Город потерянных

Институт всегда напоминал Кириллу сиротский приют. Ведь по сути своей он им и был, и попадали сюда маленькие нефилимы не только из Петербурга. Каждый был дорог, каждый был бесценен. Слишком мало было сумеречных охотников в сравнении с той напастью, которая таилась в тени и так и норовила выскочить и сожрать. Кирилл отлично помнил, как страшно было в темноте опускать с кровати на пол босые ноги. Так и мерещилось, что там, под кроватью, затаилась тварь. И вот-вот кинется. Потому что чудовища реальны. И они живут в каждой тени, куда не достает свет. А в сумерках – на границе между светом людей и тенью демонов – стояли нефилимы. Твердо и непоколебимо, как атланты. Воображать себя атлантом было легко. Легко опережать сверстников в искусстве владения мечом, рунами, словом, песнями. Легко было принять под свою руку Институт в неполные сорок. Трудно оказалось лавировать в мутной воде соглашений, недомолвок, интриг Конклава и Нижнего мира. Пожалуй, самым искренним из них был только Верховный Маг Петербурга, который жил на свете столько лет, что у Кирилла не хватало воображения представить. Этот всегда предельно четко и ясно обозначал свою позицию. Верно, за все годы своей бесконечной жизни тоже устал от интриг. Трудно было смириться, что жизнь нефилимов так же хрупка, как и жизнь людей. Что время одинаково безжалостно пожирает и тех, и других. Кирилл, помнится, только усмехнулся, когда осознал смысл греческого мифа, в котором Кронос пожирал своих детей. Да, время и вечность действительно сожрут их всех. Раньше или позже, но неизбежно. Легко было взять себе воспитанницу. Трудно было ее воспитать. Ксению, верно, задели его слова об уличной кличке, потому что после Вознесения она сочинила себе пустое, ничего не значащее имя Асса и откликалась только на него. Кирилл позволил ей это. Юному Голосу Петербурга было позволено слишком многое. Кириллу почему-то навсегда запомнилась тонкая легкая фигурка в длинном кожаном плаще, одним прыжком взлетевшая на перила Троицкого моста. Студеный осенний ветер ударил Ассе в лицо, взметнул флагом длинные опять не прибранные темно-русые волосы, но сбросить ее в Неву, туда, где в ткани бытия мерцали контуры разрыва, так и не сумел. Зато понес над рекой звонкий переливчатый голос, весело и смело поющий: −Смело, друзья! Не теряйте Бодрость в неравном бою, Родину-мать защищайте, Честь и свободу свою! Пусть нас по тюрьмам сажают, Пусть нас пытают огнем, Пусть в рудники посылают, Пусть! Мы все казни пройдем! Песня-гимн народовольцев рассыпалась серебряным дождем, и прореха в ткани миров принялась стремительно закрываться. Асса расхохоталась, встряхивая волосами и приплясывая на влажных скользких перилах. Под руной ее не видели и не слышали городовые, но Кириллу ужасно хотелось стянуть ее вниз, встряхнуть, как следует, а в Институте поставить в угол, как в детстве. Асса обернулась к нему, веселая, улыбающаяся, раскрасневшаяся от ветра и от смеха. Прищурила влажно блестящие карие глаза и крикнула: −Наставник! Лови! И спиной вперед полетела с перил вниз, Кириллу в руки, ни минуты не сомневаясь, что он ее поймает. Кирилл поймал, хотя очень хотелось в воспитательных целях позволить этой сумасшедшей разбить разок бедовую голову. Асса была огнем. Вечным неукротимым пламенем, которым умела зажигать других. Таким же был и ее парабатай Немоляев. Кирилл с сомнением смотрел на их союз и только молился про себя Разиэлю, чтобы эти двое не разнесли Петербург без всяких демонов. Иногда даже смутно мечталось, как было бы спокойно без них. Своих желаний Кирилл научился бояться в 1917-м. Когда этих двоих действительно не стало. Асса ушла, бросив Институт, оставив свой город без Голоса. Кирилла оставив… И будто разом погас весь огонь, что хранил их от беды. А может, так действовала война. В холодном и голодном Петрограде твари всех мастей встрепенулись и принялись жрать людей едва ли не средь бела дня. Немногие оставшиеся нефилимы сбивались с ног. А в стране шла война, и страна вот-вот могла перестать существовать. Не перестала. А у города появилось новое