Даже засыпая в своей постели, я видел, как спит она. Где-то там, слишком далеко от меня. Я представлял её обнажённые плечи и зябко обнимающие их руки с тонкими запястьями, и мне хотелось поправить ей одеяло. Или весь её мир, если он не в порядке. Я думал лишь об одном: я бы лучше спал рядом с ней на холодном полу, чем у себя в тёплой кровати.
Прошло уже несколько долгих лет с нашей последней встречи декабрьским льдистым днём на берегу штормящего беспокойного моря. В тот день я оставил надежду сохранить нашу любовь, что лелеял на протяжении полутора лет, пока отдавал долг своей стране и каждый божий день задавался вопросом, почему это случилось со мной так поздно.
Конечно, боль в груди становилась глуше, отдалялась с каждой прошедшей минутой, ночью, неделей. Я понимал, что
она сделала всё правильно, дав мне свободу от себя, любви и обязательств, взвалив на свои не такие уж сильные плечи это решение, чтобы мне было проще, чтобы мне не пришлось чувствовать себя… предателем. Да, именно предателем, несмотря на понимание, что наши отношения изначально были обречены на скорый конец.
Я помнил каждый вздох, каждый взмах ресниц, каждое слово, сказанное в последнюю встречу. И самую горькую новогоднюю ночь, что я практически силой украл у неё, тоже помнил. Пропитанное ядом безнадёжности обладание той, что вновь подарила мне себя и свою не угасшую, спрятанную ото всех любовь в последний раз.
А потом я с головой ушёл в работу, музыку, танцы — они стали моим непробиваемым панцирем, жёсткой коростой на моём сердце, что укрывали меня от любой боли. Я почти перестал чувствовать. Я стал равнодушен ко всему, что не было связано со сценой, танцами и музыкой, что теперь рвалась из меня сплошным, почти неуправляемым потоком. Я не отвечал на звонки, пропадал на студии сутками, не хотел видеть никого из своих друзей, я даже в Корею возвращался только по непреклонному требованию Намджуна или по просьбе родителей.
Но однажды моё сердце дрогнуло при виде тощего длиннолапого белоснежного чуда. Как всегда Шуга сумел найти нужные слова в нужное время, да ещё, наплевав на мою аллергию, привёз подарок — Хонбёна, ставшего наглым здоровым котищем, ну никак не похожим на нежный и хрупкий цветок.
Все пятнадцать часов от LA до Сеула я беспробудно пил, но голова оставалась ясной, и до тошноты противные мысли ходили по кругу, заставляя меня вливать в себя очередную порцию виски. Я вернулся в пустой тёмный дом и выпустил кота из переноски, чтобы тот освоился на новом месте. Хонбён прошёлся по холлу, что-то вынюхивая на полу, а потом направился прямиком к панорамному окну и, запрыгнув на барную стойку, уселся точно на том месте, где меня всегда ждала
она, и уставился немигающим взглядом в окно. Я глянул на часы — в Сеуле почти полночь, в Москве шесть вечера. Последний раз я заглядывал в Каток перед вылетом из LA. Ни одного нового слова в единственном чате, который меня реально интересовал. А ведь сегодня день, когда я впервые встретил её. Столько лет минуло, а я почему-то помню практически всё, что тогда произошло. Зачем, ну зачем я тогда пошёл на этот чёртов пляж?!
Сейчас, спустя восемь лет, прошедших с того дня, в груди уже не болело, но пустота всё так же разъедала внутренности, словно я потерял часть себя. От этой зияющей, пугающей своей непроглядной чернотой дыры я так и не смог избавиться. Только забыть о её существовании, пока вкалывал как проклятый и постепенно отдалялся от своих друзей.
Хорошо хоть не оборзел настолько, чтобы пропускать их свадьбы и рождения малышей. Я был поражён, когда Намджун представил нам свою невесту, которая оказалась русской, как и моя Елена. И тот безумный год снова всплыл в памяти, бередя и раздражая едва затянувшуюся рану в душе. Мне было грустно и радостно одновременно, что наш лидер, наконец, получил то, что хотел. По счастливой случайности я был в Корее и в тот день, когда Джун стал отцом и напился вдрызг от счастья так, что мне пришлось везти его домой из какой-то кафешки неподалёку от клиники.
