Испугался — упал — умер

      Отец не любил оружие.       Он был юристом до самого мозга костей — но не таким, как тот серый старик из офиса. Когда Эндрю с Аароном в детстве дрались, он досадливо морщился и говорил:        — Мальчики, вы же выше этого. Используйте слова. Аргументируйте. Насилие это примитивно.       Когда они стали постарше, к этому прибавились пространные лекции на тему административной и уголовной ответственности и чтение различных кодексов в качестве штрафных санкций. Он никогда не наказывал их телесно, даже подзатыльники не давал.       — Эволюция не для того над нами трудилась, чтобы мы на эмоциях скатывались в каменный век.       Он не смотрел боевики — это мама иногда заглатывала сразу по несколько за выходной, обложившись подушками и домашним попкорном с бутербродами; отец к ней никогда не присоединялся. В его идеальной картине мира люди не смотрели на то, как других избивают, ради удовольствия.       Он не ездил на охоту, как отцы других мальчиков из их с Аароном школы. Терпеть не мог рыбалку. Несколько лет даже был вегетарианцем — Эндрю так и не понял, почему перестал, но агрессии ему это не добавило.       Насилие это примитивно.       Оружие — пережиток кровавого прошлого, на ошибках которого человечеству хорошо было бы поучиться.       Поэтому Эндрю удивился, когда нашёл в его вещах нож.       Тонкое лезвие, приятная тяжесть рукояти, резьба на гарде и пересекающая ребро гравировка — непонятная, но красивая. И Эндрю оставил его себе. Как напоминание о том, что он знал об отце не всё.       А теперь это напоминание лежит перед ним на мате. После того, как он думал, что выронил его где-то между крышами.        — Какого хера? — шепчет Эндрю.       «Я бы на твоём месте проверила ценные вещи», — говорила Рене.       «У меня кто-то спёр ручку!» — вопил параноик-Сет.       «Только не обожгись».       Сет оказался не таким уж и параноиком: ручка лежит прямо здесь, рядом с ножом. Красуется логотипом школы.       А под ней блестит огромное колье, усыпанное блестящими красными камнями, и Эндрю готов руку отдать на отсечение: это не подделка.       Он ошарашено обводит всё это взглядом: пистолет — с ним они уже знакомы, встречались, спасибо; золотая цепочка, серебряная цепочка, браслет с белыми камнями — лишь бы не с бриллиантами; смятый чек; грязное пластиковое кольцо из автомата в супермаркете; карандаш; браслет с синими камнями — Господи, это же не сапфиры, да? — три английские булавки; резинка для волос; камень, блять, из какой-то ебучей клумбы; крышка от бутылки минералки.       И Нил. Кто ты, блять, такой?       Он замер перед ним с таким выражением лица, что Эндрю требуется несколько секунд, чтобы понять: он не убежит. Не потому, что не боится.       А потому, что не бросит здесь эти вещи.        — Твою мать, — говорит Эндрю.       Из горла рвётся истерический смех. Пиздец. Какой же, блять, пиздец.        — Простите, — начинает лепетать Нил, — простите, простите меня, я не хотел…       Когда Рене впервые показывала ему досье, явно упиваясь тем, как складно получилось его раскопать, она сказала: «Из возможных отклонений — клептомания». А Эндрю услышал и забыл. И очень, блять, зря.       Он опускается на колени на мате и вытаскивает нож из ножен. Нил дёргается, словно Эндрю собирается его ударить — Эндрю не собирается. Он проверяет, что нож тот самый — какой-то частью мозга он не хочет в это верить, пока не узнает наверняка. Гравировка на месте. Ножны привычно шершавые и цепляются за ладонь швом. Эндрю обмякает. Садится. У него нет сил с этим разбираться. Он не знает, что делать.       Нож упирается лезвием в мат.       Нил вдруг сглатывает. Когда Эндрю поднимает на него взгляд, он уверен, что парень хочет что-то сказать, но боится его реакции. По выпученным глазам ясно, что это «что-то» вот-вот разорвёт его изнутри.        — Что? — спрашивает Эндрю и сам удивляется тому, насколько выжато звучит.        — Это ваш нож? — спрашивает Нил, мгновенно понимает, что сморозил херню и начинает извиняться, краснея и перебивая самого себя: — Да, ваш, простите, я не хотел, я просто… Это очень… Вы не понимаете…        — Что не понимаю, — вздыхает Эндрю. Это даже отдалённо не звучит как вопрос.       Лицо Нила бросает между цветами и оттенками, словно оно не может разобраться, собирается он краснеть или бледнеть. Но это не новость. Он такое уже видел. Только заметив у него на висках щедрую россыпь капель пота, Эндрю настораживается.        — Откуда он у вас? — дрожащим голосом спрашивает Нил. — Откуда… это…       Эндрю переводит взгляд с него на нож и обратно. Тянущее чувство в желудке не предвещает ничего хорошего.        — Я не обязан тебе ничего рассказывать, — говорит Эндрю, но предчувствие не просто не исчезает: оно начинает кувалдой избивать его виски изнутри черепа.        — Вы… ты не понимаешь… — Нил снова сглатывает и Эндрю замечает, что его трясёт. — Этот символ…       Резьба на лезвии. Эндрю мысленно прокручивает события на пять лет назад, на четыре, на год. В голове мелькают лица отца и Аарона.       Не надо, хочет попросить его Эндрю. Не надо это говорить.       Это детское желание — спрятаться под одеяло и больше никогда не вылезать из кровати. Не дать подматрасному монстру схватить себя за ногу. Укрыть себя от темноты, как будто постель отгонит все беды мира.       Как пластырь, Нил.       Он ведь прав?        — Это метка... клана Морияма…       Преподавательский рефлекс у Эндрю срабатывает быстрее, чем мозг улавливает смысл слов.        — Нил, дыши, — говорит он и спустя секунду оказывается рядом с ним, сметая вещи с матраса коленом. — Садись. Всё хорошо, дыши.       Гипервентиляция. Потеря координации. Нил заваливается на бок, его трясёт, глаза не могут поймать фокус. Драгоценные камни блестят на грязном полу, в стыки серебра забивается пыль. Эндрю не надо ничего объяснять, он представляет Нила, который растёт в головном офисе ювелирной мафии и тащит украшения в сумку, пока никто не видит. Чтобы что? Лишить их хотя бы чего-то, какой-то мелочи, так же, как они лишили его свободы?       У Эндрю нет нашатыря, но стоит ему подумать, что парня придётся откачивать, как тот протяжно выдыхает с едва слышным свистом и с бешеной силой вцепляется пальцами Эндрю в запястье.        — Помни о долге, — судорожно, надрывно произносит он. А потом повторяет то же самое на японском, кивая в сторону лезвия.       Помни о долге.       Эндрю не хочет об этом думать. Вместо этого пытается проверить, не потеряет ли Нил всё-таки сознание, представляет его ребёнком в подземелье, вспоминает всё, что знает о клептомании. Он отторгает смысл произнесённых им слов, как вода отторгает масло.       А потом в разум врываются воспоминания о том, как он чистил этим ножом яблоки.       Помни о долге.       Нил успокаивается, перестаёт дрожать и разжимает хватку пальцев. Эндрю тоже его отпускает. Из него выкачали воздух и заменили его свинцом.        — Эндрю, — шепчет Нил.        — Уходи. Просто… уйди. Пожалуйста.       Нил долго на него смотрит. У него всё те же глаза лисицы — но эта лисица провинилась и не знает, как себя вести. Она не полезет за лаской и не будет нападать. Просто это не в её природе. Нил больше не извиняется.       Он поднимается на ноги и тяжело, мучительно смотрит на скинутые с мата вещи. Потом наклоняется и подбирает только две: пустую сумку и пистолет.       А мгновением позже его уже нет, и Эндрю на крыше один. Только он — и россыпь хлама и сокровищ у него под коленом.

