девушка, и в её голосе проскальзывают истерические нотки. — Сначала с трудом сюда забралась, а потом услышала громкий визг и… Цирея передёргивает плечами и всхлипывает, потому что слов, видимо, недостаточно, чтобы передать весь пережитый ею ужас. — О, просто плотоядное растение-переросток сожрало твоего лютоконя, — без обиняков сообщаю я эту неприятную новость, на что получаю лёгкий, но очень неодобрительный тычок в плечо от юноши, и крайне испуганный писк со стороны дочери Тоновари, — но не беспокойся: сейчас великий воин племени Оматикайя поможет тебе спуститься, и мы поскорее свалим отсюда, пока сами не стали чьим-нибудь перекусом. Верно я говорю, Ло’ак? Он хмурится, от чего царапина на лбу тоже приходит в движение, грозясь снова начать кровоточить. Я складываю руки на груди, отвечая на укоризненный взгляд Ло’ака полным безразличием. Ну и из-за чего мы разозлились на этот раз? — Верно, — дёргает уголком губ младший сын вождя, а затем решительно направляется к овитому плющом стволу дерева-ящерицы. — Держись, Цирея, я сейчас! Если что, Хайрани подстрахует тебя внизу. Само собой, спрашивать у меня, согласна ли я при необходимости принять на себя всю тяжесть туши рифовой На’ви, никто не собирается, как и предоставить мне инструкцию, как действовать на случай, если из лесной чащи на меня сейчас выскочит жаждущее крови нечто. Тихо хмыкаю себе под нос, поворачиваясь спиной к ловко карабкающемуся по дереву Ло’аку — должен же кто-то следить за периметром, пока проходит эта дебильная спасательная операция. Забавно, но, как только обнаружилось, что Цирея в полном порядке (ну поседела слегка от страха, не смертельно же), всё волнение за её судьбу и давящая тяжесть на сердце мигом испарились. Возможно, сыграл свою роль и тот факт, что реакция девушки на моё появление была, мягко говоря, специфичной. Нет, я не ждала, что рифовая бросится мне на шею и начнёт слагать оды в мою честь, но насколько же нужно быть неблагодарной и эгоистичной сволочью, чтобы встретить того, кто, подставляя себя под удар, пришёл спасти твою задницу взглядом а-ля «что ты тут забыла?». Хороший вопрос, кстати говоря, только задавать его нужно не мне, а той, по чьей вине я уже во второй раз оказалась на территории Запретных земель. Что-то приземляется на мою голову, а после мягко пружинит на землю. Шикнув от неожиданности, я потираю затылок — не от боли, а скорее на автомате — и озадаченно кошусь на коричневый мешочек, ярко выделяющийся на светящейся траве. — Прости, это моё, — Цирея, благодаря помощи Ло’ака добравшаяся уже до середины ствола, ощутимо напрягается, когда я поднимаю мешочек и начинаю рассматривать его со всех сторон. — Не трогай, пожалуйста. Хмыкаю, без всякого зазрения совести поворачиваясь к ней задом. По логике рифовой На’ви я что, должна опять опустить мешочек на землю, чтобы она имела удовольствие самостоятельно его поднять? А, может, сразу запустить его в кусты, раз мои пальцы не имеют права касаться такого сокровища? Я с интересом взвешиваю мешочек в руке, отмечая его необыкновенную лёгкость. На секунду меня даже посещают сомнения, что он чем-то наполнен, но затем я нащупываю что-то мягкое и влажное — ткань в нижней части мешочка явно отдаёт сыростью, — и вопросов становится ещё больше. Что дочь Тоновари туда напихала? Раздавленных жуков? Снова задираю голову, краем глаза цепляясь за Ло’ака и Цирею, пытающуюся под надзором юноши твёрдо поставить ногу на очередную ветку, и скольжу взглядом выше, упираясь в целый рассадник tawtsngal — «небесных чаш». Крупнее, мясистей, с вкраплениями жёлтого и чёрного, они отличаются от панопир, что растут в окрестностях нашего поселения. Их насыщенное фиолетовое свечение, по сравнению с ядовитым сиянием гинемана, не навевает страх и тревогу, а скорее наоборот, и даже знание, что это красивое растение плотоядно, как и его далёкий родственник, не заставляет меня чувствовать себя неуютно. А вот отголоски воспоминаний — вполне. Тогда, полгода назад, я, находясь на волоске от смерти, всё же сумела выполнить один из главных пунктов спора — принести с Запретных земель что-то, что доказывало бы факт моего посещения этих мест. Мой выбор пал как раз на