Испугался — упал — умер

      — Кевин Дэй — мой бывший.       Да, он говорит это, чтобы произвести впечатление. Да, ему интересно. Да, несколько секунд он действительно думает, что Нил скажет: «Бывший… коллега?»       И… да, это ещё и правда.       Нил оказывается чуть более подготовленным к этой информации. Он моргает, отводит глаза, краснеет — как по заказу, — но в итоге выдаёт:        — А… понятно.       И на них опускается тишина, которую Эндрю без проблем мог бы заполнить какой угодно болтовнёй, но ему всё ещё любопытно. Например, насколько красным сможет стать Нил, прежде чем молчание станет совсем невыносимым. Эндрю оно не причиняет дискомфорта, он даже чувствует себя до нелепого хорошо в своём ехидстве, но Нила тишина, похоже, убивает.       И всё же, сделав глубокий вдох, он говорит вполне ровным голосом:        — Но вы всё равно не ответили. Про школу.       Эндрю усмехается.        — Хочешь знать, как мы познакомились?       Нил неопределённо ведёт плечом. Он нервничает. Конечно: хотел послушать про открытие бизнеса, а нарвался на личное; приятного мало. И всё же: он не переводит тему, а это уже чего-то да стоит.        — Жил да был мальчик. Его звали Кевин Дэй, — говорит Эндрю. — Этого мальчика знал почти каждый первый в этой стране.       Он начинал в диснеевских ситкомах — про детей и родителей, подростков со сверхспособностями, говорящих животных, всю такую занимательную ерунду. Его смазливая мордашка мелькала на рекламных баннерах, пачках хлопьев и пижамах для шестилеток… но у Кевина были амбиции. Он хотел развиваться — и развивался. Покорял свой собственный воображаемый Олимп.       Играть драматические роли ему не понравилось. Для комедий он чувствовал себя слишком серьёзным. В итоге, с большим кино у Кевина не сложилось, и он ушёл в спорт. Сделать это с двумя тренерами-родителями оказалось проще простого: мать преподаёт лакросс, отец — американский футбол, а вместе они — идеальный пример для активного ребёнка. Кевин занимался и тем, и другим, в лакроссе даже сколотил себе небольшую карьеру — фанбаза у него уже была, с неплохими физическими данными этого оказалось достаточно. А потом он сломал руку, в 19 лет выйдя на поле пьяным.       Историю замяли, но восстановительный период затянулся. Кевин маялся, лез на стены, занимался чепухой вроде рекламы шампуней и одеколонов. И ему стало скучно. А скука, как известно, двигатель прогресса.       Рассорившись с семьёй в пух, прах и слюни, он собрал пожитки и свинтил в Сиэтл в поисках ещё более богемной жизни, чем у него была в Лос-Анджелесе. Калифорнийская мечта сменилась северной, сливок общества в Сиэтле не обнаружилось, зато нашёлся систематический собачий холод и отсутствие близких друзей. И Кевин Дэй спился ко всем чертям.       Их периоды запоев совпали. В одном из злачных мест, где Эндрю проводил первые месяцы того ебучего лета, Кевин появился и привычно привлёк внимание всех присутствующих, а спустя двадцать минут раздачи селфи и автографов добрался до барной стойки и обнаружил у неё только безразличного ко всему Миньярда.       Но об этом Эндрю Нилу рассказывать не собирается.        — Привет, — сказал Кевин, улыбнулся, сверкнув своей ебучей ямочкой, и козырнул каким-то дохуя остроумным подкатом, который Эндрю даже не расслышал. Он тогда был уже слишком пьян для формальностей.        — И что ты забыл в нашей долине неудачников? — спросил Эндрю. Он понятия не имел, зачем спрашивает. Любопытством в нём даже не пахло. Его уже давно ничего по-настоящему не интересовало.       И что Кевин говорил дальше он тоже не слушал. Думал, чем бы забить голову, и ответ напрашивался сам собой. Он всегда был одним и тем же. Когда тремя минутами позже Кевин получил свой заказ, Эндрю спросил:        — Презики с собой?       