***
Дом встречает их привычной тишиной, но мать, увидев из окна машину, выходит к двери. На ней очередной кардиган и растянутая, давно отжившая свой век футболка. В руке — пачка сигарет. — Привет, мам, — говорит Аарон и улыбается, когда она чмокает его в щёку. Эндрю, бросив матери короткий кивок, вглядывается в тёмный коридор за её спиной. Из него веет холодом, как будто температура в доме не отличается от уличной. По ногам бьёт сквозняк. Мама остаётся на крыльце покурить, а Эндрю с Аароном проходят внутрь, и Эндрю с болезненной ясностью осознаёт, что во всём доме не осталось ни единого следа его прибывания, кроме семейной фотографии на одной из дальних стен. Аарон несёт пакет с продуктами: молоком, печеньем, апельсиновым соком, какими-то фруктами и кексом из пекарни. Пока он раскладывает всё это по тарелкам и полкам холодильника, Эндрю ускользает из кухни. Лестница скрипит под каждым его шагом. Всегда скрипела. Чердак изменился. Последний раз он видел его ещё до смерти отца — когда съезжал и переносил сюда вещи, оказавшиеся слишком нужными, чтобы их выбросить, и слишком бесполезными, чтобы взять с собой. Тогда он не обратил на него особого внимания: чердак как чердак, в каждом доме на их улице они одинаковые. Но теперь каждый угол, каждая плоскость кажутся важными, несущими в себе тайны. Если постараться, с ними можно договориться. Первое, что бросается в глаза: парадоксальная чистота. Вещи сложены ровными башнями, коробка на коробке. Пустой пол, без бумажек и мусора, лежавших здесь в его предыдущий приход, выглядит голым. Только присмотревшись, Эндрю замечает: всё вокруг покрыто тонким слоем пыли. Три коробки. Эндрю видит их впервые — значит, они ему и нужны. Он не занимался упаковкой папиных вещей. Пока Аарон разбирал шкафы, складывал одежду в пакеты и перевязывал стопки бумаг, Эндрю сходил с ума. Слепо пялился в стену и всюду оставлял клочки выпадающих волос. Вдруг переставал дышать и не знал, как заставить лёгкие работать. Бесшумно кричал, забившись в угол между столом и кроватью и всем телом ощущая, какой же у них всё-таки холодный дом. А Аарон ходил на опознание. Подписывал бумаги в бюро ритуальных услуг. А потом, когда похороны прошли, а оглушительная тишина дома — нет, разбирал по коробкам папину жизнь. Его рука чувствуется в этом педантичном порядке. Наверное, со смертью отца у него развилось что-то вроде ОКР, и пай-мальчик Аарон, который никогда и не был неряхой, возвёл чистоту в абсолют. Роясь в воспоминаниях, Эндрю отмечает, что первые месяцы после похорон всё в доме блестело, пахло хлоркой и постоянно проветривалось. И чердак теперь выглядит не как место для хранения хлама, а как огромный офисный органайзер. Эндрю подходит к коробкам и снимает верхнюю. Она не тяжёлая, скорее всего, там нет ничего, что ему нужно, но он всё равно поддевает скотч ногтем. В нос бьёт тот самый запах. Эндрю отшатывается назад, как будто увидел в коробке гремучую змею. Ни черта подобного. Там лежат свитер и брюки, рубашка, пижамные штаны. Костюм для судебных разбирательств, прозябавший в шкафу с тех пор, как папа перестал работать адвокатом. Две футболки, в которых он спускался завтракать по выходным. Эндрю сам не замечает, как глаза наполняются слезами. Он хмурится, пытаясь их прогнать — чёртов рудимент прошлой ступени эволюции, когда людям был нужен нюх для выживания. Слишком много ассоциаций — вот его протёртые тапочки, вот папа въезжает рукавом в кетчуп и морщится от досады, вот он ходит по дому и кричит, спрашивая, не видел ли кто-то синий галстук. И всё — от его запаха. От сладковатой древесной горечи, которая не выветрилась даже через пять лет. Эндрю сглатывает и закрывает коробку. Это требует титанического