панопиры, что не походили на привычные «небесные чаши», и я здраво рассудила, что собранную воду смогу пустить на лечение, а кончики стеблей использовать в более личных целях, частью которых неизменно был младший сын Джейка. Потом я, правда, отказалась от этой идеи, решив, что если мне и удастся соблазнить Ло’ака, то сделаю я это без помощи афродизиаков, а кончики панопиры перекочевали в личные вещи Ми’иру по её горячей просьбе. Дальнейшая судьба «добычи» меня мало интересовала, а сестру о подобных вещах я не расспрашивала, чтобы зря не стеснять, но она сама однажды по большому секрету, с нездоровым блеском в глазах, поделилась, что результат превзошёл все ожидания. И опять же я воздержалась от лишних расспросов. Я ещё раз верчу мешочек в руках. Инструктор по лазанью по деревьям из Ло’ака не очень, если судить по его первой ученице — просто чудо какое-то, что за ту вечность, пока он с поразительным терпением наставляет и поддерживает рифовую На’ви, что никак не может спустить свой зад к земле, мы всё ещё не подверглись нападению. В свой первый раз я задержалась в Роще Смерти не более, чем на полчаса, за которые успела почикать панопиру и дважды чуть не сдохнуть, а сейчас точно сама Эйва не хочет, чтобы мы погибли так тупо. Можно ли считать это благодарностью за то, что в своё время мы бесстрашно бросились на её защиту, прогнав прочь Небесных людей? Пальцы становятся мокрыми, и я понимаю, что это протекает мешочек. Да что там за сокровища хранятся, в конце-то концов?! Трогать чужое нехорошо, да и правила приличия меня, как никак, учили соблюдать, но почему-то я не чувствую ни малейших зазрений совести, когда дёргаю за слабую верёвочку и заглядываю внутрь мешочка. Из-за темноты приходится как следует присмотреться, но стоит мне понять, что заставило Цирею сунуться в Запретные земли, как мной полностью завладевает шок. Я по-глупому хлопаю глазами, точно пролемур, и запускаю руку внутрь, извлекая из мешочка его влажное и липкое содержимое. — Я же просила тебя не трогать! — рифовая На’ви налетает на меня яростным икраном, вырывая свою драгоценность из моих рук и прижимая к груди, будто этот несчастный мешочек — её собственное дитя. Хвост за спиной девушки в исступлении рассекает воздух, напоминая бич, готовый покарать преступника, а глаза пылают свирепым огнём, но в их глубине помимо ярчайшего негодования я различаю ещё и липкий страх, который Цирея тщетно пытается скрыть за маской гнева. Я вновь смотрю на зажатый между пальцев кончик стебля панопиры, опасно щурясь, и дочь Тоновари вздрагивает, когда я перевожу на неё пронзительный взгляд. — Это какая-то ебанная шутка? — вытягиваю раскрытую ладонь вперёд, чтобы не только Цирея, которая и так сейчас помрёт то ли от страха, то ли со стыда, но и не вдупляющий, с чего я разошлась в очередной раз, Ло’ак осознали, как, без преувеличения, невъебенно херово выглядит эта ситуация со стороны. — Ты сбежала из поселения, переполошила всё племя, попёрлась в место, где тебя в любой момент могут пришить, подвергла наши с Ло’аком жизни опасности, и всё это из-за какого-то сраного афродизиака?! Мне хочется наорать на неё до порванных голосовых связок, но я помню, где мы находимся, а потому довольствуюсь яростным шёпотом, хоть пару раз мой голос и невольно взлетает на несколько октав. Я плющу кусочек панопиры, превращая его в кашеобразную массу, и со всей силы швыряю рифовой На’ви под ноги, с отвращением вытирая липкую руку и набедренную повязку. Цирея отшатывается от меня, как от прокажённой, но движет девушкой не страх за то, что я снова могу врезать ей. Нет, дочь Тоновари явно куда больше волнует тот факт, что её позорный секрет оказался раскрыт, а закрыть её своей спиной, доблестно бросившись на защиту от противной меня, как назло, некому — во всяком случае, Ло’ак, которого я в свете последних событий записала в личную охрану Циреи, не спешит помогать своей недоподружке, чему бы я, наверняка, немало удивилась, не захлестни мой разум другие негативные эмоции, все как одна направленные в сторону рифовой. — Цирея, — мы с девушкой одновременно вздрагиваем, когда в голосе младшего сына вождя проскальзывает даже не сталь или обычные