Я давно не видел его таким счастливым, он словно пребывал в другом мире, где всё раскрашено яркими солнечными цветами и бродят сказочные единороги.
— Дурак ты, Чимин-а, — выдал вдруг совершенно трезвым голосом Джун. — Она сделала тебе подарок, любя тебя и принимая твою любовь, а ты сейчас уничтожаешь всё своими собственными руками. Как ты можешь отворачиваться от самой жизни? Разве она этому тебя учила? — Намджун больно ткнул меня пальцем в грудь. — Ты стал её лекарством, её дорогой в нормальную жизнь. Она миллион раз тебе говорила об этом и в благодарность научила тебя любить безусловно, щедро и преданно. И ушла с твоего пути, ничего не требуя взамен. Подумай об этом, Чимин-и!
Джун выполз из машины, махнул мне рукой и отправился домой. А я смотрел ему вслед, понимая, что он чертовски прав. Но я ещё не был готов начать новую жизнь, любить вновь, любить другую женщину. Я снова и снова уезжал из Кореи, работал до упаду, мотаясь между странами и городами, спал в самолётах, ел на ходу и пил, заглушая боль и горькие, как полынь, мысли.
Долгие восемь лет. Но сейчас мне, наконец, стало казаться, что, пройдя все стадии, я стал думать лишь об одном — я больше не нуждался в ней. Я больше не сожалел о её уходе. Я больше не мечтал о её возвращении. Я не прокручивал сотню раз её слова у себя в голове. Я принял случившееся. Я привык к этому. Я научился жить дальше. Я спокойно стал произносить её имя. Я поборол свою привязанность.
Я больше не люблю её.
Но мне все ещё больно. Мое сердце всё ещё сжимается, и мой разум окутывает страх. Я боюсь верить хоть кому-то, ведь я доверял ей больше всех.
Разве это послевкусие стоило моего спокойствия?
И всё же, наконец, я был готов жить дальше.
Я прошёл к окну и сел на пол, боком прислонившись к прохладному стеклу. Хонбён спрыгнул со стойки, забрался ко мне на колени, угнездился и завёл бесконечную шарманку-мурлыку, убаюкивая меня. Я не заметил, как сон сморил меня, и очнулся от ощущения, что меня окликнули. Вздрогнув всем телом и потревожив спящего кота, я открыл глаза и осмотрелся. Конечно, рядом никого не было. Откуда-то потянуло сквозняком, я услышал шаги, такие знакомые, что у меня мороз прошёл по коже. Хонбён спрыгнул с моих ног, встал, весь напряжённый, и уставился в темноту холла. Не может быть! Она не могла приехать после стольких лет, прийти сюда, в этот дом, она не могла вновь взбаламутить меня! А в сердце вдруг костром, в который щедрой рукой подбросили смолистых веток, полыхнула надежда.
В холле вспыхнул свет, словно подтверждая, что это не сон, вновь послышались шаги, и в комнате, окутанная тёплым сиянием, появилась женская фигурка. Разочарование накрыло меня — это была не она.
— Простите, Чимин-щи, меня привела сюда ваша мама, — тонкий заискивающий голосок разогнал тишину и разрушил ту мистику, что мгновение назад заполняла всё вокруг. — Меня зовут Мин Мирэ. Вот письмо для вас, — девушка с поклоном протянула запечатанный конверт, от которого исходил еле уловимый аромат знакомых духов.
Я взял его, открыл и достал сложенный вдвое листок, который был плотно исписан красивым каллиграфическим почерком матери, вздохнул немного разочарованно, прощаясь с напрасной надеждой, и углубился в письмо.
«Дорогой мой Чимин, мальчик мой! Надеюсь, ты уже дома, раз читаешь это письмо. У нас всё хорошо, я только волнуюсь за тебя, ведь ты так много работаешь. Папа успокаивает меня, конечно, но я не могу не переживать.
Но сейчас у меня к тебе просьба. Мин Мирэ дочь моей давней подруги. Мирэ перевелась в Сеульский университет, но в Сеуле у неё никого нет и ей пока негде жить. Твоя же квартира почти всегда пустует. Приюти, пожалуйста, эту девочку. Она тебе ничем не помешает.
Люблю и целую тебя, сынок. Мама.»
Я бросил листок на стойку, с ног до головы осмотрел стоящую перед мной девушку, всё ещё согнувшуюся в поклоне, и спросил:
— Давно ты здесь?
