Цветок и Дракон

Я уже не помню точно, как и когда меня угораздило оказаться в кабине пилота. Это был мой первый полёт и, признаться, я не знал, что мне когда-нибудь вообще выпадет роль лётчика (причём лётчика-истребителя). Я никогда не видел в этой профессии что-то далёкое и прекрасное, никогда не мечтал об этом, как мои сверстники. Мне всегда казалось, что небо не для меня. И я не для него. И оно не примет меня. Хотя свой первый полёт я плохо помню. Мне запомнилось лишь то, что случилось после падения. Но обо всём по порядку. Это был самый обычный туманный день. И как обычно, туман смешивался с густым дымом от машин и танков. Мне повезло больше. Хотя я в своё везение перестал верить, как только увидел самолёт, на котором мне предстоит совершить полёт. Более того, нужно подбить парочку таких же железяк и, желательно, вернуться целым. Не буду лукавить, я переживал. Конечно, меня готовили. Я тренировался перед полётом довольно долго. И всё же мне определённо не хватит тех знаний, которые я приобрёл. Всё закончится плохо. Это я точно знал. Когда я оказался на месте пилота, нацепил очки и поправил шлем, меня начали одолевать сомнения. Я даже подумал, что не поздно прямо сейчас выскочить отсюда и отказаться. Но выбора у меня, очевидно, нет. Поэтому я сосредоточился на предстоящем полёте, всё время прокручивая в голове, что и когда нажимать. И как только эта громадина оторвалась от земли, а снизу кто-то громко пожелал удачи, я совсем потерял надежду. Всё будет плохо. Было у меня такое предчувствие. Я медленно покинул наш маленький штаб, перемещаясь не слишком высоко и ближе к дыму, как учили. По правде сказать, дым усложнял задачу, и я почти ничего не видел, но утешало то, что и меня никто не видел. Я пролетел несколько густых облаков дыма насквозь и оказался в месте, где было подозрительно чистое небо. Только вдалеке слабо маячил дым, и блестел слабенько наш самолёт. Мой товарищ, наоборот, пилот по образованию, тоже сегодня отправился в полёт. Мне было неизвестно, испытывает ли он тот же страх, что и я. Вдруг из дальнего столба дыма показался носик вражеского самолёта. Выплывал самолёт сначала неуверенно и опасливо, а потом показался полностью. Он был больше, чем тот, на котором я нахожусь. Не намного, но достаточно для того, чтобы иметь преимущество. Самолёт подлетал ко мне, пока я решил заранее обогнуть его и набрал высоту. Но вражеский истребитель оказался быстрым и появился за моим хвостом. У меня замерло сердце. Я прекрасно знал, что сейчас будет, и убеждал себя в том, что готов. Но не был готов ни на грамм. Самое главное сейчас — держать себя в руках. И не позволять себе ошибаться. И не думать. Ни о чём не думать. Только о миссии. Он начал стрелять. Сначала криво и медленно, будто предупреждая. А потом обстрел стал сильнее и быстрее. Я хотел улететь прочь, кое-как уворачиваясь от снарядов. И мне даже на время удалось оторваться. Я оказался в столбе того самого дыма, где меня ненадолго потеряли. Но звуки вылетающих пуль всё ещё слышались. Враг стрелял наугад. И я понял это, только когда увидел густой дым совсем рядом, сбоку от себя. Он попал в крыло. Не сильно, почти промахнулся, но основательно. Крыло теперь буквально держалось на соплях. Я начал терять высоту. Вражеский истребитель нашёл меня. Я быстро вывернул штурвал и сделал мёртвую петлю. Не знаю, кто именно назвал её мёртвой, но он попал в точку. Смерть настигла мой самолёт. После такого трюка крыло его окончательно отвалилось. Меня начало стремительно заносить влево. Что удивительно, я всё ещё мог управлять самолётом. Хотя «управлять» — слишком громкое слово. Я бесцельно крутил штурвал, который уже вряд ли выполнял свои функции. Это лишь на несколько сантиметров выравнивало траекторию, но стало очевидным, что самолёт падает. А потом