усилия. Кажется, стоит протянуть руку и дотронуться до ткани, и отец появится — тёплый и живой, из плоти и крови. Неловко улыбнётся и скажет, что галстук нашёлся под стиральной машиной. Но это не так. Его плоть уже сгнила в гробу, цвет которого Эндрю даже не может вспомнить, а кровь растворилась в воде под мостом, давно впала в океан, испарилась и пролилась дождём где-нибудь над Аляской. А одежда — это просто одежда. Ничего больше. Следующая коробка. Эндрю почти не удивляется, когда не находит в ней никаких документов. В конце концов, Бог любит троицу… Да, надо бы поменьше слушать Рене. Во второй коробке лежат пиджак и джинсы. Лакированные туфли в чехле для обуви — отец ими очень гордился, говорил, что похож в них на крутого бизнесмена. И всё. Неудивительно, что она такая лёгкая. Открывая последнюю коробку, Эндрю тянущим чувством где-то между лёгкими понимает, что ничего в ней не найдёт. И оказывается прав: в ней лежат книги. Полное собрание Диккенса, Герман Гессе и Ремарк на английском и немецком, бесконечное количество юридических справочников и книг по истории права и затёртый англо-японский разговорник, который Эндрю никогда раньше не видел. И никаких документов. Отец никогда их не выбрасывал. Сколько Эндрю себя помнил, он хранил счета в одном ящике, чеки — в другом, справки — в третьем. Каждый договор лежал у него на своём месте. Он никогда не ставил подпись, не прочтя всё до единой буквы, никогда не избавлялся от бумаги, не убедившись, что в ней нет юридической ценности. Листок с печатью преобретал для него практически сакральное значение. На его важность невозможно было посягнуться. А теперь здесь ничего нет. Сзади слышится шорох, и Эндрю резко оборачивается через плечо. Аарон стоит у двери — одна нога ещё на лестнице, лоб расчерчен беспокойными складками. — Эндрю… ты чего? — Где остальное? — спрашивает Эндрю и сглатывает: во рту пересохло. — Отнёс в «Красный крест», — окончательно оказавшись на чердаке, Аарон скрещивает руки на груди. — Я пару лет назад решил всё перебрать… прибраться немного. Там есть люди, которым это пригодится больше. — Почему ты мне не сказал? — шипит Эндрю. — Тут почти ничего нет. Как ты мог со мной не посоветоваться? Руки Аарона каменеют. Он качает головой. — Прости. Но, пойми меня, ты бы среагировал неадекватно… — Неадекватно? — вскидывает брови Эндрю. — Аарон, какого хера? — Успокойся… — Аарон массирует переносицу. — Там не было ничего важного. И я оставил часть вещей, чтобы тебе было о чём настольгировать. Кровь стучит у Эндрю в ушах. Он резко встаёт, огибает брата и спускается по лестнице, перескакивая по две ступеньки за раз. — Эндрю, — вслед ему говорит Аарон, но тот не тратит время даже на то, чтобы отмахнуться. Ему нужна комната, заходить в которую отчаянно не хочется. Она сотню раз ему снилась — и в кошмарах, и в тех снах, в которых он с удовольствием остался бы навсегда. Резная дверь в конце коридора, которую отец сам покрывал лаком: его кабинет. В нём совсем не осталось вещей — только пустые книжные полки, ввинченные в стену. На полу — полосы от того, как двигали диван и стол, а на стенах — белёсые прямоугольники обоев, которые раньше скрывали грамоты. Аарон вваливается в кабинет вслед за ним. — Я же сказал, что всё вынес, — говорит он. — Стол продал. Хотел отдать тебе часть денег, но ты отказался, не помнишь? Эндрю помнит: чопорный пергаментный конверт со скучной подписью, а внутри — несколько банкнот. И он сам, недавно начавший получать за преподавание неплохие деньги, с только что выигранным чемпионатом за спиной. Он помнит, как злился на этот конверт, брошенный в почтовый ящик, а не отданный лично, и на то, что он вообще появился — причём поздно, не