Я — мы

      На большой перемене, вместо того, чтобы дремать в прохладном классе или обедать вместе с Чженси жареными пельмешками, Цзянь вынужден тащиться на улицу, чтобы звонить матери Ли. - Ну почему надо именно сейчас? - ноет И, еле волоча ноги по лестнице, не представляя, как дойдет до ближайшего навеса под палящим полуденным солнцем. - Потому что сейчас она дома, - скупо отвечает Ли. Солнце его совсем не пугает, в отличие от Цзяня, которому помимо тщательно оберегаемой своей кожи, жалко еще и малышей из начальных классов. Одному богу известно зачем их построили в шеренги на адском солнцепеке. - Хоть бы панамки выдали им, что ли, - шмыгает засопливившим носом Цзянь, усевшись как деревенщина, развалив колени во всю ширь и облокотившись на них. Ему жарко даже в тени, и он реально переживает за крутящих неприкрытыми головами первоклашек. Подслеповато щурясь даже на близкие предметы, устав от непривычной мешанины цветных пятен вместо четких очертаний, Цзянь прижимает купленную по пути холодную банку с напитком к виску, затем ко лбу. Тяжело вздыхая, слизывает влажную соль над губой. - Блять, - брезгливо шипит Ли на его действие. - Можно подумать, ты не потеешь... - достаточно эмоционально отреагировать нет сил. - Нет. - Да ладно? - Пей, - просьбы у Змея все как приказы. - Я не хочу это пить, - капризно кривится И. Минутка прохлады от металлической упаковки - единственное, что есть в ней хорошего. - Или ты срочно хочешь превратиться в жабу?! Черт, да он как будто домой возвращается, когда театральничает и жонглирует преувеличенными восклицаниями, хоть сейчас это делать достаточно сложно. - Пей и звони, - односложно повторяет Ли, не утруждается объяснениями. Голос его настолько холоден, что из него легко можно добывать лед, чтобы приложить к чьей-нибудь большой башке. Жаль, Цзянь не узнал об этом раньше. Сцена обиды развлекла бы его... Конечно, не факт, что сработала бы, но шанс был, как и с Сиси - раз на раз не приходилось. Наверное, когда он не особо старался впечатлить. А сейчас не старается Змей, совсем не старается и, надо признать, звучит устало. Цзянь все чаще через вечное ничем неистребимое хорошее настроение чувствует чужое, так сильно контрастирующее со своим. Оно остужает и отрезвляет, дает взглянуть на вещи иначе, однако, путая и сначала сбивая с толку, заставляя остро ощущать себя страдающим от раздвоения личности. Если прежде он чувствовал сразу за двоих, не особо разбирая где чье, то в данный момент эмоции его не смешиваются со Змеевыми, как два моря с разной плотностью воды, и каждую он проживает отдельно. Вот и сейчас раздражение Ли ядом просачивается в его бесхитростную душу. Он начинает было живописать, что ждет их организм от такого количества сахара, собирается изложить сильные сомнения в том, что, напившись сладкого на жаре, кому-то может стать полегче - отпустит тошнота, головокружение и муторная слабость с непонятной дрожью. Если только этот кто-то не Змей, у которого, как известно, все с ног на голову. А если тому угодно портить свою кожу, то пускай отправляется к себе, хоть сию секунду. На этих словах жилы на его руке сводит, словно их пережало тугим жгутом, а пальцы сминают тонкий баночный металл, попутно ломая аккуратный ноготь на указательном - розово-оранжевая шипучка пенно льется через край по кисти на голое колено. Цзянь соображает быстро: расслабляется, не пытаясь препятствовать, позволяя Змею действовать, как хочет. Новый телефон ему все-таки дорог, как нужны и целые пальцы на правой. - Пей, я сказал... - угрожающе тихо, вкрадчиво звучит в голове. Холодный край запотевшей банки прижимается ко рту, - еще немного, и газировка польется по подбородку. Приходится приподнять голову и послушно сделать большой глоток. Не хватало, чтобы Змей вылил ему эту дрянь на грудь или голову. Достаточно того, что теперь у него липнет в кроссовке. Цзянь глотает еще раз и еще, очень надеясь, что они все-таки как-нибудь договорятся, и он не станет как Тайлер Дерден разбивать самому себе лицо сейчас или потом. - Вот умница, - сухо шелестя, но вязко одобряет его Змей, и Цзянь сразу же готов провалиться сквозь землю. Потому что почти болезненное острое возбуждение прошибает его насквозь острым разрядом, такое же неожиданно пугающее, как если бы