имя и новый Голос, такой же непоседливый и взбалмошный, как Асса. Его тоже не получилось воспитать. Максим со свойственной своей предшественнице живостью влезал во все возможные передряги, с восторгом лез в дела и заботы смертных, а от добрых советов отмахивался с потрясающей небрежностью. И все же в кошмарные дни блокады его Голос не позволял отчаяться. Его Голос латал появляющиеся то тут, то там дыры. Его сила сдерживала озверевших в задыхающемся в кольце городе демонов, людей, нефилимов. А потом случилась дочь Верховного Мага, и все снова пошатнулось. И все-таки рухнуло. Кирилл словами не мог передать, как он устал терять их всех. Не мог смотреть на прибавляющиеся в галерее портреты. И все-таки смотрел. Чтобы не забывать никого. И чтобы юные сумеречные охотники тоже помнили. Почему-то потерять Егоровых оказалось больнее всего. Нет, не так. Больнее было растолковать их маленькому сыну, почему они не вернулись с охоты. Это Кирилл тоже навсегда запомнил. И собственную комнату с подаренной когда-то Верховным Магом лампой. И маленького десятилетнего Женю, невыразимо тонкого и хрупкого, какими не бывают в его возрасте нефилимы. Глаза его запомнились очень отчетливо. Большие-большие на детском личике. И не детски серьезные и внимательные. Эти глаза всегда смотрели на Главу Института снизу вверх, открыто и доверчиво. Так же доверчиво лежала в руке Кирилла узкая Женина ладонь в его тринадцатый день рождения. А стило медленно выводило на бледной кисти толстые черные линии первой руны – Ясновидения. Следующей стоило бы нанести руну Выносливости, но Кирилл задумчиво помедлил и все-таки вычертил под выступающей косточкой ключицы руну Предвидения. Женя не сводил с лица наставника блестящих глаз и яростно кусал губы. Руны причиняли ему боль, гораздо большую, чем его ровесникам. Женя вообще отличался от своих сверстников. Ниже ростом, тоньше, слабее. Кириллу временами было почти больно на него смотреть. Кто бы мог подумать, какая сила окажется в нем заключена. Каким сильным однажды станет он сам. Женя не был пламенем, как двое его предшественников. Он был… Светом. Готовым сиять для всех. Таких нефилимов, как он, на памяти Кирилла не было. Тем страшнее было понимать, что этот свет однажды будет принадлежать кому-то одному. Елфимова после всего случившегося хотелось придушить. Кирилл сам не сразу понял, что привело его в такую ярость. То, что Голос Минска забрал то, что ему принадлежать не должно. Или то, что Елфимов мог одним неосторожным словом или делом весь этот свет просто погасить. Однако же не погасил. И когда уехал обратно к себе, Женя остался таким, как прежде. Или не совсем. Словно как-то разом стал взрослее, увереннее в своих силах. И одновременно независимее. До откровенного диссидентства Пармонова ему было далеко. Хотя Кирилл и подозревал, что Женя с некоторых пор говорить стал намного меньше, чем думает. А уж когда спутался с Мелисовым, и подавно. Но все равно готов был обогреть всех и каждого своим светом. Дождь барабанил по крышам домов на Миллионной, а Кирилл даже себе не мог ответить, зачем пришел сюда. Смотреть на пустынную Дворцовую площадь и грустно мокнущий Зимний было откровенно тоскливо. Разве что атланты продолжали стоять непоколебимо. Против воли Кирилл негромко пропел кругловскую Песню: −Не атланты мы и не боги, Меркнущие тени иного века. Все мы ищем свои дороги… Дальше слов он не помнил, да и отношения с Кругловым у него всегда были натянутыми. Как обычно между Москвой и Петербургом. Особенно не любил Антона Кирилл после одного выступления на совете Конклава, где Круглов обвинил Ассу в убийстве собственного парабатая и даже собственные воспоминания перед пораженными нефилимами вывернул. Ассы на том заседании не было. Шла война, и Кирилл представления не имел, где она, и жива ли еще. Он увидел ее позже. Услышал страшный сорванный голос. И спокойно выговоренное: «Это правда». А дождь все шел. И атланты все держали свой портик. И Кириллу чудилось, что низкое свинцово-серое небо падает. Падает прямо на него. А у него уже нет сил, чтобы держать его в одиночку.