***
Завтрак проходит вполне дружелюбно, отчего я даю себе обещание чаще встречаться с обитателями дома: в разговорах с Биллом о роли ликвидаторов в жизни магического сообщества я нахожу успокоение, в котором так отчаянно нуждаюсь. Джордж тоже ведет себя вполне прилично — ни намеком не напоминает мне о нашей шокирующей беседе. Только когда приходит время идти за миссис Уизли на кухню, левитируя грязные тарелки, он услужливо забирает мою, освобождая от тягот домашних хлопот. Мило на первый взгляд, но мне-то известно теперь, что это не более чем попытка оградить от меня мать. Не смею его осуждать, да и сама теперь вряд ли стану изъявлять инициативу. Правда с привкусом горечи открывается для меня новым знанием: миссис Уизли я потеряла независимо от того, продолжим ли мы с Антонином какого-либо рода общение или же нет. Тони, кстати, каким-то магическим образом уловил мою волну отчуждения: когда я вхожу в спальню, застаю знакомого ворона, расположившегося на перекладине за окном. Пернатый агрессор проделал долгий путь в дождливый Лондон, чтобы доставить письмо, в котором Тони желает мне приятного дня, а также сообщает, что на завтра у него запланированы неотложные дела, из-за которых уже он сам не сможет со мной повидаться. Что же, все складывается даже лучше, чем я желала. Теперь у меня есть почти два полных дня на раздумья о дальнейшей судьбе нашей связи. Что там за дела у него сверхважные — даже знать не хочу: наверняка будет убивать кого-нибудь.***
— Ты самая лучшая! — выспавшаяся Браун душит меня лестью. — Да брось, — скромничаю лишь для приличия: на самом деле, малец меня вымотал в первый же час. — Тебе давно стоило хорошенько отдохнуть. Самая лучшая я не просто так: перелопатив всю картотеку Св. Мунго, вымыв пол в столовой вручную и обсудив с каждым членом Ордена планы на будущее, я решила помочь и Лаванде. Она безвылазно сидит с Тедди, отлучаясь только в Лютный один раз в месяц. Когда круги под глазами у нее стали по диаметру больше, чем блюдца в фамильном наборе для чаепития Блэков, я, наконец, решилась понянчить Теда. Ну что со мной станется? О, Мерлин! После трехчасовых игр и истерик на пустом месте с облегчением сдаю парня на поруки Лаванды, так как укладывает она его, к моей радости, всегда сама. От усталости я еле передвигаю ногами, но в целом желаемый эффект достигнут: в голове царит благоговейная пустота. Ни Пруэттов, ни Долохова, ни Шляпы — ничего. Все эмоции улеглись, а в сон клонит настолько сильно, что никакие кошмары сегодня меня точно не побеспокоят — тут бы до постели добраться. Солнце почти скрывается за горизонтом, когда я захожу в спальню и, не обнаружив никого из соседок, с облегчением выдыхаю. Вытащив из шкафа футболку с изображением Роллинг Стоунз, натягиваю ее, попутно расплетая волосы из тугой косы. Откинув одеяло, я уже тянусь к пряжке ремня, когда в аккурат на середине кровати замечаю конверт и небольшой мешочек с неизвестным мне гербом на сургучной печати. Быстро делаю шаг назад и вынимаю палочку из заднего кармана джинс — что-то здесь не так. Совы с трудом определяют нахождение особняка, но и те, что справляются с задачей, всегда ожидают за окнами. Если бы письмо за меня получил кто-то из жителей дома (как это сделала Флер в свое время), то мне бы сообщили. Возможно, это Оливер? Но как? В выдрессированном сознании всплывает образ Аластора Грюма — да-да, сэр, постоянная бдительность! Я левитирую мешок и прикрепленный к нему конверт чуть выше, чтобы применить к ним десятки проверочных заклятий, но ни одно не выявляет и отголоска темной магии. И пусть головой я понимаю, что бумага безобидна, но случай на седьмом курсе, когда я попалась с этим блядским ожерельем, будь оно неладно, заставляет меня бесцельно проделать проверочные манипуляции еще раз. Глупость какая. Раздраженно качаю головой и, отчаявшись обнаружить хоть незначительный магический след, убираю палочку обратно в карман. Дрожащей рукой, все еще ожидая какого-нибудь притаившегося проклятия, вскрываю конверт для «мисс Белл». Мисс — нихрена себе. В подполье я совсем позабыла этикет. Мисс Белл, Надеюсь, это письмо застанет Вас в добром здравии. Приношу свои извинения за