стало лишь хуже. Весь корпус резко содрогнулся, будто я уже упал. Но я всё ещё криво планировал вниз, уже с большей скоростью. Подстрелил. Снова. У меня больше не оставалось выбора. Надо катапультироваться. И как можно скорее. Вражеский самолёт кружил вокруг меня, словно хищная птица. Меня посетили мысли, что совсем скоро я упаду и сгорю вместе с самолётом. Потом я заметил блеск вдалеке. Приближалась ещё одна железная птица. Очевидно, не наша. Когда мне захотелось кричать от безысходности, я решился на очень опрометчивый манёвр. Возможно, он станет последним в моей жизни. Но тогда для меня это не имело значения. Я всерьёз увлёкся своей идеей и немедленно приводил её в исполнение. Мне нужно было всего несколько штрафных минут, чтобы только подготовить снаряжение. Я снова ненадолго поверил в своё везение, когда самолёты решили повернуть обратно. Это был мой маленький, совсем крошечный шанс. Я со всей силы выкрутил штурвал в сторону без крыла, при этом нажимая на рычаг с такой яростью, что кажется он загорелся. Я не видел, удался ли мой трюк, так как оставалось пару сантиметров до земли и мне хватило секунды, чтобы решиться и нажать на кнопку. Дальше не было видно ничего из-за дыма. Дыма моего самолёта. Там определённо что-то загорелось. Я приземлился куда-то наощупь и только потом, обернувшись, увидел, что прямо за моей спиной горит самолёт. Мои мышцы невыносимо болели, но я собрался и из последних сил рванул прочь от груды металла, которая когда-то гордо носила звание самолёта. Это спасло меня, но не до конца. Несмотря на то, что я убежал от самолёта на приличное расстояние, он громко взорвался, и внушительного размера обломок полетел в мою сторону. Увернуться я успел лишь частично, обломок краешком прошёлся по моей руке, ударился об ногу. Ткань на рукаве тут же порвалась, местами даже сгорела. То ли по причине усталости, то ли из-за адреналина, но боль я почувствовал значительно позже. Боль была действительно сильной, но я всё ещё был в состоянии вытерпеть её и даже кое-как передвигаться. Со мной была сумка, из которой я достал рацию и отправил сигнал. Я медленно поплёлся в сторону нашего лагеря. Надо сказать, он был не так далеко. Отсюда час пешком. Плохо было то, что раны сильно кровили. Я зажимал их, как только возможно, и продолжал ковылять вперёд. Но когда я почувствовал лёгкое головокружение, то решил всё-таки остановиться. Я сильнее прижал кусок ткани к ноге, пока кровь на руке остановилась на пару секунд. Когда дым на небе лишь совсем немного разошёлся, я увидел вдалеке то, во что отказывался верить. Там самолёт, серый. Не наш. Медленно падает вниз с горящей кабиной. Мне захотелось смеяться, но тут меня озадачил вопрос. Как же его так далеко отнесло? А может, это меня отбросило? Так или иначе, а самолёт был подбит. Второго не видать, наверное, улетел. Это значит, что я справился. Я смог. Конечно, это не имеет особого значения для наших профессиональных лётчиков, но для меня это казалось настоящим подвигом. Я даже разрешил себе остаться стоять на месте и просто любоваться падением этой громадины. Когда я почувствовал, что кровь вместо того, чтобы хоть чуть-чуть остановиться, начала хлестать с новой силой, я, честно сказать, растерялся. Куда-то идти сейчас — не лучшая идея. Но и стоять сложа руки нельзя. Голова кружится сильнее, и я еле стою на ногах. Дым клубился всюду. Я не видел неба, я не знал, где оно начинается и где заканчивается земля. Всё вокруг было чёрным, закоптелым. Но я точно знал, что где-то там, наверху, есть совсем крохотный клочок чего-то чистого и голубого. Я бы непременно увидел небо снова, хотя бы мельком, если бы мог без последствий задрать голову. Хотя, если мне повезёт меньше, и я упаду на спину прямо сейчас, то, пожалуй, есть шанс разглядеть что-то вверху. Вдалеке