To Crouch [К Краучу/Пресмыкаться]

Барти решил, что уж в следующем году он во что бы то ни стало останется в Хогвартсе на Рождество. Каждый раз домашние праздники оборачивались двухнедельной скукой, выполнением домашней работы и приторными пирогами под елкой. В течение каникул Джон отправил Барти письмо, где рассказал о поездке в Косой переулок: его и Ашхен допустили к финальному этапу. У них вышла небольшая загвоздка с песенным репертуаром: на свои табулатуры Джон набросал малосвязных друг с другом строчек, но с песней для Ашхен возникли трудности. Она немного играла на гитаре, поэтому Джон отдал ей личные музыкальные наработки, но он боялся, что ей не хватит таланта и опыта для создания чего-то исключительного. Выступлений друг друга они не видели. «Тогда рассчитвай только на себя» — только и мог посоветовать Барти. Как и всегда, дома на него навалилась невыносимая тоска и угрюмость, всякое желание к деятельности пропало с концами. Грязно-снежный мир за окном был бесцветным, Рождество не принесло никакого духа праздника. Раз Барти попробовал вернуться к летнему подобию гимнастики, но первая же минута сокрушила его бессмысленностью происходящего и невозможностью выполнить простейшие техники. Несмотря на отдых, даже после долгого сна его раскатывала постоянная усталость, будто он только что пробежал круг по городу. Мысли затуманились, вернулись проблемы с концентрацией. Повезло, что мать отслеживала его приемы зелей куда внимательнее его, заставляя по нескольку раз в день проверять отметки на этикетках. В доме более или менее содержательно с ним разговаривала только она, но и простые разговоры с ней высасывали из Барти все силы. «Позорище» — слышал он каждый раз, как видел ее. Позор, позор. Избегать ее и ее невидимого клеймения было нелегко, особенно ввижу материнского намерения пробудить его из состояния печали. Подолгу пребывая в одиночестве, он забывал, какие эмоциональные реакции следует выдавать на конкретные ситуации, что говорится (и как) в тех или иных случаях. Это побуждало еще реже выходить на кухню или в ванную, углубляя спираль, уходящую в пропасть. Единственное оставшееся с ним чувство посвящалось пониманию, что он как никогда отдалился от родителей. Отец не казался стоящей фигурой для подражания уже несколько лет, но старый ласковый образ матери уговаривал не отцепляться от него как можно дольше. Потому ее резкость и отстранение в письме сильно потрясли Барти, хотя он не признавался в этом самому себе. Это ощущалось сродни предательству. «Теперь все будет по-другому» — вспоминались слова Уолта. Действительно ли теперь Барти совсем один? Инфантильная обида подсказывала, что да — можешь собрать свои вещи и уходить, никто не бросится за тобой. Ты сам по себе. Тебя держат здесь только из рассчета, что в будущем ты заменишь главу семьи и возьмешь на себя всю ответственность за обеспечение. И это возмущало, и это кричало «беги отсюда, отвернись от них так же, как они от тебя!», но все, на что его хватало — это попросить Винки принести ему немного тостов в комнату и жевать их под одеялом, рассыпая под себя сотни крошек. Пустота комнаты переселилась к Барти внутрь. Это можно сравнить с потерей всех внутренностей, ощущению себя полым — потеря самого себя, потеря смысла жизни. Он думал: неужели «я в школе» был действительно «мной здесь»? Осенние всплески радости и веселья казались ненастоящими, как поддельное, исправленное воспоминание, которое все ставят под сомнение. Барти пришел к выводу, что это состояние было в его нутре всегда, контрастной подложкой для рисунка красками. Но это не было правдой, точнее, было правдой отчасти — это состояние не было в его нутре с самого начала. Оно появилось в один определенный момент и постепенно, незаметно наращивалось, пока не выросло в гигантский снежный ком и не придавило его намертво. Один из немногих взрослых, поддержавших его хотя бы частично, а именно Сильвестр Уайт, наставлял всегда думать своей головой и не доверять никому на полные сто процентов. С каждым перепрочтением годовалого послания те слова все больше и больше лишались первоначального смысла, как если повторять одно и то же несколько десятков раз. В сотое перечитывание Барти не ощущал ни капли отдачи и энергетики, какие оглушили его, когда он впервые взял письмо в руки. В кровати к нему спустилось понимание, что Сильвестр добился своего — Барти не доверяет никому, даже вездесущий Уолт на расстоянии стал казаться каким-то подозрительным. Куда заведет их недостижимая идея? А вдруг их обоих все-таки отправят в Азкабан? Еще градус тревожности повышал Регулус, о связи с которым Барти уже жалел. Обещание подумать над его словами, какой ужас — Барти сам загонял себя в тупики каждый раз, как только выбирался из них. План внедриться в компанию детей чистокровных радикалов и раньше казался слегка абсурдным, но теперь Барти четко видел себя пойманным в ловушку. С одной стороны его сторожил сам глава департамента Магического правопорядка, с другой — искусные в Темной магии старшекурсники, которым почти каждое нападение на магглорожденных сходит с рук. Очередное перепутье, новый раскол. А он так устал терзаться в нейтральных зонах. Через несколько дней после Рождества, на котором Барти отсидел формальное время, чтобы уйти дальше пялиться в книги, он сподобился