то, что выхожу к Вам с посланием напрямую — какой моветон — но, увы, приходится подстраиваться под ветреное влияние молодого поколения. Вашего поколения. Мне достоверно известно, что Вы спите с мистером Долоховым, и, конечно, я совершенно не намерена отчитывать Вас за неподобающее поведение. Но так как уже завтра он даст магические клятвы брака моей дочери Дафне, я вынуждена призывать к Вашей совести. Вместе с письмом я прилагаю материальное возмещение ущерба: уверена, юная мисс профессионалка своего дела, и мистер Долохов щедро одаривает Вас за согретую постель. Однако, отныне не думаю, что муж моей дочери будет нуждаться в такого рода услугах. Доброго вечера, Р. Гринграсс. Как оседаю на пол, замечаю исключительно из-за того, что отбиваю пятую точку о доски пола. Взгляд мой моментально расфокусируется, так что перечитать этот бред просто не в силах: буквы пляшут, а глаза бегают от строчки к строчке. Подстраиваться под ветреное влияние молодого поколения. Вашего поколения. Что? Сердце пропускает удар, а кровь, вероятно, перестает в должной мере поступать в мозг, потому что я плохо — очень хреново, если быть точнее — улавливаю смысл написанных слов. Отчитывать Вас за неподобающее поведение. Неподобающее? Почему? Руки трясутся, но я не имею над ними власти, я над собой-то уже с трудом беру контроль. Ничего не понимаю. Вместе с письмом я прилагаю материальное возмещение Вашего ущерба. Бред какой-то. Кажется, я слышу стук собственного сердца в ушах. Зачем кому-то присылать мне деньги? Тяну руку к мешку, что упал рядом со мной — ну, точно, монеты: по полу катятся блестящие галлеоны. Моей дочери Дафне. Какой еще Дафне? Ах, Гринграсс — мыслительный процесс идет настолько туго, будто я одноклеточное, а не взрослая волшебница. В памяти всплывают посиделки в еще не разрушенном битвами Большом Зале — она, светловолосая, сидит за столом Слизерина. Ладно, пусть Дафна. Но при чем тут Дафна? Завтра он даст магические клятвы брака моей дочери. Как же? С трудом сглатываю ком, что катушкой острой проволоки больно режет горло изнутри. Хотя Тони вроде писал что-то… На завтра запланированы неотложные дела, из-за которых не сможем повидаться. В голове, наконец, что-то перещелкивает, и заторможенность, в которой я пребывала, испаряется вмиг, уступая место активной мозговой деятельности. Звуки, приглушенные доселе, доносятся теперь четко, и я слышу раскатистый смех. Это я хохочу, как из ума выжившая — быть этого не может. Антонин — кровавый ублюдок, сидевший Пожиратель Смерти, зазнайка и ксенофоб. Он способен на многое, спору нет — убить, например, запытать или покалечить. Но предать меня — нет. Я еще и еще повторяю себе нет-нет-нет. Но факты, которые монетами лежат на полу, говорят о безоговорочном да. Мой хохот, совершенно неконтролируемый, грозится призвать весь Орден в женскую спальню. Опасаясь такой перспективы, я, как и полагается в критической ситуации, беру себя в руки. Что мне делать? Почему бы для начала не заткнуться. Как по команде крепко смыкаю губы, отчего громко икаю, но и эту свою полуадекватную реакцию беру под контроль, зажав покрепче собственный рот рукой. Высвободив палочку, одним движением захлопываю дверь и накидываю чары на замок — мне надо подумать. Во-первых, откуда Гринграсс узнала о нас? Во-вторых, как письмо попало в дом, да не просто в дом под Фиделиусом, а еще конкретно на мою кровать? Ну, и самое главное: правда ли, что Антонин — лживый сукин сын? Долохова оставляю на десерт, потому как в ставке Ордена Феникса находится предатель. Мысленно пожимаю сама себе руку: я не только не валяюсь в соплях на полу, но еще и рассуждаю в кои-то веки разумно, а не несусь на поводу у своих чувств. Итак, Гринграсс помогли, иначе ей бы нас не выследить: ладно я колдунья с натяжкой, но Долохов — член Ближнего Круга Волдеморта. Как он мог не заметить слежки? Да и доставить письмо неизвестный должен был собственноручно, а значит, выбирался сегодня из дома. Лаванда проспала весь день. Падма — не выходит. Джордж куда-то отлучался, но… И тут меня словно ледяной водой обдает. Разумеется! Кто меня ненавидит? Кто хранит компроматы? Кто недовольный жизнью мелкий ублюдок? — Кричер, — не