И снова была стена туалета. Без дыма и коктейльных вишен, зато с кубиком льда, который Кевин попытался по-блядски передать изо рта в рот, но в итоге выронил ему под майку. Эндрю от неожиданности исторг немыслимый поток трёхэтажного мата, а Кевин закрыл ему рот поцелуем.       Никогда так и не признавшись в этом Кевину, Эндрю запомнил этот вечер первым за долгое время хорошим сексом. Музыка грохотала басами и, наверное, неплохо маскировала стоны… а даже если нет, им на это было глубоко насрать. Казалось, от их движений бар может развалиться. Ну, или как минимум туалетная кабинка.       Когда всё закончилось, Кевин не ушёл, как многие другие, и даже не отрубился прямо на кафеле. Он за край майки потянул Эндрю на улицу. На балкон. Там Кевин курил, а Эндрю чувствовал вибрации из колонок кожей спины. Небо было по-летнему звёздным, и Кевин спросил:        — Ты здесь часто бываешь?       А на следующий день пришёл снова.       Эндрю смотрит на Нила краем глаза и пытается примерно оценить порог его восприимчивости. В итоге решает, что слишком много всего вываливать не собирается в любом случае, и сообщает:        — Однажды мальчику стало скучно, и он решил открыть школу.       Ему бы хотелось сказать, что всю эту историю он не вспоминал уже давно, но это было бы наглой ложью — себе в первую очередь. Сложно не вспоминать, когда каждую неделю ходишь с Дэем в бар и ловишь на нём липкие взгляды барменов. Работаешь в одном коридоре.       Глупо, конечно, но он когда-то думал, что у них любовь.       Кевин всегда умел к себе располагать — тем проще с ним было ошпариться. В голове Эндрю они встречались, в голове Кевина — трахались и дружили. Даже когда они попытались съехаться. Даже когда обо всём поговорили. На словах Кевин мог быть примерным парнем и пассией от Бога, а на деле… Тогда Эндрю этого ещё не знал, но все мозги ему уже выжгла водка.       Да: Эндрю, Кевин и водка. Счастливая, блять, шведская семья.       Зато… у него так горели глаза.        — Это же гениальная схема, ты послушай! — он так громко разговаривал, что грозил перебудить полдома, но Эндрю его не останавливал. — Ты же волшебный, с твоими навыками в паркуре и моими — в индустрии…        — Я не волшебный, — тогда шёпотом ответил Эндрю.       Время перевалило за два ночи, они лежали под одеялом в темноте, и Эндрю казалось, что он уже очень давно не был настолько счастливым. А Кевин наконец-то отвёл взбудораженный взгляд от потолка, замолчал на несколько секунд и потянулся к нему, чтобы взять его лицо в ладони.        — Издеваешься? Ты волшебный, Эндрю Миньярд. У меня сегодня чуть инфаркт не случился… а ты ещё и без страховки. Это чёрная магия.       Он засмеялся. Его ямочку на щеке было невозможно разглядеть в темноте, но Эндрю казалось, что он её видит. Он был влюблённым дураком и слишком хорошо помнил его лицо.        — Всё получится, — сказал Кевин. — Откроем школу. У нас всё будет хорошо…        — И вы… разошлись? — спрашивает Нил, и картинка у Эндрю перед глазами расползается струйкой дыма.        — Разошлись, — подтверждает он.       Нил мнётся. Не знает, как задать вопрос.        — Что случилось? — наконец говорит он, и Эндрю снова ухмыляется.        — Он изменил мне с кудрявым французом и загремел в рехаб.       В тоне — ни грамма эмоций, как будто о завтраке говорит, аж самому смешно.       В то время Кевин напивался до такого состояния, что переставал различать людей. Орал что-то про всемирный заговор прямо на камеры и хлестал алкоголь вместо чая, кофе и воды. Он ушёл из актёрства и спорта, но не от славы, и звёздная болезнь крыла его волнами, всё чаще и чаще. А ещё он подсел на колёса — и об этом Эндрю узнал, кажется, позднее всех.       