— Со вчерашнего дня, Чимин-щи, — девушка на секунду выпрямилась и снова склонилась в уважительном поклоне. — Ваша мама привела меня сюда и велела остановиться в комнате для гостей.
Меня пронзило острое чувство досады оттого, что мать, не спросив разрешения, привела какую-то малявку сюда, в дом взрослого одинокого мужчины. Я не хотел здесь никого. Но девушка выглядела настолько напуганной, что я невольно смягчился и постарался изменить свой тон.
— Мне не нужны твои поклоны, Мин Мирэ, — я коснулся её плеча, и она быстро выпрямилась, не глядя, однако, на меня. — Ты, конечно, всё про меня знаешь?
— Да, Чимин-щи, знаю, — она утвердительно кивнула и в первый раз посмотрела мне в лицо. — Ваша мама часто рассказывала о вас.
Миленькая, но не красавица, чуть смугловатая кожа, веснушки на задорно вздёрнутом носике и глаза… цвета горького шоколада… с янтарными крапинками… словно маленькие солнышки… Не может быть… Я не верил сам себе — на меня смотрели такие знакомые и желанные, просто любимые глаза. Я сморгнул, прогоняя наваждение, громко сглотнул, проклиная себя за попытки всегда и везде искать и находить ту, которую давно пора забыть. Забыть или хотя бы возненавидеть.
По сути, я сам себя лишил огромного куска жизни, абсолютно добровольно, когда не захотел смириться с тем, что знал с самого начала. Вся заковыка была в том, что мне нравилось это состояние. Я постоянно находился в борьбе с самим собой, с окружающими, со всем миром. И я творил, действительно творил. Я черпал силы в этой боли, в этой борьбе и в любви тех, кто жаждал моих песен, моей музыки. И мне казалось, что этого хватит. Но я обманывал сам себя.
— Чимин-щи, — привлекла моё внимание Мирэ, — я не буду вам в тягость. Пожалуйста, позаботьтесь обо мне! — и девчонка вновь согнулась в поклоне.
И что-то ёкнуло в моей груди. Попытался отмахнуться, но не вышло. Может, и правда пришло время оставить всё позади? В раздумьях я покачался с носков на пятки и обратно, прикидывая насколько большой помехой может оказаться эта нежданная гостья, мысленно плюнул на всё и, проявив себя не самым дружелюбным хозяином, буркнул:
— Хорошо, оставайся. И благодари мою маму за это, — я уже развернулся, чтобы уйти к себе, но спохватился и добавил: — И не вздумай здесь совать свой нос куда не попадя. Выгоню сразу.
Мирэ жила уже три или четыре месяца у меня, и за всё это время я пересёкся с ней от силы пару раз. Я незаметно привык к её присутствию в моей жизни, и она стала её частью. Когда я приходил, девчонка уже спала в своей комнате, когда я вставал, она уходила в университет. И меня устраивало такое положение вещей. Потому что мне хватило вечера знакомства с ней, чтобы всё, что я так тщательно прятал в самых дальних уголках сердца и памяти, вновь всколыхнулось и пустило круги по моей устаканившейся обыденности.
Но наступил день, вернее ночь, когда я совершил ошибку, которую делают все мужики хоть раз в жизни. Мы с парнями отмечали выпуск новой группы нашей академии айдолов, и я вернулся домой почти под утро. Конечно, пьяный. Но не настолько, чтобы ничего не соображать. Мне нестерпимо захотелось посмотреть на ту, что так явно напоминала мне о прошлом. И я пошёл в гостевую комнату, где теперь обитала Мирэ.
Она спала на боку, подложив сложенные ладони под щёку, на лицо упала непослушная прядка тёмных волос так до боли знакомо, что я невольно потянулся убрать её. Но успел остановиться. Я присел на корточки рядом с кроватью и подпёр подбородок ладонями. Я рассматривал Мирэ и всё больше понимал, что она не так уж и похожа на ту, что до сих пор время от времени тревожила меня долгими ночами. И я облегчённо выдохнул и хотел тихонько покинуть комнату, но девушка вдруг открыла глаза и, нисколько не удивившись моему присутствию, произнесла:
— Доброй ночи, Чимин-щи. Побудьте со мной немного, пожалуйста.
