Город потерянных

Первыми в мир вернулись звуки. Тихое ровное дыхание над ухом. Потом ощущения. Стук чужого сердца под щекой. Прижавшиеся к виску сухие шершавые губы. Обхватившие плечи руки. Сема завозился, выпрямляясь, и руки дрогнули, но не разжались до конца. Лишь позволили ему сесть ровнее и оглядеться, словно впервые. Сперва ему так и почудилось, что все он здесь видит впервые. И две кровати, составленные вместе, чтобы удобнее было спать, по детской привычке обнявшись и переплетясь всеми конечностями. И стол – один на двоих – оттащенный от стены, чтобы за ним тоже можно было сидеть вдвоем, просто по разные стороны. На столе так и валялись какие-то Федины бумажки, вперемежку с Семиной нотной тетрадью, бестиарием, Серой книгой и прочей дребеденью. На кровати комом валялась Федина серая кофта, которую он в самый последний момент раздумал надевать под куртку. Все, как всегда. А как всегда? −Саш… − тихо позвал Сема и вздрогнул от звука собственного голоса. −Я здесь, Сем. – так же тихо проговорили над ухом. – Здесь. Сема кое-как повернулся в обнимающих его руках, пытаясь сообразить, почему комнату заливает такой тусклый мертвый свет. Голова отчаянно не хотела думать. Только заскреблось что-то глубоко на подкорке. Точно, рассвет. Над городом вставал рассвет. В этом сером обещании нового утра Саша показался каким-то незнакомым, безумно похожим на Кир Борисыча. Когда с молодого лица смотрят старые-престарые глаза. И лицо у него было странным. Вроде бы совсем обыкновенным, таким же, как всегда. И вместе с тем совершенно пустым. С большим опозданием вернулась боль. Сема отрешенно коснулся бледных следов от иратце у себя на запястьях. Поморщившись, накрыл ладонью то, что так отчаянно саднило под левой ключицей. Воротник кофты оказался разорван, но Сема в упор не помнил, кто его порвал. Под пальцами запекло сильнее. На подушечках осталась кровь. Под ногтями тоже была кровь. Сема все-таки опустил глаза. Руна парабатай выделялась на коже толстым белым рубцом, изукрашенным алыми росчерками свежих царапин. Сема провел по одной из них ногтем. Борозда на коже совпала. Краем глаза заметил, как сверкнуло в Сашиных руках стило, и торопливо вскинул ладонь. −Нет! Не надо. Пусть. Боль давала хрупкое ощущение, что руна еще жива. Ее всегда слегка саднило, когда Федя без него попадал в какие-нибудь неприятности, даже несерьезные. Пусть поболит еще немного. Разиэль, да пусть хоть все время болит, только бы… Перед глазами стало темно, и из этой темноты выступило лицо Феди – то, что осталось от его лица. Глаза не желали ни на чем останавливаться, а может, голова отказывалась принять, что это… Вот это – это Федя. И из темноты теперь выплывали кусочки… Только кусочки. Горло пережало, и сделать вдох Сема так и не сумел. Будто клапан какой-то перекрыли. Уши наполнились звоном, и он не сразу почувствовал легкое жжение на шее. Комок в горле тут же исчез, а Саша отложил в сторону стило и потянул Сему за плечи обратно к себе. Сема сжался у Саши на груди, подтягивая к себе колени и обнимая их руками. Перед глазами очутился такой же мертвый росчерк Сашиной руны. В памяти как-то сама собой развернулась та кошмарная ночь, проведенная в кабинете бледной, как смерть, Веры, что-то колдовавшей над малым порталом. Сема с Федей, намертво вцепившиеся друг в друга, не узнавали и четверти рун, которые Зудина выводила прямо на студенистой поверхности портала. Руны вспыхивали золотом и гасли одна за другой. Вера сквозь зубы ругалась на каком-то незнакомом языке. А Сема читал в глазах брата отблеск своей мысли. Что будет, если Саша… Если Саши… Додумывать эту мысль до конца было страшно. Еще страшнее, чем видеть мельком Агатину руку – бессильно свесившуюся с плеча несшего ее Ростика. Очутившийся рядом Женька тогда обхватил обоих близнецов за плечи, прижимая их к себе – взрослых семнадцатилетних нефилимов, которых он сам казался младше. Саша вернулся утром, и