вовремя, уже не тогда, когда он искал мелочь по диванным подушкам, чтобы наскрести на оплату коммуналки. Впрочем, зная себя, он и тогда бы его не принял. Уже на следующий день Эндрю постучался в окно его квартиры, одной рукой зацепившись за чужой балкон. Вышедший на стук Аарон получил конверт обратно, а Эндрю, как хренов бэтмен, вернулся на крышу и бежал, пока стыд не перестал застилать глаза. — Я не знал, что ты так пытался от меня откупиться, — шипит Эндрю. — Ты не имел права. Никакого, блять. Мама знает? Аарон моргает остекляневшими глазами. Одна из его рук взметается к лицу, чтобы поправить очки. — Эндрю… Она меня и попросила. Эндрю кивает, пытаясь взвесить, готов он сейчас взорваться или нет. Выводы весят одинаково. Кровь стучит в висках и разрывает голову. — Знаешь что? Идите нахуй. Вы оба. И ты, и она — все. — Эндрю. — Спасибо, что подвёз. Ноги кажутся резиновыми, и он со всех сил сдерживает себя, чтобы не сорваться с места, как чёртов заяц. Идя к выходу быстрым шагом, он уже в дверях сталкивается с матерью — и её спокойное, ни о чём не подозревающее лицо выводит его из себя. Сверкнув в её сторону глазами, он выскакивает на улицу и игнорирует ещё один оклик брата, направленный себе в спину. Голова гудит и раскалывается, а на улице дождь, почти ливень, и запах мокрого асфальта бьёт в голову даже быстрее, чем холод. Олимпийка прилипает к футболке, а футболка — к спине; струйки воды бегут по коже, забираются под пояс джинсов. Эндрю морщится, его трясёт. Сбрасывая напряжение, он сдавленно рычит, едва не срываясь на крик. Шум дождя заглушает все звуки. Дом уже не видно. Эндрю не бежит, пытается не бежать, но идёт так быстро, что то и дело спотыкается. Заехав ногой в лужу, он чувствует, как кроссовок промокает вместе с носком и начинает противно хлюпать. Эндрю чертыхается, потом ещё раз, а потом просто начинает ругаться; брань льётся сплошным потоком, утекает в канализацию вместе с дождём. Он, честное слово, готов бежать до самого города — уложился бы в полтора часа, ничего страшного, — но дождь начинает заливаться в глаза и уши. Эндрю кажется, что он тонет, он не видит ничего дальше собственной вытянутой руки. Нога соскальзывает с тротуара, он почти падает на дорогу, краски мира смешиваются в глазах, размываются, плывут и меняют формы. Это так ощущается? Потеря контроля, ориентации в пространстве? Камни на дне реки? Сзади раздаётся гудок автомобиля, и Эндрю мгновенно восстанавливает равновесие. Улица обретает чёткость. — Эндрю, не будь дураком! — перекрикивая дождь, зовёт его Аарон из открытого окна машины. — Залезай! Эндрю ухмыляется, не оборачиваясь. В шаге от него возвышается железная балка остановки — и к ней, моргая фарами, уже подъезжает автобус. — И ты пустишь меня в машину? — спрашивает Эндрю. — В таком виде? Аарон снова зовёт его, но Эндрю хватается за поручень, и закрывающиеся автобусные двери отрезают его от внешнего мира, дождя и упрямого голоса брата. Расплатившись промокшей купюрой, он падает на сидение и закрывает глаза. Он замёрз, он устал и пробесился, он выжат. Эндрю позволяет себе минутную слабость — посидеть вот так пару минут, скрывшись от света под опущенными веками. А потом достаёт из кармана телефон — он тоже промок, но работает, — и отправляет в чат с учениками программу индивидуальной тренировки. Сегодня на работу он не придёт. Дома, влезая под тёплую воду в душе, он пытается выкинуть ненужные мысли из головы, но они всё лезут в неё и лезут. Тело постепенно отмирает, перестаёт быть онемевшим и холодным. Эндрю выключает воду, обтирается полотенцем, влезает в свитер и фланелевые штаны. Сейчас бы не заболеть, ему завтра ещё занятия вести… Но мысли никуда не исчезают, долбят его голову