кричу, нет. Вызываю его абсолютно спокойным, но бескомпромиссным голосом, заранее поднявшись с пола. С хлопком эльф появляется, обнажив острые зубы в кривой улыбке — ну конечно, разглядел письмо на полу. — Что угодно подстилке благородного чистокровного господина? — судя по его счастливой роже, он думает, что это его звездный час. Как бы не так. Я, даже не взглянув на эльфа, подхожу к комоду и, выдвинув нужный ящик, начинаю копаться в поисках заветного ключа. — Мы с тобой, друг мой, — шокирую предателя, — сейчас прогуляемся к благородному чистокровному господину. — Кричер не понимает, — трясет острым подбородком эльф. — Перенесешь нас туда, где ты видел меня с Долоховым, — твердым голосом говорю я. — Что вылупился, бесполезный? Монеты собирай. Кричер подчиняется, потому что магия домовиков вынуждает его: Грейнджер, как непосредственная хозяйка, отдала приказ прислужвать всем, кто находится в доме. Разжившись, наконец, ключом, перевожу внимание на эльфа, который в ужасе смотрит на меня. Он уже понял, что плохи его дела. Нечего было связываться со мной, идиот. — Давай сюда, — забираю мешок и убираю в карман вместе с письмом, заведомо уменьшив. — Ну? Подчиняйся! Кричер, не сводя с меня глаз, берет мою ладонь в свою, и мы растворяемся в воздухе.***
Выходит, я не ошиблась: мы в Суонси, рядом с излюбленным рестораном. Значит, Кричер и правда шпионил и по какой-то невероятной причине донес не в Орден, а постороннему человеку. Получается, он делал это по приказу Гринграсс? Как это возможно? — Слушай меня внимательно, ушастый говнюк, — вложив всю угрозу в голос, обращаюсь к нему. — Сейчас ты вернешься на Гриммо, найдешь Гермиону, и когда вы останетесь наедине, расскажешь ей про то, что шпионил на Гринграсс, а также про письмо. Еще передашь ей, что я у Долохова. Понял? Он в страхе молчит. Естественно, ведь шансы, что его поджопниками выгонят из особняка, освободив от службы позорным вонючим носком, как никогда высоки. — Понял? — с еще большим нажимом в голосе повторяю я. Он медленно кивает, а в глазах у него стоят крупные слезы. Но мне откровенно плевать. — Свободен, — рявкаю за секунду до его исчезновения. Ну вот и все. С предателем на Гриммо я поквиталась, остается еще один. Глубоко вдыхаю морской бриз и на всякий случай провожу по сухим глазам ладонями — просто убедиться. Я не плакса, но ситуация не рядовая: тупая боль расползается в районе груди, а желудок сводит спазмами. Нет, раскисать мне сейчас нельзя: расклеившись, я буду наиболее уязвима, а Долохов — опытный засранец, он этим обязательно воспользуется, чтобы обелить себя. Сегодня мне нужна только правда, даже если она настолько горькая, что вывернет мне всю душу наизнанку. Еще раз взглянув на разбивающиеся о скалы волны — во мне сидит стойкая уверенность, что сюда я больше не вернусь — аппарирую в то место, куда обычно прибываю из дома. Мне ведь надо поставить Антонина в известность, что я в Уэльсе: его щедро развешанные по периметру оповещающие чары однозначно дадут ему об этом знать. Пока спешу к зданию, где расположена квартира, сжимаю в кармане металлический ключ, ставший горячим от моей хватки. Что если я застану их там? Хотя это маловероятно: стал бы Антонин давать мне его, если бы Дафна там ошивалась. Мне плевать, как твоя семья относится к магглам. Его слова внезапно вспыхивают обжигающим огнем в моей голове, приобретая новый смысл: конечно, ему плевать! У него же есть чистокровная невеста, воспитанная по всем правилам магических снобов. Какой-то очень слабый голосок внутри все же пытается дать мне каплю надежды: ну, пришел же он за мной в Лютный? Дал контрзаклятие, в конце концов. Но увы, этого становится недостаточно, ведь мое сосредоточенное состояние — а я считаю каждый пройденный шаг — всего лишь защитная реакция от того, к чему мой разум пришел сразу, после прочтения унизительного письма: все это правда. Отперев дверь, чарами проверяю наличие посторонних, но к моему облегчению в квартире я одна. Хорошо. Это очень хорошо. Осталось только дождаться хозяина, в скором появлении которого я нисколько не сомневаюсь. Давай, лживый ублюдок, пора заканчивать этот затянувшийся спектакль. Ожидание