Не удивительно, что это произошло — худощавый парнишка с акцентом и родинками. Рано или поздно это должно было случиться.       С отцом Кевина Эндрю познакомился только когда великий Дэвид Ваймак приехал забирать сына в самую крутую в США частную клинику. Они даже руки пожали. А потом Кевина увезли в Калифорнию, на плечи Эндрю легла едва открывшаяся школа, он перестал тянуть плату за квартиру и прочее, прочее, прочее.       Если задуматься, тогда Рене тоже говорила что-то вроде «не обожгись».       Нил отводит взгляд.        — Простите. Не надо было спрашивать.        — Да ладно уж. По поводу школы: без стрессоустойчивости в малый бизнес даже не суйся. Это первый совет. А второй: не разбрасывайся хорошими людьми из-за кудрявых французов.       Нил снова моргает и смотрит на него недоверчиво, как будто ищет подвох.        — Вы поэтому здесь всё ещё работаете?        — Нет, — улыбается Эндрю, — поэтому я с ним всё ещё дружу.       Потому что даже с учётом всего вышеперечисленного Кевин Дэй — хороший человек.       В клинике Кевин лежал почти полгода. А потом вернулся в Сиэтл и нашёл Эндрю в тесной кухне двушки, кое-как снятой на четверых.        — Давай поговорим, — попросил он. Эндрю пожал плечами.       Они вышли на балкон — один из двадцати балконов жилого муравейника на окраине, и в этот раз им в спины не орали электронные биты с танцпола. Эндрю думал, что не закончил сметную документацию на женский курс для Дэн — и ещё слава Богу, что она согласилась преподавать… А Кевин дрожаще выдохнул в холодный воздух.        — Каким же… я был долбаёбом, — он хотел что-то ещё сказать, но мотнул головой и надолго замолчал. — Ёбаный пиздец, — наконец прошептал он.        — Да, — согласился Эндрю.        — Твою мать… — Кевин спрятал лицо в ладони, уперев локти в балконные перила, и вдруг горько усмехнулся. — А я ведь готовил речь…        — Ты вернёшься в школу? — спросил Эндрю, не дожидаясь, пока он закончит.        — Да.        — Хорошо, — и вселенскую усталость последних месяцев наконец-то затопило собой облегчение. Как же давно он этого не испытывал. — Хорошо…       А Кевин уставился на него, как на ракового больного.        — Господи, Эндрю… Я открыл эту сраную школу и бросил тебя здесь с ней… совсем одного, — сказал он.       Эндрю пожал плечами. Он уже давно со скрипом чувствовал эмоции. Жизнь начала казаться чередой задач, с которыми постоянно надо справляться, а он стал просто инструментом для их решения. Они никогда не заканчивались, а он никогда не отдыхал. И слишком, слишком много думал.       Кевин потянулся к нему дрожащей ладонью и взял за руку. В этом жесте не было подтекста, и Эндрю ощутил отголосок облегчения. Он не был готов с этим разбираться. Больше эмоций — больше усталости.       — Ты сможешь меня простить?       И пальцы его второй руки побелели, сжавшись вокруг перил.       — Не знаю, — ответил Эндрю.        — Я понимаю, — сказал Кевин.        — Но возвращаться ко мне даже не думай.       Кевин кивает, и Эндрю почти физически чувствует, как сильно ему хочется закурить. А потом он переводит на него глаза — виноватые и… трезвые.        — Даже как к другу?       И Эндрю чувствует, как сердце сжимается в болезненном спазме.        — Я поступил ужасно. Я виноват, — продолжил Кевин. — И я надеюсь, что ты меня простишь, хотя ты имеешь право… не прощать. Никогда. Но… если честно, у меня здесь нет людей ближе тебя. Мне было… я скучал. И мне ужасно, ужасно жаль… Я просто…        — Кевин.        — …я не хочу тебя потерять.       