был совершенно таким же, как всегда. Только чуть резче выступили скулы, чуть тверже сжались губы, и лицо было бледным-бледным. Но улыбнулся он бросившимся навстречу близнецам совершенно так же, как обычно. Словно не было ни этой ночи, ни бессильных отыскать его рун, ни мертвой руки Агаты. После ритуала Саша тоже вернулся совершенно обычным. И об Агате говорил ровно, с легкой улыбкой и бесконечным теплом. Будто она всего лишь надолго куда-то уехала и однажды обязательно вернется. −Саша. – снова тихо позвал Сема, глядя на белый рубец руны парабатай. – Что мне делать? Что мне теперь делать, Саш? Саша молчал так долго, что Сема тревожно вскинул голову, заглядывая наставнику в лицо. Тот не сводил глаз с заваленного бумагами стола, но потом с усилием моргнул и повернул голову. Глаза у него блестели. −Прожить, Сем. – негромко ответил Саша. – Это надо прожить. −Я не могу. – к горлу снова подступил комок. – Не могу… −Можешь. – Саша с усилием снова пригнул его голову к своей груди и зашептал на ухо. – Можешь, Сем, даже если сейчас кажется, что это поглотит тебя целиком. Оно уже поглощало. Темное жуткое, как волна цунами. Огромная и такая сильная, что от нее не сбежать, не скрыться. С ней нельзя бороться. Она накрывает с головой и топит-топит-топит. В ней остается только захлебнуться и умереть – от боли и ужаса умереть. Но вот же Саша. Живой сильный Саша. Точно так же лишившийся своей половины. Вот же он сидит рядом. И сердце у него бьется. И дышит он знакомо ровно и размеренно. Под его спокойное дыхание всегда так хорошо было засыпать. В детстве, когда казалось, что за каждой шторой – немая угроза. А под каждой кроватью – цокотуха. Цунами взъярилось внутри – огромное и страшное, загнанное, как кораблик в бутылку. Стекло затрещало, пошло сетью трещин, но пока выдержало. И цунами внутри притихло. Превратилось из сокрушительной волны в едва заметный на водной глади бугорок. Сема крепче прижался к Саше, зажмурился до слез, давая себе еще немного, совсем чуть-чуть времени. Еще немного, и он сможет встать с пола. Убрать с глаз долой Федину кофту. Да хотя бы выйти, наконец, из этой комнаты, где все – каждая мелочь – напоминает о том, что он теперь один. Губы беззвучно зашевелились, выговаривая сплетшиеся в уме слова: −Брат мой, брат — молчание камня, мне ответь, где твоя сила? Горных врат нет больше. А мне лишь остались скорбь да могила. Разозлился на себя, стиснул зубы, прогоняя из головы дурацкие строчки. Цунами в банке угрожающе вспенилось. Сашины руки на плечах сжались крепче. Сема глубоко вдохнул, выравнивая сердцебиение. От Саши едва уловимо пахло чужим горьковатым парфюмом, но вспомнить, чьим именно, Сема так и не сумел. Руки едва послушались, когда он с трудом – как наживую резал – отстранился и, пошатываясь, поднялся на ноги. Постоял так немного, глядя в одну точку. И медленно – шаг за шагом вырывая у этой комнаты – побрел к дверям. На стене висело зеркало, и Сема совершенно машинально бросил в него взгляд. По зеркальной глади бежали толстые трещины, и из каждого осколка на него смотрело Федино лицо. Сема спешно отвернулся и вскинул руку, почувствовав, что Саша тоже поднялся и сделал шаг следом. −Я сам. – глухо выговорил он. – Сам. Странный судорожный вздох позади он расслышал, но значения не придал. Ручка привычно скрипнула под пальцами. Дверь открылась, дохнув в лицо прохладой коридора, который показался вдруг бесконечно длинным. Это хорошо. Это прекрасно. Значит, по нему можно долго идти. Когда идешь, уже не так больно. Только идти надо аккуратно. Чтобы и так уже хрупкое стекло внутри не раскололось окончательно. Цунами только этого и ждет. Когда за воспитанником закрылась дверь, Саша опустился на кровать. Машинально взял скомканную кофту и принялся аккуратно ее сворачивать. Положил себе на колени, посидел так еще немного и, наконец, закрыл лицо руками. Плечи дрогнули, но тишина в комнате так и осталась мертвой.