Я не знал, что ей ответить, и просто кивнул в знак согласия. Сидеть на полу мне не хотелось и я растянулся на свободной половине кровати без какой-либо задней мысли — алкоголь сделал своё дело. А утром… Утром я проснулся от позабытой тяжести. Головка Мирэ уютно устроилась у меня на груди, а нос щекотал свежий запах лаванды. Я осторожно освободился из неожиданного плена, но завис, снова рассматривая лицо девушки. Она, конечно, не была точной копией Елены, но всё же поражала удивительным сходством. Даже веснушки на аккуратном носике. Губы Мирэ были чуть приоткрыты, и я не стал сопротивляться нахлынувшему желанию. Я попробовал их на вкус. Легко, почти не касаясь. И ощутил ответ.
Девчонка то ли не спала уже, то ли на грани сна и яви левитировала, когда не понятно, где ты и что ты, но я почувствовал, как её губы послушно раскрылись, приглашая меня продолжать. По крайней мере, мне так показалось. Я осторожно провёл языком по внутренней мягкой и тёплой поверхности её рта и аккуратно толкнулся глубже. Мирэ на поцелуй не отвечала, но и не противилась, словно выжидая, а что же будет дальше. А я невольно сравнивал этот поцелуй с тем поцелуем, когда я, повинуясь зову жалости, сочувствия и внезапного, абсолютно иррационального влечения, впервые коснулся других губ, оказавшихся тогда предательски желанными и необходимыми, такими невыносимо сладкими и упоительными, что вызвали почти мгновенное привыкание и зависимость, словно я в одночасье стал наркоманом. Сейчас всё было по-другому. Спокойствие и нежность, невинность и доверчивость. Мирэ словно вручала себя мне, надеясь на мои честь и благоразумие.
И это меня не возбуждало. Но и не отвращало. Её невинность была надёжней любой брони. А я устал бороться, добиваться, побеждать. Вся моя жизнь была посвящена этому. Да, устал. Я даже не заметил, как вздох разочарования вырвался из моей груди.
— Я знаю, что ты слышишь меня, Мирэ, — сев на краю кровати, я повернулся спиной к девушке, лишь бы не встретиться, даже случайно, с ней взглядом. — Не пытайся меня увлечь или соблазнить. Я буду вынужден попросить тебя покинуть мой дом, или ты сама будешь нести ответственность за всё, что может произойти, если ты решишь продолжить свою игру.
— Какую игру, Чимин-щи? — я довольно улыбнулся, когда Мирэ откликнулась, подтвердив мою догадку. — Я и не думала ни о какой игре…
— Скажи честно, что тебе пообещала моя мама, если мы начнём встречаться? Может, ты ещё и девственница? — я повернулся к девушке всем телом, пристально всматриваясь в её лицо. — Запомни, меня этим не проймёшь. К моей чести взывать бесполезно. И к состраданию тоже. Поэтому побереги себя для более подходящего парня.
Мирэ вспыхнула до корней волос, на секунду прикрыла глаза, видимо, собираясь с мыслями, но я не стал дожидаться её ответа и ушёл, даже не закрыв за собой дверь. Не она первая, не она последняя, кто много раз за эти годы пытался стать для меня чем-то бóльшим, нежели партнёром по сексу на несколько дней, недель или месяцев. Никто из этих девушек не понимал, что я
не хотел ничего менять в своей жизни. Точнее, ни одна из них не смогла заставить меня пойти на это. И малявке Мирэ это тоже не под силу.
Я пошёл на кухню, чтобы сварить себе кофе, скидывая по пути вчерашнюю футболку, пропахшую чужим запахом, но на глаза попалась бутылка с виски. Пить с самого утра было плохой идеей, да и я пообещал самому себе завязать с алкоголем, давно поняв, что это не выход. Но внутри закипела адская смесь досады, обиды и неудовлетворённого желания, и я, схватив бутылку, со всей силы швырнул её в стену, словно это она была повинна в моём поганом настроении. Осколки фонтаном брызнули во все стороны, впиваясь в кожу на лице, руках и груди, а за спиной я услышал испуганный возглас.
— Что тебе надо? — с трудом просипел я. — Что ты ходишь за мной хвостом? Уйди, надо убрать стекло.
Я успел сделать лишь один шаг и тут же наступил босой ногой на осколок, цыкнув от внезапной боли.