Эндрю выдохнул и развернулся к нему, а Кевин сорвался. Вцепился второй рукой ему в пальто, уткнулся в плечо лицом, согнувшись в три погибели и надрывно дыша в колючую ткань. Его трясло, и Эндрю обхватил его руками, зарылся пальцами в волосы.        — Я тоже. Я тоже…        — Прости меня. Пожалуйста, прости…       — Всё будет хорошо.       Тогда он ещё сомневался, правильно ли это, но в тот момент Эндрю его простил. Искренне и честно. Эндрю нужен был кто-то близкий. Кевину нужен был друг.       Человеку нужен человек — иначе это всё не имеет смысла.        — Я всё ещё здесь работаю, потому что в этой школе — мои кровь, пот и слёзы, золотце, — говорит Эндрю, и Нил неуверенно кивает. — Меня отсюда ни выкурить, ни выжечь.       С возвращением Кевина дела пошли в гору, и Эндрю наконец-то начал высыпаться. Почти полгода он каким-то чудом удерживал поток людей, желающих получить эксклюзивное занятие с Кевином Дэем, а теперь, когда он наконец появился и взял их на себя, Эндрю смог выдохнуть и заняться другими делами: своим курсом и закупкой оборудования. И школа наконец-то начала окупаться.       Он съехал из крошечной двушки, которую делил с незнакомцами, в почти такую же, но гораздо более уютную квартиру — к Рене. Но это уже другая история.        — Когда переживаешь первый этап развития, пропадает потребность тащить работу на своём горбу, — говорит Эндрю. — Она начинает двигаться сама. Приходят новые люди — значит, нужны новые сотрудники. Ты обрастаешь знакомствами. Если тебя любит удача, то ты будешь в порядке.        Нил отвечает очередным «понятно», а Эндрю скептично щурит глаза.        — А почему ты вообще спросил? Я тут в ностальгию пустился, знаешь ли…        — Да просто так, — отводит глаза Нил. — Интересно. А из меня никакой руководитель.        — С чего ты взял?       Нил пожимает плечами, а Эндрю… Эндрю правда хотел бы его послушать. Правда. Но настроение скатилось в минус.        — Ладно, мы засиделись. Ты молодец. Поспи сегодня побольше и съешь что-нибудь белковое.       Эндрю встаёт, разминает спину и смотрит вниз. Мир за краем крыши кажется далёким, но это лишь обман зрения. Между ними и асфальтом — метров семнадцать воздуха, неровной кирпичной кладки и железных свай.       — Хорошо, мистер Миньярд.        — Просто Эндрю, хватит уже. — Эндрю ждёт, пока Нил затушит сигарету, и говорит: — Ты сказал, что хочешь падать с небоскрёбов и выживать. Что-то в таком духе.       Нил кивает.        — Вы сказали, что научите.        — А если я скажу, что это невозможно?       Нил долго молчит, но в итоге вздыхает, чешет нос и говорит:        — Тогда мне станет действительно страшно.        — Ты боишься беспомощности? — спрашивает Эндрю. Он не в кондиции для церемоний.       Нил усмехается.       — Боюсь. Вы не можете меня за это осуждать. Вы же тоже, наверное, чего-то боитесь.       Ветер шевелит Эндрю волосы. Птица — всё ещё символ смерти — кричит с переплетения проводов. За ним лестница, белые коридоры, школы, кабинеты, Кевин в кожаном кресле и вымотанный двумя тренировками Нил. А внизу только пустота. Пространство для свободного падения — нужно всего лишь сделать шаг.       — Правильно. Я боюсь высоты, — говорит Эндрю.       И шагает.       Он успевает заметить, как Нил подрывается с места, дёргается, рвано выдыхает и распахивает глаза. Доля мгновения — и это уже не важно. Мальчик-лисичка остаётся далеко и высоко, как и всё, что секунду назад имело для Эндрю значение. Теперь — только ветер. Только воздух. Только полёт.       Эндрю слишком хорошо знает эту стену.       