со внутренней стороны. И Эндрю снова тянется к телефону. Гудки длинные и не прекращаются, он начинает думать, что телефон из их базы — набор рандомных цифр, таких же, как и остальные данные: придуманные даты, события, имена. Но прямо перед тем, как он собирается вешать трубку, гудки замирают, и таймер на экране начинает отсчитывать время звонка. — Алло? — говорит Эндрю. Из динамика не слышно даже дыхания — только настороженную, напряжённую тишину. — Нил, это Эндрю, — наугад пробует он. И через несколько секунд по ту сторону связи слышится недоверчивый выдох. — Да? Голос вроде его, так что будь что будет. Эндрю сегодня кристаллически поебать на церемонии. — Адрес скину сообщением, будь там в семь вечера, понял? — Там будет тренировка? — «или допрос», слышится в его голосе, но Эндрю только брезгливо хмыкает, переводя всё если не в шутку, то во что-то очень к ней близкое. — Не сегодня, — говорит он.***
Бар кишит людьми, хотя на дворе только четверг, а время ещё детское. Эндрю приходит пораньше, потому что Рене не дома весь день, а в пустой квартире делать ему нечего. Противное состояние: занятие он перевёл в дистант, а мышцы ноют, хотят на работу. Только Эндрю понимает, что работать сейчас не вариант. Ему дай только повод: он сорвётся и из въедливого препода окончательно превратится в тирана. Может, тот звонок был ошибкой. Может, Нил вообще не придёт, чёрт его знает. Эндрю мрачно потягивает эль из круглого стакана и думает, что зря всё это затеял. Хотел устроить блиц-опрос — дождался бы тренировки, завёл бы его на крышу, как обычно. Но он не хочет никого опрашивать. Не сегодня, не сегодня. Сегодня он хочет пить, и чтобы рядом был кто-то красивый. Вопреки его пессимистичному прогнозу, Нил появляется ровно в семь, не опоздав даже на минуту. Поразительная, почти пугающая пунктуальность. Эндрю салютует ему бокалом и хлопает по месту рядом с собой — у барной стойки, но достаточно далеко от бармена, чтобы тот не подслушивал. Нил нервный, как оголённый провод. Дёргается от его движения, но всё равно садится — с пиздецки ровной спиной. — Почему мы здесь? — спрашивает он, явно стараясь звучать спокойно, но ему некомфортно, и это выдаёт каждая деталь его портрета. Напряжённые мышцы — и лица, и тела: плечи каменные, видно невооружённым взглядом. Челюсть сжата почти до скрипа, хотя его всё равно не было бы слышно во всём этом гуле. Беспокойный взгляд, скачущий по чужим фигурам и предметам, и то, как он специально пытается заставить его успокоиться, стать ко всему безразличным, как будто бывать в таких местах для него обычное дело. Он сидит на самом краю барного стула, готовый сорваться с места в любой момент. — Считай, что это свидание, — говорит Эндрю. И отпивает эля, не без удовольствия наблюдая за тем, как Нил на него оборачивается. — Не делай вид, что ты удивлён, — говорит он. Нил обдумывает эту мысль и, словно соглашаясь с ней, разворачивается обратно, продолжая глазеть в зеркало под потолком, отражающее зал. — Ну… я видел, как вы на меня смотрите, — отвечает он. — Думаю, это было сложно не заметить. — Да… да. Эндрю жестом подзывает бармена и заказывает коктейль дня — кислое нечто с ромом и лимонной настойкой. Думает сделать из заказа что-то вроде передышки, чтобы у парня появилась минутка обдумать происходящее, но тот только продолжает сидеть на месте, не меняясь в лице. — Что будешь пить? — спрашивает Эндрю. Нил смотрит на него краем глаза, а потом снова переводит взгляд на зеркало. — Газировку. — Да брось, — говорит Эндрю, но Нил, кажется, серьёзен. — Мы в одном из лучших баров города. Чего ты боишься? Что тебе тут что-то подмешают? Нил снова на него смотрит и мотает головой. Эндрю ухмыляется. — Тогда что не