блестел, криво и стремительно падая, старый зелёный самолёт. Его красный нос долго и ярко виднелся в густой черноте. Шурке повезло меньше. Жаль. Хороший был парень. Я зачем-то отправился дальше. Серебряный самолёт уже полностью утонул в дыму, и я его не видел. Да и как-то не до этого было. Моё ликование практически сошло на нет. И с каждым шагом я медленно убеждался в безысходности своей ситуации. Когда я медленно вышел на какую-то возвышенность, маленький холм, я поднял взгляд и стал вглядываться в дальние поля. Трава на них почти полностью выгорела, поэтому отсюда всё сливалось в грязную чёрно-серую массу. И в этой густоте я зацепился глазами за что-то невероятно чистое и яркое. Какое-то шевеление вдали, между туманом и дымом. Я различил мутный силуэт. Его почти не было видно, он быстро мелькал, то появляясь, то снова прячась в густоте, словно загорался фонарик. Но он определённо приближался. Когда силуэт показался чётче и задвигался более различимо, я угадал в его лёгких движениях женщину. Да, это точно была женщина. Она двигалась быстро и резво, при этом удивительно плавно, невесомо. Ноги я видеть не мог, оттого мне казалось, что она не касается земли. Когда женщина оказалась совсем рядом со мной, я замер. Я почти упал, но нашёл в себе силы устоять на месте. До чего она была прекрасна! Самые обычные, самые банальные черты, которые я за свою военную карьеру повидал не меньше сотни раз. Скорбное, хмурое и грязное лицо её было наизусть знакомо мне. Я не встречал людей с другим выражением лица за последний год. Но какое же сильное восхищение вызвала у меня эта простая медсестра. Какое же невероятное чувство одолело меня, когда она быстро начала шевеление. Я увидел, что это была совсем юная девушка, не старше двадцати пяти, но уже имевшая в своих чертах ту тревожную строгость и беспристрастность, которые были у всех медсестёр. Однако, она не была безучастна, как следовало бы. Вместо холода и расчётливости в её движениях я отчётливо уловил панику. Да, самую настоящую нервозность и страх сделать какую-то неловкую ошибку. Она дрожала. Нет, её всю трясло, если не сказать хуже. Она едва удерживала тонкими пальцами всё необходимое, чтобы я не умер от кровопотери. Я всё-таки упал. Но уже оттого, что она взглядом и жестом попросил меня принять горизонтальное положение, чтобы ей было удобнее. У неё подрагивали губы, она будто что-то шептала, но при этом не издавала ни звука. Либо я просто ничего не слышал. Кто знает, быть может, я вообще оглох во время своего манёвра. Когда девушка быстро обрабатывала мои раны, постоянно оглядываясь через плечо на небо и осматриваясь по сторонам, у меня родилось весьма возможное предположение. А потом я и вовсе удивился от собственного осознания. Она первый раз работает в полевых условиях. Прямо как я в первый раз совершил сегодня полёт. Должно быть, она из тех медсестёр, которые вечно заняты перевязкой и прочим, а не из тех, которые бегают под пулями за ранеными. Мне была любопытна причина, по которой она сейчас здесь. Когда девушка закончила и отстранилась ненадолго, чтобы немного передохнуть, я заглянул в её лицо, на которое упали чёрные пряди волос. У неё невероятно чёрные волосы и глаза печальные, немного сужающиеся в уголках. Не совсем русская. Явно. Это мне стало понятно сразу. Было в ней что-то от северных народов, что-то бурятское. (Чем-то смахивает на Алтана. Интересно, как он там). Странно, что её до сих пор не сожрали вместе с шапочкой. У нас времена такие — доверять никому нельзя. Я заметил, что она была совсем белая. Белее тех бинтов, которые несколько секунд назад дрожали у неё в руках, но ложились на раны ровно, в точности так, как надо. И она не смотрела на меня в ответ. Она отвела взгляд, вглядываясь в чёрную землю. Но в глазах её плескалась тревога, смешанная