в него ударила настоящая молния. Змей внутри него все прекрасно чувствует и понимает. Замирает, медленно отнимая банку ото рта. Мягко усмехается: грудная клетка Цзяня вздрагивает в спазме, а губы складываются в ту самую улыбку, которой так удивился Чжань. - Что, серьезно? - щекочущее насмешливое удивление не обрывает ощущения, наоборот, пускает по телу еще один импульс. И вот честно, делает этим еще хуже... - Нравится, когда хвалят? Цзянь от стыда, сковавшего его, не может открыть глаза. Старается хотя бы ровно дышать, но в ярких пятнах за крепко зажмуренными веками отчетливо видит Змея, каким хорошо запомнил однажды: расслабленно привалившимся к стене с безразличным ко всему видом и тлеющей сигаретой, повисшей на губе. Его загорелые красивые руки в карманах, небрежно подвернутые рукава футболки на гладких плечах, светлые волны выгоревшей на солнце челки. В тот день И почему-то подумал вдруг, что Змей должен обнимать, если он умеет это делать, проявлять чувства по-человечески, очень крепко, до хруста костей своей проглоченной бесстрашной беспамятной жертвы. Должен трогать опасно-нежно, сразу угадывая на чувствительные места и эрогенные зоны, о существовании которых ты не подозревал до этого момента. А пахнуть Змей наверняка должен очень вкусно, тонко, может даже какими-нибудь цветами, чтобы добить контрастом со своим характером и поведением. Тогда Цзянь испугался этих диких необоснованных мыслей и, главное, того, что ему очень сильно захотелось проверить свое предположение. - Это... просто так, - не зная, что еще сказать, оправдывает он свою реакцию, морщится с досадой, ожидая издевок, но вместо этого - молчание и чужая дразнящая все возрастающая заинтересованность. Рассеянно растирая пролитую Змеем шипучку по гладкой голени, Цзянь с отстраненным недоверием наблюдает, что ему, а точнее тому, кто внутри него, и правда становится легче от выпитого. В голове проясняется, мозги перестают быть похожими на горько-сладкую карамель расплавленную в токсичной краске. - Ты что, диабетик? Ли? - помимо того, что Цзянь рад любой отвлеченной теме, его и правда интересует этот вопрос. Неспроста же от дозы сахара с человеком такое творится. - Я говорил, что у тебя слишком длинный нос? - Змей будто бы облизывается, намереваясь его укоротить собственными острыми зубами. - Говорил. - Ну так и не суй его не в свое дело. - Мне придется, - отвечает без всякого сожаления. - Это еще почему? - И тебе придется ответить, - Цзянь стоит на своем, почему-то чувствуя уверенность, что вполне может продолжать эти препирательства достаточно долго. - Неужели? Чуваку, у которого встает, когда его одобряют? - Тебе не все равно, на что у меня встает? - Нет, потому что я это тоже чувствую, блять, - Ли опять дергается, как нервная слепая змея. А казалось, выдержки у него побольше чем у кого-либо... - А знаешь, почему ты это чувствуешь? Потому что ты торчишь в моем теле, а я, между прочим, тебя сюда не приглашал! - вскакивая с места, взрывается Цзянь и опрокидывает в себя залпом всю оставшуюся ягодную содовую. Только потом обращает внимание, что на него все это время любопытно таращатся младшеклассники, до сих пор стоящие под полуденными лучами в ожидании, по всей видимости, солнечного удара, - вот как он орал. - Это было зря, - Ли сам сминает банку в металлический блин, сам вытирает Цзянев лоб и липкий подбородок. - Пошел ты. Сам сказал пить. Я тоже терплю твои странности, еще и слепошарый стал, - расстроенно бормочет И, пока Змей ловко завязывает его волосы повыше, чтобы не касались шеи. - Вы ничего тут не слышали, эй! Это я репетирую! - громко оповещает он детей, махая вновь "отобранными" руками. - Сколько же с тобой проблем... - вновь тихо звучит в его голове.       