— Чимин-щи, что же вы делаете?! — Мирэ подлетела ко мне, подставила худенькое плечико и усадила на высокий табурет. — Сидите смирно, я сейчас вытащу это, — её голос звучал умоляюще и одновременно повелительно, так что я даже удивился этому факту и послушно ждал, пока девчонка бегала за аптечкой.
Мирэ осторожно вытащила стекло из пореза на ступне, смазала ранку заживляющей мазью и умело наложила повязку. Когда она перешла на грудь и нанесла чуткими пальцами лекарство на первый порез, я отшатнулся, снова испугав её.
— Всё, Мирэ, дальше я сам, — я забрал у девушки тюбик с мазью и пошёл, прихрамывая, в ванную.
Штаны предательски топорщились. Только этого и не хватало мне для счастья. Проклятая физиология. Теперь ещё и душ не принять с забинтованной ногой. Ну, мама, удружила ты мне! Как я тебя ни люблю, но вмешиваться в мою жизнь не позволю. Я схватил телефон и набрал мамин номер. Но, к моему удивлению, услышал лишь длинные гудки в трубке. Абонент не отвечал. Значит, избавиться от девчонки в ближайшее время не получится. Жаль.
— Чимин-щи, у вас всё в порядке? — полный беспокойства голос вывел меня из себя окончательно. — Я принесла кофе со…
— Уйди же ты, наконец! — я рывком распахнул дверь, отчего Мирэ, стоявшая за ней, отшатнулась в испуге, вскинула в защитном жесте руки и выплеснула на себя из высокого стакана ледяной кофе.
Коричневое пятно расползлось по светлой футболке, мокрая ткань отчётливо обрисовала упругую грудь с вызывающе крупными сосками. Твою мать! В круговерти последнего времени я как-то умудрился позабыть, когда встречался с женщиной, и вот теперь мне это вышло боком. Уж если моему члену дождь из осколков и порезы оказались по барабану, то теперь он вообще рвался из штанов, ещё и болезненно ноя. Так мы и стояли друг напротив друга: я — не в силах закрыть дверь и катастрофически быстро теряя остатки самообладания, и Мирэ, прижимая к груди руки и глядя на меня полными слёз глазами.
— Прости, — пробормотал я, — тебе надо переодеться.
Я с трудом отвёл взгляд от соблазнительной груди, совершенно не желая выглядеть похотливым придурком, и отступил назад, закрыв перед Мирэ дверь.
***
Я решила устроить генеральную уборку в квартире. Мне не хотелось нанимать клининговую компанию, потому что Чимин не терпел чужих в своём доме. И я занялась этим сама. Уборка не должна была быть тяжёлой, ведь просторная квартира почти всегда пустовала — хозяин редко появлялся дома, а я сама занимала самую маленькую комнату, пользовалась кухней и ванной, всегда поддерживая практически идеальную чистоту. Протирая пыль на стеллаже, заставленном книгами, фотобуками и памятными безделушками, я наткнулась на небольшие альбомы, которые лежали отдельно от остальных и, похоже, довольно часто просматривались. Мне стало нестерпимо любопытно, что в них, какие фотографии скрываются внутри.
Я открыла первый альбом, небольшой, с надписью на английском
«Remember…» и с первой же секунды поняла, что снимков, что были в нём, никто никогда не видел. Они были не предназначены для посторонних глаз. И сделаны были кем-то, очень близким Чимину. Щурящийся ото сна, в одном полотенце на бёдрах и с капельками воды на растрёпанных после душа волосах и мускулистом теле, проглядывающие в прорехи на джинсах колени и трогательные как у ребёнка ладони… Я словно заглянула в спрятанную от посторонних глаз жизнь.
Перелистнув последнюю страницу, я открыла второй альбом, на котором были лишь сплетённые вензелем буквы
L и
J. Фото, что я увидела, повергли меня в шок. Альбом сам раскрылся на развороте, где Чимин самозабвенно целовал женщину. Видимо, хозяин слишком часто смотрел на эту фотографию. Незнакомка на снимках неуловимо кого-то напоминала мне. Я листала страницы одну за другой, жадно всматриваясь в лица Чимина и женщины, которую он обнимал, целовал, держал за руки и вёл в танце. Ту, которую он…
любил. Понимание этого ошеломило меня, я ничего не замечала вокруг и вздрогнула, когда над мной прозвучал голос, полный еле сдерживаемого гнева:
— Что ты здесь делаешь, Мирэ? Что тебе надо?