не затягивается: он отпирает дверь и вихрем влетает в гостиную, судорожно осматривая меня. — Кэти, — он не выглядит запыхавшимся, а значит, наплевав на осторожность, аппарировал прямо к дверям. — Что случилось? — Привет, — отвечаю настолько непринужденно, что сама удивляюсь своему спокойствию, учитывая сложившиеся обстоятельства. Он смотрит на меня ошарашенно, а я просто разглядываю его, будто впервые вижу. Он стоит в дорогой лощеной рубашке и высоких брюках, да и сапоги его начищены настолько, что без труда можно разглядеть в их отражении внутреннее убранство комнаты, в которой мы находимся. А еще от него разит огневиски. Закусываю нижнюю губу, чтобы не расхохотаться — кажется, я вытащила Долохова с мальчишника. — Отвечай же, — напирает тем временем он. — Ты в порядке? — Вполне. — Ты получила мое письмо? — Да. Он подходит ближе, не сводя с меня глаз: — В чем дело? Антонин тянет ко мне руки, чтобы привычным жестом взять за плечи, но я отрезаю все его движения одним предложением: — Ты женишься на Дафне Гринграсс. Это не вопрос, нет. В тот момент, когда я увидела его минуту назад, все встало на свои места. Спрашивать Долохова об этом уже не имело никакого смысла, потому что я еще никогда не испытывала такой уверенности: он предал меня. Тони замирает, а я, пользуясь заминкой, отхожу от него, намеренно увеличивая расстояние между нами. — Нет. Ух ты! А вот это уже обидно: я всегда знала наверняка, чем именно Долохов меня очаровал: он малословен, но при любых обстоятельствах, даже если от его ответов будет зависеть судьба всего мира — правдив. Я что же, и в этом ошиблась? Вместо слов (что на такое отвечать?) левитирую ему конверт. Не могу сказать, что он сейчас испытывает при прочтении письма, потому как Антонин напустил на себя опять это непроницаемое выражение лица, по которому я решительно ничего не могу определить. Оттого я остаюсь при своем изначальном мнении — Долохов меня наебал, прости Мерлин. — Кэти, — начинает он. — Это не то, чем кажется. Я разочарована. Это не то, чем кажется надо внести в сборник «Элементарные отмазки на века». — А, — слегка закусываю губу. — То есть Дафна не твоя невеста? — Моя, — без всякой охоты говорит он, но быстро добавляет. — Технически. — Кольцо обручальное ты ей на палец вешал? — откровенно грублю я. Молчит. Но его повадки я вдоль и поперек знаю — все равно ответит. Так и есть: — Да. Вот и тупик. Сложно вести дальше какой-либо диалог, потому как я и так прикладываю все усилия, чтобы не разреветься. Сердце, расколовшись, осколками осыпается в груди — такое сложно утаить в себе. Он подлетает быстрее, чем я могу отскочить, но я, нарушив его же правило, выставляю палочку вперед. Упрямо держу его на мушке, будто это не Долохов первоклассный дуэлянт. Да плевать. Тони же палочку не достает, но и не отходит. Нас разделяют теперь тринадцать дюймов моего ясеня, а на деле — пропасть. — Матрешка, я не могу рассказать всего, потому что мы по разные стороны баррикад. Политических баррикад. Но я тебя не предавал. Я не могу сдержать ядовитой ухмылки — красиво стелит! — Da yob tvoyu mat’ blat’ zaraza, — выплевывает он на родном языке, — Я не женюсь на ней. Не сплю с ней. Да, обручен, но для дела. И никогда, слышишь, никогда я тебя не использовал, glupaya devochka. Ne verish? Понятия не имею, что на него находит, и тем более что он несет — вероятно, ругает меня на чем свет стоит. Но вдруг Долохов подается вперед, отчего я в панике убираю палочку и делаю несколько шагов назад. Тони же сдирает с пальца перстень (видимо, перстень рода Долоховых, иначе стал бы он таскать такую безвкусицу на ежедневной основе) и вкладывает мне в руку. — Знаешь, что это? — Ты серьезно? — не выдерживаю я. — Думаешь, всучил мне родовое кольцо, и я открылась, как Алохомора? Ты, блядь, серьезно? Прямо с перстнем, зажатым в кулаке, толкаю его в грудь — раз-другой. — Ты! — срываюсь я, растеряв все хладнокровие. — Обручился с другой! Спал со мной и обручился с другой! Я так сильно кричу, что совершенно точно потеряю голос. А хотелось бы сердце, чтобы не чувствовать, как болезненно рушится мой мир в эту самую минуту. — Матрешка… — Не матрешкай! Ты предатель! Я