с отчаянием. Когда девушка быстро повернула голову в мою сторону и встала, я почувствовал какое-то разочарование. Она подала мне свою руку, которая по сравнению с моей выглядела смехотворно маленькой. Но она не оценила моей усмешки и была серьёзна. Я встал самостоятельно, неловко проигнорировав хрупкую ладонь. Но когда я начал слегка покачиваться и почти упал, девушка ловко нырнула под мою здоровую руку, закинув её себе на плечо. Я неуклюже потоптался на ногах. Перевязанная конечность совсем меня не слушалась, поэтому мне приходилось опираться на одну лишь ногу, вторая непроизвольно подворачивалась при любо попытке встать на неё. Я почти упал вперёд, но девушка изо всех сил дёрнула меня в обратную сторону, и я поймал равновесие. Ей было тяжело, я старался облегчить ей задачу, как-то уменьшить свой вес. У меня не выходило. И я чувствовал ужасную вину перед этой бледной куклой. Мне стало очень совестно. Я подумал, что необходимо извиниться. Но вместо извинений произнёс что-то неоднозначное, при этом снова заваливаясь на одну сторону: — Я ж тебя раздавлю, красавица — я слегка усмехнулся. Это даже близко не похоже на извинение. Но девушка никак не отреагировала. Я даже, совершенно нелогично, вдруг испугался, что она не знает русский. Но девушка, нарочно не услышав, что я сказал, тихо заговорила уставшим и испуганным голосом, рассматривая мою перевязанную ногу: — У Вас нога сломана — мне стало наконец понятно, откуда такая слабость в ноге. Но теперь непонятно было, отчего она обратилась ко мне на «Вы». Это то ли уважение к возрасту (хотя я всего лет на 5-7 старше), то ли к званию. Для меня также осталось загадкой, зачем она сказала мне это. Хотя, оно и лучше, чем держать меня в неведении. — Вы сможете дойти? — поинтересовалась девушка. На самом деле, я бы дошёл сам. Обязательно, когда-нибудь. Но не хотелось хвастаться перед ней. Тем более, что это её работа. Я уверенно кивнул. И даже попытался сделать пару шагов самостоятельно вперёд, чтобы доказать это. Но она не оценила это и снова закинула мою руку на своё плечо и обхватила своими маленькими пальчиками меня за торс. Не скрою, была у меня и ещё одна цель. Мне очень хотелось, чтобы девушка заговорила вновь. Её голос, мелодичный, нежный, строгий, звучал для меня отрезвляюще, позволял не уснуть от головокружения и пелены перед глазами. Я боялся, что вырублюсь на полпути, но ещё сильнее боялся попросить её, чтобы она что-то сказала. Мы шли в полной тишине. Я долго смотрел на её фигуру. Она совсем не выглядела хрупкой и беззащитной, какой показалась мне сначала. Тело у неё было мощным и сильным, при этом утончённым, элегантным. Казалось, что эти параметры вообще не могут существовать одновременно. Но они существовали. И при этом создавали настолько гармоничную картину, что я не мог оторвать взгляда ещё долгое время. Всё в этом мертвецки-бледном лице, подрагивающей, но твёрдой походке, в этих трясущихся руках и губах казалось мне настолько совершенным, настолько идеальным и неповторимым, что я бы непременно написал около сотни её портретов, если бы был художником. Я бы рисовал только эту девушку и не видел никаких других «идеалов». Кому вообще нужны те идеалы, которые рисовали художники, вроде Боттичелли и Да Винчи? Зачем нам богини на картинах, когда вся красота, вся её сила сокрыта в тихом, воинственном и скромном лице одной только женщины. А сколько женщин живёт на свете! И сколько силы в них, сколько мужества! Пожалуй, побольше даже, чем у некоторых мужчин. Я видел в ней бессмертное стремление помочь всему живому. Как только она привела меня в родную и привычную перевязочную, в который я бывал раз десять точно, девушка быстро умчалась прочь. Я этого не мог видеть, я всё-таки вырубился на пороге нашего лазаретика. … Когда я открыл глаза, то