так? Никогда не пил ничего крепче чая? — Я просто не пью, — говорит Нил. В его словах Эндрю мерещится что-то вроде: «Не пью, потому что понятия не имею, чего от вас ожидать». А может, и не мерещится. — Я угощаю, — говорит Эндрю на случай, если это и так не было понятно. — Да нет, спасибо, — отвечает Нил. В баре с ним сидеть, по сути, всё равно что с Кевином. Один — алкоголик в завязке, второй — явно нет, и от этого только интереснее. Что он сейчас выкинет? Что скрывается в его до жути красивой голове, за всеми этими волосами с завитками на концах? Детская травма? Операция на печени? Комплексы? Плохой пример в жизни? Очень много слоёв в его тайнах, они накатывают друг на друга, как волны в прибое, смешиваются, ведут от одной к другой дорожкой из хлебных крошек. Потянешь за нитку — и клубок расплетётся, рассыпется, шурша шерстяными боками. Да, ходить с ним в бар — всё равно что с Кевином. И точно не как со всеми остальными. С коктейльными вишнями, номерами телефонов маркерами в туалетах, дымом и стонами. Эндрю думает, что сейчас мог бы снимать стресс, трахая его у стены. Уж что-что, а это он умеет. И Нилу бы понравилось, правда. Он ужасно красивый в неоновом свете. И чертовски, блять, напуганный. За месяц с лишним до знакомства с Кевином Эндрю сидел в другом баре — более злачном, менее дорогом. Он почти неделю разгружал очередной склад, ему наконец-то заплатили, и желание спустить все деньги на выпивку было невыносимым. Таких же, как он, там было несколько: поколение сломанных детей, ныкающихся по углам с бутылками. В итоге он надрался так сильно, что перестал различать лица. Какой-то парень поманил его ладонью, а когда он не двинулся с места, взял за локоть и потянул за собой. Эндрю плохо помнил остаток вечера, но чувство потери контроля, чувство, что его используют, врезалось в память. Это было больно, но он не мог даже пошевелить языком и то и дело норовил сползти на пол. Там он и очнулся утром — когда охранник вылил ему на лицо стакан воды. — Расслабься, мальчик, — говорит Эндрю. — Ты симпатяга, конечно, но я не собираюсь тебя насиловать у стенки. Культура согласия — самая сексуальная штука на свете. Выдыхай. Нил долго смотрит ему в глаза, а потом его плечи едва заметно опускаются. Эндрю доволен, но ещё не до конца. — Мы оба взрослые люди, — говорит он. — Если захочешь, чтобы между нами что-то случилось, можешь подать мне какой-нибудь условный знак. Например… Он проводит подушечкой пальца по всей длине своего носа, чуть задержав его у самого кончика, а потом скользит вниз и прижимает его к губам, словно призывая Нила к молчанию. Нил краснеет и отводит глаза. Глупый. Эндрю не тронул бы его даже пальцем без его согласия, зря Мэтт волновался насчёт харассмента… хотя Мэтт не в его вкусе, так что откуда ему знать? — Пить я всё равно не буду, — словно извиняясь, говорит Нил. Эндрю пожимает плечами. — Моё дело предложить. И Нил улыбается. Эндрю почти удивляется — какое же это редкое явление, если задуматься. Фарфоровая улыбка на вечно настороженном лице. — А что это было за «мальчик»? — спрашивает Нил, прислоняясь к спинке барного стула. — Ну, я всё ещё не знаю твоё настоящее имя, — говорит Эндрю. Нил отворачивается к барной стойке, и на долю мгновения его взгляд становится стеклянным. Он что-то просчитывает, он взвешивает риски. Что такого страшного может случиться, если он представится? Не рухнет же мир, в конце концов. Через несколько секунд он поворачивается обратно, и от его взгляда у Эндрю по спине бегут мурашки. В глазах — решимость дикой лисы. — Меня зовут Натаниэль, — говорит он. Красивое имя. Под стать владельцу. — Будем знакомы, — говорит Эндрю и салютует ему бокалом. А вечер ещё только начинается.