Нилу он об этом не расскажет, но его движения могли бы быть грациознее — если бы не сломанный ноготь. И всё же, это не мешает ему зацепиться за балку, издалека сливающуюся с асфальтом. Всего лишь нужно послать импульс в руку, сгруппироваться и на мгновение напрячь нужные мышцы, чтобы предплечье не оторвало — это симфония. Это энергия и баланс. Оттолкнуться от выступающего кирпича — и можно прыгать дальше, до крепления для кондиционера. Решётка на окне. Выемка в кладке. Каждый элемент работает ему на пользу.       Это и есть паркур.       Эндрю чувствует, как воздух, сопротивляясь его телу, треплет волосы и шумит в ушах, словно пытается оторвать ему скальп. Брось, родной, не в первый раз. Ну, и не в последний, разумеется.       Схватившись одной рукой за подоконник, он по инерции въезжает кроссовком в трубу. На целый квартал мог бы раздаться звон, но Эндрю глушит звук руками всего через долю мгновения — и съезжает вниз.       Несколько секунд — и он уже на земле. Надо бы как-нибудь засечь… интереса ради. Эндрю улыбается и поднимает взгляд вверх.       Нил смотрит на него с крыши и чуть ли не светится.       Эндрю это скорее чувствует, чем видит, — между ними шесть этажей пространства, тут даже идеальное зрение не особо помогает. И всё-таки Нил в восторге. Кажется, в его улыбке Эндрю даже через семнадцать метров может сосчитать все зубы.       И если бы не эти шесть этажей, Эндрю сказал бы: не бывает ничего невозможного. Разрешаю не бояться.       Ты волшебный, Эндрю Миньярд.       Но этажи всё-таки есть, так что он просто подносит ладонь ко лбу, салютует в сторону крыши и идёт прочь.       Его трясёт.

***

      Честно говоря, Эндрю с огромным удовольствием пошёл бы сразу домой, но ключи от зала всё ещё у него. Он поднимается по лестнице до нужного пролёта, идёт по коридору и свистит, когда подходит к стойке администратора. На него оборачиваются двое: Сет со своего законного места и прибившийся поболтать Мэтт.       — У меня там последний, — говорит Эндрю, кидая ключи Сету в руки. — Должен скоро выползти. Запрёшь, как уйдёт, ладушки?        — Ладушки… — повторяет Сет и щурится, когда он проходит мимо.       На Эндрю самое расслабленное лицо из возможных. Наверное, перебор, потому что он слышит, удаляясь по коридору, как Сет спрашивает:        — Что это с ним?        — Эндрю влюбился, — в ответ воркует Мэтт.       Эндрю хочет рассмеяться ему в лицо.       Дверь в туалет маячит в конце коридора спасительным маяком. Эндрю хватается за ручку, двигается спокойно и привычно, надеясь, что его не выдают трясущиеся руки. Ебучий тремор, откуда только взялся… Он делает шаг за предел их поля зрения и чувствует себя мешком песка, который двигался только потому, что кто-то управлял им с помощью марионеточных ниток, — а потом вдруг передумал и обрезал их к чертям. Он скорее падает, чем просто опирается о раковину.       Как о перила на мосту. Что бы с ним ни происходило, это случается второй день подряд, и Эндрю это пиздец как не нравится.       За мгновение до того, как дверь с грохотом за ним закрывается, он успевает увидеть постер в зеркальном отражении: на нём надпись «Жизнь — это движение!» и Кевин с улыбкой победителя, сверкающий ямочкой на весь плакат. Реклама чемпионата для учеников. И Кевин на ней… такой же, как раньше.       Из Эндрю вырывается сдавленный смешок. Он звучит так неуместно у этой раковины, что в носу начинает щипать.       Эндрю влюбился… Это смешно, потому что он так не умеет.       В день, когда они познакомились, Эндрю сидел в баре, смотрел в одну точку и так же, как и в любой вечер до этого, пытался не думать об отце. Алкоголь не просто не помогал — он делал только хуже, возводил мысли в десятую степень. Эндрю гораздо позже понял, что пил не потому, что надеялся, что ему полегчает, а из-за страха перестать вспоминать. Вот такой парадокс. Не хотеть думать, но бояться забыть.       