только одна мысль пронеслась в моей голове. Я искал её глазами. При том, что не особо видел что-то из-за яркого света. И я бы обязательно позвал её, надрываясь и растрачивая последние силы, если бы только знал её имя. Я прикрыл глаза и долго думал, что мне делать. Я даже пытался встать, но не получилось поднять даже голову. За некоторое время я успел научиться не привязываться к людям. Они так часто умирали, что я приучил себя не реагировать на смерть вообще. И даже собственная гибель казалась мне чем-то обычным и абсолютно естественным. Чем-то, что обязательно произойдёт совсем скоро. В этом была моя сила. Но я снова странным образом стал слабым и уязвимым перед обстоятельствами, как только повстречал эту бледную куклу. Я больше не думал ни о чем. Для меня единственной живой мыслью оставался её образ. Потом мне удалось узнать, что она убежала в операционную. Я обрадовался, что хотя бы не покинула здание. Я случайно услышал какие-то голоса, но отчего-то был уверен, что говорят именно о моей спасительнице. Две женщины, явно в возрасте, обсуждали её, когда стояли в дверях комнаты и наблюдали за пациентами. Я слышал их фразы отчётливо. Всё-таки слух странным образом остался целым. «Птичка-то наша вон, упорхала опять», — говорила одна из медсестёр. И я уже точно знал, что это моя знакомая. Было в ней действительно что-то птичье, ястребиное. «И чего она прыгает вся? Давно б уже успокоилась», — отвечала ей вторая. «Да видно заняться нечем. Вот и скачет с утра до ночи. Сгорит. Сгорит и всё. Не там, так на работе». Меня их слова не напугали. Она не сможет сгореть, я это ясно вижу. Кто угодно, но не она. В ней и без того столько огня и живой энергии, что вряд ли найдётся огонь сильнее. … Прошло ещё немного времени, я не знал сколько. По непонятным причинам в нашей палате не висели часы. Меня снова перевязали и дали какое-то лекарство. От него, кажется, стало лишь хуже. Потому что я опять вырубился и провалился в сон на этот раз надолго. Проснулся только от того, что всё тело горело жаром, а голова была затуманена. Я просто не понимал, где нахожусь. Потом вообще произошло то, что почти заставило меня прямо в таком состоянии выпрыгнуть из кушетки и помчаться вперёд, не разбирая дороги. Она! Это она! Моя спасительница была тут, совсем рядом, всего в паре метров. У меня слипались глаза, хотя спать я совсем не хотел, и так выспался года на три вперёд. Я почти ничего не видел перед собой, только сильно размытые силуэты. Но Её я видел чётко, и протянул к Ней руку, желая хоть кончиком пальцев дотронуться. Не дотянуться. Тогда мне пришло в голову попросить медсестру подойти. Но мой голос был слишком слаб, а язык заплетался. Я не знал, что несу, но тихие слова невпопад всё равно слетали с моих губ как-то сами собой. Надо делать хоть что-то. Нельзя упустить Её. — Сюда..подойди…я..пожалуйста..дай руку. Девушка смотрела на меня странно. С недопониманием и слабой жалостью. Я ненавижу, когда меня жалеют. Это хуже, чем миллион бессмысленных обвинений и осуждений. Чувствовать себя слабым и беззащитным, жалким существом, особенно когда перед тобой Она — это ужасно. Несправедливо. Чудовищно. Нечестно. Впервые за всё время службы я ощутил огромное разочарование и даже тоску. Мне стало так плохо, что хотелось вырубиться снова. Лучше уж пусть совсем не смотрит, чем таким взглядом. Хотя, может, мне показалось, и её взгляд выражал совсем слабое сочувствие или вовсе был безразличным. Во всяком случае, я продолжал говорить ещё что-то, уже не вдумываясь в свои слова. Хотелось поймать её взгляд ещё раз, уже не важно, какой он, хоть на несколько секунд. Я был в сильнейшем бреду и вряд ли мог понять, что сейчас шепчут мои губы. Но для меня не имело значения абсолютно ничего, я до сих пор видел только бледное лицо с тонкими губами и прямым