так верила тебе, Тони, — резко сбавив обороты, зло шепчу я. — Даже когда от меня отворачивались близкие, я, вопреки всем наставлениям, верила тебе. В тебя! — Я не предавал. — Мерлин, лучше бы ты меня убил тогда в лесу! — меня уже несет, как тройку разнузданных гиппогрифов. — Что ты мелешь! Замолчи, — хватает меня за предплечья и встряхивает. — Я бы тебя никогда не тронул. — Да ну, — зло выплевываю слова прямо в лицо: мне нестерпимо хочется сделать ему больно. — Так же, как и не убивал всех остальных? — Каких остальных, безумная? — Скажешь, не ты убил братьев Пруэттов? — шах и мат, ублюдок, начинай оправдываться. Но что-то идет не по моему сценарию, потому что Долохов, вместо того, чтобы удариться в раскаяние, отвечает абсолютно спокойно, подавив глухой смешок: — Я, конечно. Вопросительно смотрю на него: не то чтобы я хотела разыгрывать драматический спектакль, но, черт возьми, он совсем растерял остатки совести? Да в нем и капли раскаяния не наберется! — Ты что же, не знала? — удивленно смотрит на меня. — Об этом во всех газетах трубили. Да мне из-за этих уебков пожизненное в Азкабан дали. Потрясенная, я даже рот раскрываю, но кто меня осудит? Он просто невыносим. — Ты убил братьев Молли Уизли! — срываюсь на крик. — Женщины, которая мне была как вторая мать! — За что и был заключен под стражу. Все по чести, — разводит руками Тони. — Приговорен к пожизненному заключению! — Да брось, — выплевывает он саркастично. — Я гнил в Азкабане четырнадцать долгих лет: по семь на брата. Поверь мне, этого более чем достаточно за такие куски дерьма. Я совсем тушуюсь, ведь Тони никогда прежде не выражался при мне. Но все же чувство справедливости торжествует над растерянностью — он не прав! — По семь? Да ты на кровавых коленях должен ползти и вымаливать у миссис Уизли прощение. Он смотрит на меня ошарашенно, дико, будто вот-вот кинется. Но делает над собой очевидное усилие, отходя в сторону на почтительное расстояние. Руки его сжимаются в кулаки, однако, палочку он так и не достает. — Я… — на его лице проступают желваки, а в глазах будто пламя плещется. — Что должен делать? Ползти? — тихо, но уверенно вопрошает он. Кажется, наш диалог достигает своего предела: либо я выцарапаю ему глаза, либо он отправит меня к Пруэттам. К сожалению, второй вариант наиболее вероятен. И потому я решаюсь первой прекратить этот бессмысленный разговор, который к тому же становится непредсказуемо опасным. Медленно выкладываю на стол все, от чего мне не терпится избавиться, чтобы поскорее ретироваться из этой квартиры и из его жизни. — Ключ, — зачем-то поясняю и аккуратно кладу металл на стол. Затем шумно опускаю пузатый мешочек с галлеонами: — Это отдай, пожалуйста, теще. Я работаю бесплатно. Исключительная благотворительность. На мгновение мне кажется, что от этих слов ему становится больно. Ничего страшного, я так вообще сгораю заживо. Следующим на стол ложится перстень. Тони смотрит сначала на него, потом на меня — глаза в глаза: — Ты отказываешься от моего кольца? — помедлив, уязвленно уточняет он очевидное. Я лишь утвердительно качаю головой. Хотя… — Дафне такие древности больше пойдут, — не могу я не съязвить. Антонин, вмиг собравшись, снова накидывает на лицо ненавистную мне маску полного отчуждения. Медленно вытаскивает палочку и начинает колдовать. Идиот! Я знаю, что он делает. — Зачем ты снимаешь купол? Я все равно не буду отсюда аппарировать. — Я не стану отслеживать твою аппарацию. Уже поздно, тебе лучше не шататься по Уэльсу, — хрипло говорит он, продолжая плести паутину заклятий. — Долохов, — усмехаюсь его трогательной заботе. — Я тебе не верю, — по слогам произношу я. — Отныне если мы и встретимся, Антонин, то только в битве. Поэтому хочу, чтобы все было кристально ясно: не поворачивайся ко мне спиной. Не даю ему ответить и, круто развернувшись, вылетаю из проклятой квартиры, проклятого Суонси и его проклятой жизни. Выбежав на улицу, спешу сделать обжигающий вдох морского воздуха. Все, храбрая девочка, это конец. Сердце рассыпается на части, но мне уже не нужно держать хорошую мину при плохой игре. По щеке тяжелой каплей скатывается первая слеза. Вот теперь можно и душу выжигать.