***
Я вернулся со студии звукозаписи раньше, чем планировал из-за разболевшегося горла. В квартире царила тишина, и я понадеялся, что побуду один. Не хотелось бы сорваться на той же Мирэ, пока я злился на самого себя. Тишина была привычна мне, но сегодня она была другая. Настороженная. Пугливая. Колкая. Я прошёлся по всем комнатам, но ничего необычного не увидел, даже Мирэ куда-то запропастилась.
Пожав плечами и кое-как прогнав из головы тревогу, я отправился в свою спальню. Открыл дверь и застыл на пороге: Мирэ, сидя на полу, не видя и не слыша ничего вокруг, рассматривала фотографии в альбоме, который был точной копией подарка той, которую я любил. Второй альбом, подаренный мне, лежал рядом с девушкой, раскрытый посередине. Сердце зашлось и ухнуло вниз тяжёлым камнем, причинив почти физическую боль. Я не собирался делиться своими воспоминаниями ни с кем. А с этой слишком любопытной малявкой — тем более.
— Что ты делаешь, Мирэ? — хриплым, словно воронье карканье голосом с трудом произнёс я. — Что тебе надо?
Девушка замерла, медленно подняла голову, оторвавшись от снимка, на котором прошлое, пропитанное такой призрачной уже любовью, вновь напомнило о себе, закололо предательской иглой в груди, стеснило дыхание и схлынуло, стоило Мирэ произнести:
— Я тоже хочу так любить…
Она смотрела на меня непонятным взглядом, в котором смешались восхищение, любопытство и непонятная тоска. И что-то ещё, чего я не смог понять. Я опустился на пол рядом с девушкой, забрал из её рук альбом и стал перелистывать плотные, пахнущие сладко-горькой ванилью страницы. Я переворачивал целый год моей жизни. Счастливый и горький одновременно. Такой яркий и необузданный, что порой я сам себе не верил, что этот год был в моей жизни. Но снимки утверждали обратное, напоминая о том, какой может быть любовь.
Я остановился на последней фотографии в альбоме. Её сделал Тэхён в Бакаларе. Мы с Леной стояли на деревянных мостках над безмятежной гладью горного озера, в котором отражалось ясное ярко-голубое небо с плывущими по нему пухлыми облаками. Моя рука привычно и уютно лежала на лениной талии, её голова покоилась на моём плече. Тэхён снимал сзади, издалека, наших лиц не было видно, и было ощущение, что мы уходим куда-то вдаль, туда, где мы будем рядом всегда.
— Кто она, Чимин-ши? — голос Мирэ вернул меня из воспоминаний. — Это она? Та самая, да? Но она же совсем не красавица…
— Что ты понимаешь в этом, малявка? — прервал я поток вопросов. — Я любил её. Для меня она была не просто красивой. Тогда она была для меня всем.
— А почему я не должна понимать, Чимин? — Мирэ внезапно поднялась, ошеломив меня внезапной переменой в голосе и какой-то отчаянной решимостью. — Разве я не могу полюбить? Ты считаешь меня никчемным ребёнком? Мы живём бок о бок уже несколько месяцев. Я каждый день жду тебя в надежде, что ты заметишь меня, обратишь своё драгоценное внимание! Я пыталась быть незаметной, удобной и… необходимой. Посмотри на меня, Чимин! — горячие ладони требовательно обхватили моё лицо, приподнимая его вверх. — Я не невидимка, я рядом и я… — её голос, звенящий от напряжения, вдруг сорвался, стих до шёпота. — Я люблю тебя, Чимин.
Малявка оказалась намного храбрее и решительнее меня. Всё ещё удерживая в ладонях моё лицо, Мирэ опустилась на колени. Она оказалась непозволительно близко ко мне, а глаза с янтарными солнышками в шоколадной радужке так и манили утонуть в них. И я сдался. Я изголодался по любви. Теперь я был готов. Не рассуждая более ни секунды, отбросив сомнения, я притянул Мирэ к себе и коснулся её губ. Я больше не сравнивал. Не вспоминал. Я оставил прошлое в прошлом, взяв с собой только лучшее — умение любить.
