Город потерянных

Саша сам себе не мог объяснить, почему ноги принесли его сюда. Уселся на холодный и влажный гранит, опоясывающий набережную. Подтянул к груди колено, устроил на нем подбородок и замер, сам такой же неподвижный и ледяной. Набережная легко изгибалась влево, а студеная невская вода лизала тускло-серые, как весь этот чертов город, борта боевого корабля. Саша скривил губы и крепче обнял колено. Агатка очень любила здесь бывать. С восторгом рассказывала Саше об этом корабле, а он только улыбался и кивал, прекрасно зная, что спорить с собственным парабатаем себе дороже. Он не видел в корабле ничего красивого, важного или хотя бы сколько-то интересного. Высокие серые борта. Три трубы. Дико соседствующие с ними мачты и непонятные надстройки. Угрожающе вытянувшееся дуло носовой пушки. Черные когти якорей. Облик этого корабля так не вязался с его именем – ясным и нежно-розовым, как тоненькая полосочка рассвета. На Петербург постепенно опускались стылые хмурые сумерки. А Саша все никак не мог себя заставить уйти отсюда. Так и сидел, глядя на этот проклятый корабль, и изо всех сил боролся с таким же проклятым ожиданием. Что вот-вот на плечи опустятся родные руки. Агатка невозмутимо усядется рядом и заведет свою лекцию, то и дело перемежая ее собственными комментариями. Саша выслушал бы от нее теперь что угодно. Только бы она говорила. Только бы сидела рядом. Только бы, демон побери, дышала. Лохматила ему волосы и непередаваемо-ехидно звала Сашенькой. Губы как-то сами собой дрогнули: −Позови меня тихо по имени, ключевой водой напои меня. Отзовется ли сердце безбрежное, несказанное, глупое, нежное. Песнь мягко вплелась в этот стремительно надвигающийся, сулящий дождь вечер. Крейсер казался темно-серым призраком на фоне сумрачного неба. Саша пел, не сводя с него глаз, и потому вздрогнул, разглядев на носу корабля смутное движение. Это не было человеком. Впрочем, демоном не было тоже. Там, где у парусных кораблей помещался ростр, вечерний воздух дрогнул, складываясь в женскую фигурку в белых штанах и светлой форменке. Фигурка невозмутимо уселась на леер и уставилась на Сашу, любопытно склонив голову к плечу. До нее было далековато, и все-таки Саша разглядел коротко обрезанные светлые волосы и серо-стальные глаза. Девушка склонила голову к другому плечу и вдруг засмеялась. Саша вздрогнул. Смех у нее был странным, каким-то чаячьим, не очень веселым. Словно она себя принуждала смеяться. Девушка замолчала так же внезапно, как и развеселилась. Протянула к Саше тонкую бледную ручку. −Не любишь меня. – прозвучало прямо в голове тем же резким высоким голосом. – А зря. Я хорошая. Правда, хорошая. Саша закрыл глаза, успокаивая судорожно забившееся сердце, и вздрогнул всем телом. Под опущенными веками яростно хлестнула высокая пенящаяся волна. Накрыла собой острый корабельный нос. Который тут же упруго выскочил на поверхность. Море ярилось, а упрямый серый крейсер продирался сквозь него куда-то в мутную неведомую даль. Море вскипело снова, но на этот раз от близкого разрыва, поднявшего целый фонтан воды. Второй оказался точнее, и Саша вздрогнул от адского гула и скрежета, с которым снаряд разорвал корабельную обшивку. Вдоль позвоночника прошлась отвратительная дрожь, когда крейсер вздрогнул снова, теперь от выстрела собственного орудия. В дождливой тени мелькнул силуэт еще одного корабля. Коротко блеснул иероглиф на скуле. Ударил еще один залп, простучав по обшивке чем-то, похожим на мелкую шрапнель. Крейсер огрызался, но все равно стремительно уходил в спасительную серую завесу моря, такой же тусклый и сумрачный, как и оно. И море кипело за его бортом. Точно так же кипело шампанское в расколотой прямо о серый борт бутылке. И набережная белоснежного южного города тоже казалась кипящим морем, полным смеха, слез, цветов и криков. Нарядный радостный город провожал медленно взрезающий лазурные воды крейсер, все такой же тусклый и упрямый. Ненастная осенняя ночь вздрогнула от далекого эха выстрела и, вторя ему, коротко и весомо рявкнула носовая корабельная пушка. Стоявший