Голос у матери Ли красивый и спокойный. Такой спокойный, что, скорее всего, это не ее сын валяется сейчас в реанимации, не приходя в сознание. От разговора с госпожой Шэ у Цзяня чувство, будто его поимели. Как-то особенно хитро, даже извращенно. Он и не заметил, как вместо того, чтобы узнавать информацию, начал выкладывать ее о себе. - Твоя мама случаем не тайный агент разведки, а? Она ведь ни на один мой вопрос не ответила... Впрочем, как и ты, - И до сих пор в недоумении. - Теперь понятно, с кого ты брал пример. Он долго стоит в тени деревьев около спортивной площадки, нервно кусая заусенецы, тщетно пытаясь вспомнить, выболтал ли что важное? Есть ли у него вообще что-то важное, что нужно было держать в секрете?! Весь диалог почти испарился из памяти, словно он разговаривал будучи глубоко во сне. Но если бы он что-то видел дальше пяти метров своими новыми близорукими глазами, переживал бы чуть больше, ведь Чжань наблюдает за ним с совсем небольшого расстояния, хмурится, не решаясь подойти, практически не узнавая И. Помимо прочих странностей и непривычных, слишком медленных, будто чужих движений и походки, он давно должен быть в классе, - надо валить и ему, пока их не заметил дежурный. Змей как слышит его мысли, уводя растерянного и озадаченно раскидывающего мозгами Цзя подальше от чьих-либо внимательных глаз, а еще лучше - к выходу с территории школы.       За спорами кто чего хочет (и по возможности сразу же предпочтет) и переговорами, закамуфлированными телефоном в руке, Цзянь то шепчет, прижимая его микрофоном к губам, то вопит во весь голос посреди улицы, забывшись. Останавливаются на нейтральном, ни тебе, ни мне, крошечном ресторанчике, где И собирается есть за двоих. Там он заказывает большую порцию курицы для Змея и фотогеничный бутерброд для себя, откусывать от которого было бы намного проще, имея пасть как у змеи. Он проглотит все в один присест и даже глазом не моргнет, запивая еду холодным крепким кофе на цветочном молоке с кардамоном. Острота соуса, кажется, жжет даже глаза, когда Цзянь склоняется над тарелкой. Он никогда такое не ел и не желает, но Ли приказывает ему: "ешь", и Цзянь ест, постепенно переставая чувствовать язык. Чуть позже, когда он облизывает припухшие покрасневшие губы, заливаясь слезами, - не думать, не думать, на что это похоже, - острота перестает его мучить и вкус раскладывается вдруг на не ощущавшиеся ранее фруктовые оттенки. Цзяню сразу становится интересно, на что же еще он способен с подачи Шэ Ли. Главное, чтобы не сработал рвотный рефлекс на непривычные ему действия...       Умывшись в уборной ресторанчика, Цзянь наспех мажет лицо стиком солнцезащитного средства, который теперь везде таскает с собой, - он стал буквально одержим этим. Рука с упаковкой крема вдруг замедляется, опускается вовсе под внимательным взглядом глаз с другой стороны зеркала. Непривычно ярких, манящих. Его собственные глаза никогда не были такими хитрыми и опасными. Черт подери. А ведь и правда... Он одержим. Он одержим, и уже почти привык к тому, как жить, нося (или вынашивая?) в себе демона, задабривая и выкармливая его... Только что он накормил его в самом прямом смысле этого слова, и неизвестно, каким будет очередной приказ. - О чем задумался, И? - О том, что по всем признакам ты - демон. - Ну вот, я только начал думать, что ты вроде ничего... Не расстраивай меня. - Я хочу домой, - сбегает от расспросов Цзянь. Ему по-настоящему страшно углубляться в мысли, посетившие его. - Знаешь, я тоже, - и каждый из них имеет ввиду свой дом без непрошеных гостей. В следующее мгновение иллюзия от преломления света или проявления присутствия злого духа пропадает, меняя сначала цвет левого глаза на родной имбирный, прозрачный. - Где твоя бабская шмотка? - Цзянь моментально выкупает изменившийся тон. Удобный навык, если бы еще что-то делал проще. - Это не бабская шмотка, а хаори, - отрезает И, выскакивая на улицу, и сам хочет поскорее достать одежку из своей бездонной сумки, уже узнавая постепенно накатывающую дрожь. - Мне поебать, надевай, и пошли. - Хватит мне приказывать, - трясущимися руками даже не сразу удается попасть в рукава. - Быстрее шевелись. Цзянь останавливается как вкопанный посреди тротуара, глядя на свои побелевшие мелко подрагивающие ладони, людям приходится обходить его. Кончики пальцев покалывает, ногти приобрели фиолетовый трупный цвет. - Может объяснишь, какого хрена происходит? Что с тобой творится? - но с тем же успехом можно пытаться разговорить камень. - Ли, пожалуйста... - Цзяню не западло быть мягче и добрее. - Пройдет. Просто надо поесть или полежать. И согреться, - теряет терпение, злится Змей из-за того, что приходится говорить о себе хоть что-то. - Еда не особо помогает, как я вижу, - в желудке у него до сих пор такое, будто обедал он лавой.