Эти мысли уже давно перестали облекаться в форму — иногда мелькали воспоминания, но это было не то. Хуже всего было с чувством вины. Казалось бы, с чего вдруг? Но отец умер, а Эндрю сидел в баре, пил… дышал. А узел тревоги затягивался на шее петлёй.       Были бессонные ночи. Был сон по двадцать часов в сутки. Был панический, всеобъемлющий страх за мать и Аарона — даже если с ними не хотелось говорить, Эндрю постоянно лез в телефон, чтобы проверить, когда они последний раз были в сети. Было ощущение, что он виноват. Было ощущение, что виноваты все остальные. Было сложно. И больно.       И появился Кевин.       Беспорядочный секс помогал лучше алкоголя. Некоторые парни кусались, был у них такой фетиш, и Эндрю радовался, что физическая боль оттесняет гул в голове. Ему иногда казалось, что он сходит с ума, а стены барных туалетов заземляли. Всего на несколько минут, конечно, но он чувствовал себя живым. Даже если всё это было посредственным, противным и на один раз.       Кевин не был посредственным и решил остаться. И этого оказалось достаточно, чтобы Эндрю к нему прилип.       Говоря психологическими терминами из модных подкастов: включилась функция замещения, и одна одержимость сменилась другой. Присутствие Кевина в его жизни давало Эндрю возможность сместить фокус с отца хотя бы на что-то, а тем для размышлений было хоть отбавляй.       Кевин был проблемным. Трудным. Самоуверенным до чёртиков, со страшно раздражающей звёздной болезнью. Он был старше почти на четыре года, но иногда вёл себя как ребёнок. А ещё пил. И этого хватало, чтобы Эндрю забывал о своих проблемах.       А потом открылась школа.       Паркур был лучше секса, потому что помогал всегда и чаще был удачным. Ноющие конечности, ободранные ладони, боль от неудачных приземлений. Эндрю не боялся упасть — он боялся бояться. До смерти отца высота не казалась страшной, а теперь стала пугать до усрачки — и он снова и снова пытался её покорить. Именно это делало его хорошим паркурщиком. И поэтому Кевин взялся за школу.       Ты волшебный, Эндрю Миньярд.       Эндрю не был волшебным. Просто за пять минут без движения он успевал прокрутить в голове все двадцать миллиардов версий произошедшего и словить паническую атаку. В этом было их с Кевином ключевое различие: Кевин начал заниматься паркуром, потому что ему захотелось; Эндрю продолжил, потому что по-другому не смог.       Жизнь — это движение, ага.       Эндрю держится за ободок раковины и боится, что она треснет, — но отпустить не может. У него потом будут болеть пальцы, из фаланги со сломанным ногтем опять течёт кровь, а Эндрю только зажмуривает глаза и надеется, что это всё скоро закончится.       Когда-то он думал, что это была любовь… Херня.       Потому что Эндрю Миньярд так не умеет.       Эндрю влюбился… Ну да, конечно. Нихуя подобного. Как же, блять, удобно — красивый мальчик в его же группе за две недели до лета. А теперь ещё и оказывается, что он сбежал от мафии, которая вполне могла бы убить его отца. В такие совпадения Эндрю не верит.       Когда всё заканчивается, Эндрю оглушает тишина. Он выходит в коридор и видит, что все ушли. Он снова выпал из времени.       Когда он спускается вниз, уже начинает темнеть. Эндрю идёт пешком. Прыгать по крышам нет ни сил, ни настроения. Он чувствует себя выжатым и молча прокручивает в голове список покупок — Рене просила зайти в магазин, а у него всё руки не доходили. И вдруг — вибрация телефона.        — Ты на днях ездил домой? — без приветствия спрашивает Аарон.        — И тебе доброго вечера, — трёт переносицу Эндрю.        — Привет. Было или не было?        — Было, — Эндрю останавливается. Машины у него всё ещё нет. — А ты сам завтра случайно не поедешь?       Попутка ему точно не повредит.