***

      Он прогнал Нила с крыши.       Рене закрыла дверь в комнату.       Кевин уезжает.       Аарон… Эндрю даже не хочет о нём думать. Потому что он дурак. Потому что он ошибался.       Отец умер не сам. Отец умер не сам. Отец умер…        — Эндрю? — спрашивает мать, открывая ему дверь.       Он стоит на пороге. Это чужой дом, совершенно чужой, ему здесь даже не рады, но он просто хочет…        — Эндрю, что случилось? Господи, малыш…       Следующее, что он понимает: мать его обнимает, а он дрожит, уткнувшись носом ей в плечо. Её кардиган в катышках колет ему лицо, но ткань быстро становится мокрой и горячей, мокрой и холодной, мокрой и…        — Эндрю… Милый, давай зайдём в дом… Тш-ш-ш, всё хорошо, всё хорошо…       Ночью он лежит на кровати в своей старой комнате. На пустых стенах больше нет плакатов. На пустых полках больше вообще ничего нет. Здесь от него осталось не больше, чем от отца на мосту: разве что призрак.       Но от постельного белья пахнет знакомым стиральным порошком. И заломы на наволочке такие же — потому что мама всегда складывает их по четыре раза, чтобы занимали меньше места. А за окном знакомая тишина. Потому что за пять с лишним лет громче этот пригород не стал.        — Я раньше думал, что он прыгнул из-за меня, — сказал он, когда они с мамой сидели на кухне. — Потому что я съехал.       И от этого было очень много проблем. И он пытался об этом не думать, но получалось плохо. И поэтому он звонил Аарону под утро и что-то пьяно затирал про мафию — потому что боялся, что виноваты не придуманные им же бандиты, сектанты или чёртовы инопланетяне, а он сам. Потому что он его бросил. Он бросил их всех.       Мама затушила сигарету и не стала начинать новую. И посмотрела на него, свесив голову набок, так, что он во второй раз за час почувствовал себя ребёнком.        — Ты же понимаешь, что это не так?       — Теперь понимаю, — ответил Эндрю.        — Ты ни в чём не виноват.       Только теперь, лёжа в темноте под одеялом, он понимает, что тогда ему и правда стало немного легче. Просто потому, что это сказала она. Это делает темноту менее страшной. Защищает от монстров.       Но его всё так же влечёт к себе мост, и Эндрю удерживает себя только усилием воли, чтобы не сорваться с места, не вылезти из окна, не броситься к реке бегом… чтобы снова ничего не найти.       Может быть, поэтому ему так тяжело. Не из-за ножа. Даже не из-за Нила.       А из-за того, что завтра чемпионат.       А послезавтра лето.