***

- О чем я и говорю... Ты не очень-то умный, да? Раз тебя больше не пугает мое присутствие. А что, если я захвачу твое тело, а, Цзянь И? Цзянь хмурится, но молчит, пытаясь сориентироваться во времени, слушая этот мягкий крадущийся голос. Будто бы Ли плавно ходит вокруг него сужающимися кругами, вещая свои речи. Они что, и не прекращали разговора, не прерывались на сон? Оказывается, уже наступило утро. Так долго спать, аж с самых ранних сумерек, ему еще ни разу не удавалось. Так что, он на редкость рассудителен в начале нового дня. - Что-то успело произойти, пока я спал? - между прочим, он и не собирался засыпать, если бы кое-кто не сказал, что им обязательно нужно полежать, буквально часик. - Но ты, конечно, не умрешь и уйти не сумеешь. Будешь отодвинут без воли и сил в самый дальний уголок мозга, не помнящий, что когда-то мог шевелиться, - не реагируя на сказанное, продолжает свое Змей. Самое важное во взаимодействии с Ли - это как можно дольше сохранять спокойствие, ни на что не вестись, как бы ни тряслись поджилки и ни пугали услышанные слова. Цзяню давно понятна стратегия, только вот он не знает еще никого, ни одного смельчака, кто не попадал бы в радиоактивное поле поражения Ли, искажающее, подчиняющее мысли и действия ему в угоду. Он будет первым. - Не печалься, Змей, мы будем жить в любви и согласии, пока смерть не разлучит нас, - улыбается И не своей улыбкой, не замечая этого. - Или пока я не свалю, или не стану единственным обладателем твоего тела, - нисколько не теряется собеседник поневоле. Потерев сонные глаза, Цзянь, до этого напряженно сидящий в ворохе покрывала, выдыхает, расслабленно опускается обратно на постель. - Обладателем... - медленно-медленно тянет это слово, и оно ярко переливается всеми смыслами, которые имеет. - Именно, - резко подчеркивает Ли, будто в мгновение став незнакомо бесхитростным, не замечая подтекста. - Ты меня просто по привычке пытаешься пугать или в самом деле что-то случилось? За всеми этими словами явно что-то есть, только вот как достать простую, скорее всего, причину, из-за которой Змей, ведет себя так... Так по-Змеевски. Цзянь никогда не отличался терпением, но теперь он точно подождет, пока в другой душе дойдет до кондиции осознание, что здесь и сейчас нет никакой угрозы, что чуть больше информации даст какое-никакое понимание. Через долгую минуту в утренней тишине Ли наконец отвечает: - Я был у себя. - О... - только и произносит Цзянь растерянно. Он и не заметил его отсутствия. Или он нихера не помнит? - И как ты там? - Я успел только открыть глаза. Увидел потолок. А потом снова ты, - голос его болезненно надламывается на последних словах. Цзянь набирает для него воздуху в грудь, позволяя шипеть и плеваться ядом. Будто он мог бы противостоять этому... Стадии отрицания и торга они будут проходить снова и снова еще ни один раз. Ведь как можно принять то, что с ними произошло? Очевидно, что двинувшись еще больше, чем есть. Остается хранить крохотную надежду, что пережить это ему поможет Змеево хладнокровие, прорастающее в нем, все чаще однако кажущееся ему напускным. Тщательно созданным мороком, плотно покрывающим ту еще припадочную натуру. Но ругани не следует ни в каком виде, и вдох, любезно задержанный для чужих слов, тут же вырывается своими: - Ли? - Цзянь резко поднимается с постели, хватаясь за свою голову, за грудь, комкая футболку. - Ли?! Если кто-то бросает трубку, всегда можно перезвонить, отправить текстовое сообщение, наорать голосовое. Хлопнувшему дверью - швырнуть вдогонку вещь. Но как дотянуться до замолчавшего у тебя внутри? Нет смысла кричать, призывать к ответу того, кто не просто не слышит или, надменно замкнувшись, не желает идти на контакт. Того, кого больше нет. В одежде, помятой ото сна и еще хранящей тепло постели, Цзянь стоит в полумраке комнаты, согнувшись, как от острой язвенной боли, судорожно обнимая себя за плечи, не получая от этого ни грамма успокоения. Внутри у него пусто. Прямо в груди, рядом с продолжающим биться сердцем, с сердцем, которому все нипочём, нет второй души, только огромная ледяная пустота.