нотки неудовольствия, а нечто пугающее, нечто незнакомое, что-то, отдалённо напоминающее мне ледяной тон отца, но куда более враждебный, — это ведь не то, о чём я думаю? Волосы на затылке встают дыбом, и на меня волной накатывает противное чувство, от которого на лбу выступает холодный пот. И резкая перемена в поведении Ло’ака тут не при чём. Нет, я вдруг ощущаю себя зверьком в западне хищника, и начинаю судорожно оглядываться в поисках предполагаемой угрозы. Рука сама тянется к ножу, уши настороженно приподнимаются, вслушиваясь в каждый шорох, пока страх неумолимо растекается по всему телу убийственным ядом. Дыхание спирает. Пульс учащается. — Л-Ло’ак, это не то, что ты подумал, — лепечет Цирея, делая попытку прикоснуться к юноше, но тот отступает назад, морща нос в гримасе отвращения. — Я просто хотела, чтобы всё было, как прежде! Чтобы мы с тобой… — Нас с тобой уже давно нет, Цирея! Неужели ты так ничего и не поняла? — Осторожно! — кричу я, едва успевая отскочить в сторону, когда в то место, где я стояла секунду назад, вонзается тёмное жало, пульсируя и подрагивая. В следующий миг всю округу заполоняет пронзительный визг, от которого чуть не лопаются перепонки, и среди многочисленных стволов я с ужасом наблюдаю, как к нам бежит нечто, перебирая шестью парами конечностей. Ловко маневрируя между деревьев, словно вода, оно стремительно приближается, и чем отчётливее я вижу изогнувшуюся дугой шею, лишившуюся путеводной головы, тем сильнее чувствую дыхание смерти. — Слингер! — орёт Ло’ак и, недолго думая, хватает за руку остолбеневшую от первобытного страха Цирею, с силой дёргая её за собой. — Хайрани, не стой столбом! Мы мчимся, не разбирая дороги, и, не будь моя голова занята одной-единственной мыслью — выжить любой ценой, — у меня бы точно возникло чувство дежавю, с той лишь разницей, что сейчас я убегаю не от младшего сына Джейка, а с ним, и не от кого-нибудь, а от смертоносной твари, преследующей нас по пятам. Мы с Ло’аком ловко перепрыгиваем через поваленное дерево, буквально таща за собой беспрестанно вопящую рифовую На’ви, чей истеричный крик сливается в одно целое с чехардой скрежетов, скрипов и шорохов. — Быстрее! — срывает голос юноша. — Быстрее! Я плотно стискиваю зубы, рывком поднимая Цирею на подкашивающиеся ноги, и вновь окунаюсь в нескончаемый водоворот из листвы, стволов, кустов, папоротников и свисающих лиан, что так и норовят оплести нас своими щупальцами, схватить, задержать. Несколько раз я едва не спотыкаюсь о выпирающие прямо из-под земли корни и будто нарочно разбросанные на пути камни, а юноша вскрикивает от резкой вспышки боли, когда, на очередном повороте, неудачно цепляется за ветку, раздирая плечо до крови. Дорога, по которой мы вышли в Рощу Смерти, уже давно потеряна, а искать правильное направление нет ни сил, ни возможности, покуда в затылок дышит сама смерть, — тут бы не грохнуться, совершенно обессилев от долгой беготни, но, когда где-то совсем рядом раздаются до боли знакомые вскрики, которые я успела наслушаться, пока намывала Зои несколько дней подряд, я готова разреветься от счастья, как малое дитя, не веря в нашу удачу. — Ну же, осталось чуть-чуть! — присутствие духовной сестры совсем близко заставляет Ло’ака разогнаться на пределе возможного, и теперь он тянет за собой не только Цирею, но и меня. Мы выбегаем на опушку, на которой оставили Зои, с совершенно противоположной стороны, запыхавшиеся, изнеможённые, но полные желания жить, и, клянусь Великой Матерью, никогда ещё узор на этом икране не казался мне настолько прекрасным, как сейчас. Мы сделали это! Мы остались в живых! Бедро простреливает резкая боль, сравнимая с тем, как выпущенная в упор пуля разрывает плоть, только намного, намного хуже. Я застываю, когда мир вокруг начинает кружиться и расплываться пятнами, сплетая воедино и крик ужаса Ло’ака, и визг Зои, и взявшийся не пойми откуда едкий запах. Тело предательски немеет, окончательно утрачивая возможность двигаться; колени подкашиваются, и я падаю лицом прямо в мягкую траву, прежде чем всё вокруг заволочет непроглядная чернота. Уголки губ тщетно пытаются растянуться в улыбке. Так мягко. Так уютно. Так хорошо.