носом. Я невозможно хотел снова увидеть, коснуться её, почувствовать эту ледяную кожу своими пальцами, заглянуть в голубые глаза. Мне было слишком наплевать на своё состояние сейчас. В голове и перед глазами был лишь чёткий образ девушки. Взгляд стал чуть яснее, но язык всё ещё завязывался в узел. Я через силу заставил себя замолчать. Моя спасительница с кем-то говорила, при этом осматривая палату и иногда поглядывая на меня. Она выглядела обеспокоенно, почти так же, как тогда, на поле. Невозможно описать, какой ужас и паника были на её лице, когда она пыталась поднять меня и быстро уйти. Потом женщины, стоящие рядом, ушли, что-то громко сказав напоследок. Девушка, по всей видимости, уже их не слышала. Она смотрела на меня не отрываясь. Я в ответ вглядывался в чистые, как голубое небо, глаза и надеялся, что она смотрит в мои скучные серые глаза тоже не просто так. Медсестра всё-таки подошла ко мне. Мне подумалось, что она услышала и поняла мою просьбу. Но нет. Она сделала это только для того, чтобы легко, невесомо коснуться моего лба своей холодной рукой. Сделав это, девушка хмыкнула, что-то для себя решив, и поспешила убрать ладонь, которую я просто не успел поймать. Так и застыл с глупо приподнятой рукой и прикрытыми глазами. Девушка долго рассматривала сначала моё лицо, а потом перебинтованное тело. В конце концов, задержавшись и немного подумав, она также легко провела пальцами по бинтам на руках. Непонятно с какой целью, задев участок голой кожи и оставив руку там. Словно выжидая реакцию, она вновь подняла глаза на моё лицо, выражающее сейчас полное смятение и какую-то прозрачную, глупую надежду непонятно на что. Девушка завораживающе медленно переплела свои и мои пальцы. Мне стало вмиг так тепло и холодно одновременно, что закружилась голова. Я хотел, чтобы этот момент длился вечно. Я мечтал никогда не отпускать её руку, ни при каких условиях. Когда её окликнули, она повернулась ко мне и наклонилась. Я видел её лицо вблизи, чувствовал тёплое дыхание и судорожно ожидал. Губы её дрожали уже от того, что она силилась что-то произнести. Задумчиво отводила глаза и снова возвращала их ко мне. Потом её ещё раз окликнули, уже менее терпеливо. Я краем уха услышал что-то про ещё одного выжившего лётчика. Неужто Шурка? И она, легко улыбнувшись, медленно, неловко убрала руки, отошла от меня. Я почувствовал пустоту в своей ладони, когда её пальцы легко выскользнули из моей слабой хватки. Я окончательно забылся, потерялся. Её улыбка… Настолько живая на белом лице, настолько удивительная и трогательная, пускай совсем короткая и незаметная. Я больше ничего не соображал. Я испугался. Не за свою жизнь, я непременно умру чуть позже. Я испугался, что вижу её в последний раз. И это осознание того, что мы, наверное, больше не увидимся, пробудило какие-то незримые силы внутри меня, заставило резко приподняться. Я удержал её за руку, которая больше не дрожала, а была напряжена. Девушка вмиг приобрела необычайную твёрдость. Во взгляде, в походке, в мимике — везде была эта сталь. Лишь на секунду её лицо стало таким, каким я его запомнил. Лишь на секунду она позволила себе задержаться и робко, почти украдкой взглянуть на меня в последний раз. Для меня эта секунда была дольше, чем все дни, начиная с того самого момента, когда начался весь этот ужас. — Как тебя зовут? — хрипло, должно быть ужасно тихо, при этом чётко и без запинок, спросил я вслед, и не рассчитывая, что кто-то услышит. Она услышала. Её голос донёсся будто из-за пелены, (видно я начал терять сознание), но я услышал его так чётко и ясно, что больше никогда не смогу забыть. И её имя, прозвучавшее для меня, как самое прекрасное и божественное слово в мире, останется в моём сердце надолго. Пожалуй навсегда, если я каким-то чудом останусь жив. — Азалия.