на палубе высокий широкоплечий мужчина с длинными волосами, заплетенными на затылке в мелкие косички и убранными в хвост, весело ухмыльнулся. Он был одет в черную усиленную рунами кожанку нефилима. Саша моргнул, приходя в себя. Девушка все так же сидела на леерах, болтая босыми ногами и напевая: −Кипит гранит, вертится ось, Ведь так отроду повелось, Что всем клинкам и кораблям Дают девичьи имена — Что же остается делать нам? Саша вздрогнул от звука этого голоса, чем-то очень похожего на голос Агаты. Девушка не сводила с него своих стальных, как броня крейсера, глаз. Только бледные губы все шевелились. −Ничего не останется от нас, Нам останемся в лучшем случае мы, Хорошо, что уже не страшно, И пламя пляшет, как любовь во время зимы. Саша поднялся на ноги, усилием воли отводя глаза от призрачной фигурки. Ее голос рассыпался и растаял, как эхо. Только песня намертво впечаталась в память. −Девичьи имена. – задумчиво проговорил Саша и дернул щекой. – Аврора. Разиэль, кто бы мог подумать, что у боевого крейсера с девичьим именем окажется девичья же душа. Саша устало потер лоб и неожиданно улыбнулся. Агата, наверно, поняла. В Институт он вернулся уже в ночи и почти не удивился, столкнувшись с Женькой. Женя напряженно кивнул на Сашино приветствие, внимательно всмотрелся Рычкову в лицо и воинственно упер руки в бока. −Ты давно вообще спал? Саша недоуменно пожал плечами, расстегивая отсыревшую куртку. −Сегодня спал. И вчера спал. И вообще я ночами сплю, в отличие от некоторых. Пару часов и правда спал. Пока не подскочил, еще сильнее перепугав себя собственным криком. Хорошо, что Котята давно уже не были детьми и в его кровати больше не обретались. Женя пропустил шпильку мимо ушей, недоверчиво нахмурил брови и ткнул Сашу пальцем в грудь. −Чтобы через полчаса лежал под одеялом. Проверю. И торопливо заскакал по лестнице. Только короткий топорщащийся хвост кудрей мелькнул. Саша фыркнул от смеха. Женя-Женечка… Женя, однако, и впрямь явился через полчаса. Бросил на устроившегося с книгой Сашу зверский взгляд, уселся на стул, скрестив руки на груди, и всем своим видом принялся демонстрировать, что никуда отсюда не уйдет, пока не удостоверится, что Саша лег спать. Грозный вид у Жени, при всей его общей миловидности, получался в последнее время все лучше и лучше. На Кирилле натренировался, что ли? Саша послушно улегся под одеяло, потушил свет и покладисто поинтересовался: −Теперь твоя душенька спокойна? −Глаза закрывай. – скомандовал Женя. – И слушай. И запел. Тихо-тихо, едва слышно. Прием оказался запрещенным. Саше почудилось, что его сверху тяжеленным одеялом придавили. Сон навалился как-то сразу и вдруг, неодолимо тяжелый и неумолимый. Саша еще успел испугаться, что от такого не проснешься, если привидится кошмар. И уже окончательно проваливаясь в темноту, расслышал Женин голос: −Но я оставляю себе право на страшные сны, Право гореть от весны и к небу идти по золе. Ему снилось море. Такое же прозрачно-лазурное, как и чистое безоблачное небо. Серые борта крейсера поблескивали, будто нежились на солнце. Нарядные флаги расцвечивания трепетали на ветру, похожие на крылья диковинных бабочек. Издалека, почти сливаясь с мерным шумом волн, слышался знакомый звонкий голос. −Что тебе снится, крейсер «Аврора», В час, когда утро встает над Невой? Женя с улыбкой убрал руку от Сашиного лба, на котором, наконец, разгладилась глубокая продольная складка. Поднялся на ноги, пошатнувшись, как пьяный. Ощупью добрел до двери и тихо прикрыл ее за собой. Ведя рукой по стене, медленно двинулся по темному коридору к себе. Давно стоило дочитать ту книгу, что дал Юра. Все равно до утра теперь спать нельзя. Тонуть еще и в Сашиных кошмарах было откровенно страшно. На стул в своей комнате Женя почти рухнул. Машинально начертил себе на запястье руну бодрости, подвинул поближе лампу и раскрыл, наконец, мудреную Юрину книженцию. Дай Разиэль совсем мозги об нее не сломать. И язык тоже. В двух местах. Лампа тускло сверкнула на выцветших золотых буквах, складывающихся в одно слово. «Сильмариллион».