спуститься на кухню днем. Его мать сидела на том же месте и с той же чашкой в руках, как когда он уходил отсюда в прошлый раз, двадцать пятого. Даже поза не изменилась. Мать проследила за ним взглядом до кухни. Барти налил себе чай и взял первой попавшейся еды, такой же ватной на вкус, как любая другая. Его речь атрофировалось, даже попросить Винки об услуге казалось невыполнимой миссией. — Ты ничего не хочешь мне сказать, милый? — послышалось из гостиной. Он подумал, что, наверное, эта незнакомая женщина хочет услышать от него извинений за свою изоляцию и бесстрастное поведение или за причиненный семье «позор». Возможно, она обо всем догадалась — об их с Уолтом затеях и якшании с Блэком и Розье. Или узнала, что он фанатеет от Сильвестра Уайта и Кэндис Мур, и теперь думает, что он гомосексуал, «двойной позор». Что бы она хотела, чтобы он сказал? Она сидела на своем месте на тепло-розовом диване в окружении тошнотворно-персиковых подушек и смотрела на него нечитаемым взглядом. Чашка, зажатая в пальцах, не дрожала. — Тебе не надоело быть домохозяйкой? — ответил Барти вопросом на вопрос. Она удивленно моргнула и поставила дрогнувшую чашку на блюдце. Нет, это явно не то, что она хотела услышать, вот черт! Скорее всего, вопрос прозвучал даже агрессивнее, чем Барти рассчитывал. Его мать поджала губы: — Нет, не надоело. Мне было в радость проводить время с семьей. Было, подчеркнул Барти. — Здорово. С тостом в руке он прошел обратно к лестнице и успел преодолеть несколько ступенек. — Нет, ты никуда не пойдешь, — вонзилось ему в спину. — Остановись. — Извини, — бросил Барти и ускорился. — Барти! Остановись сейчас же! Неожиданно на него нахлынула паника. Дыхание сперло, ноги уносили его от чудовища — вот-вот когти вонзятся в икры и потащат вниз. Сбиваясь и спотыкаясь, тяжело дыша, Барти ворвался в свою комнату, захлопнул дверь и прислушался: тишина, только висюльки на люстре звенят от хлопка. Никакого преследования. Он сел на пол, а потом лег. Кости с болезненной приятностью вдавились в твердую поверхность пола. Неоформленные мысли дождевыми облаками клубились в голове, не давая сосредоточиться ни на одной из них, поэтому Барти просто лежал и представлял, как тончайшие слои его материи стираются о доски. «Наверное, поэтому некоторые люди начинают нюхать» — вспыхнуло неоном на закрытых веках. Многократно усиленное фантазией воспоминание дало недолгое оживление, помогшее в ночи перебраться с пола на кровать. Он лег лицом в подушку, сминая носовые хрящи, и пробыл в таком положении, пока от недостатка кислорода сама собой не повернулась голова, теперь с болью в шее. Это оказалось забавно, лежать лицом в подушку до фейерверков в глазах, а потом делать маленький вдох. С меньшей эффектавностью, чем у беллазина, но Барти никогда не опустится до подобного. Утро наступило незаметно. Он не откликнулся на стук в дверь, все равно та откроется. — У меня нет времени на твою хандру, — строго начал отец, облаченный в министерскую форму. — Твоя мать попросила разобраться, почему ты вместо того, чтобы адекватно себя вести, устроил представление, в котором играешь роль лужи. — Я устал после триместра, — наполовину соврал Барти, садясь на кровати. — Отсыпаюсь после двенадцати предметов. — Я надеюсь, ты не забыл про твою домашнюю работу на каникулы? — Нет, почти все уже готово. — Отлично, — отец взял протянутый Винки котелок и надел на голову. — Будь добр, сделай счастливое лицо и извинись перед своей матерью. Признаю, это иногда сложно, но все же она тебя любит — прояви немного уважения. — Хорошо, я сейчас все сделаю. Когда дверь захлопнулась (и висюльки задрожали), Барти негодующе скривил лицо и стиснул кулаки, подавляя желание бросить в дверь учебник. На смену этому пришло желание вообще порвать учебники и все конспекты в пределах досягаемости. От кипящей, клокочущей ярости его затрясло, он рывком раскрыл учебник зельеварения: сдерживая пальцы до судорог, лишь немного приминал, надрывал по краям страницы, а потом расправлял их обратно, чтобы можно было пользоваться дальше. Взбесившись от собственной беспомощности еще больше, Барти отшвырнул учебник на подушку и похватал с пола сложенные носки, которые со всей силы бросил в стену. Комок закатился за кровать, и он достал его, швыряя по комнате снова и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова. — Прости, я не хотел тебя обидеть, — скалился он пятнадцатью минутами позже перед зеркалом, тренируя мышцы лица для счастливой улыбки. — Прости, я не хотел тебя обидеть, — уже перед матерью, как можно правдоподобнее скрывал он отсутствие всяких эмоций внутри. — Просто я очень устал после триместра. Сам не знаю, что на меня нашло. — О, ну что ты, — та притянула его к себе, и он врезался ребрами в ее плечо. Больно. Его потрепали по спине, это вызвало только отвращение. — Сказал бы сразу, мы бы все поняли. Барти едва ли не расфыркался. «Ага, поняли» — проглотил он едкий комментарий: пока нет возможности обеспечивать себя самостоятельно, лучше повременить со ссорами. К концу декабря с домашней работой было покончено. К книгам не тянулись руки, для поэзии не работала голова. Бесцельно держа перо над пустым листом пергамента, Барти смотрел в темнеющее небо за окном, через которое сбежал полтора года назад. Какой пустяк — меньше суток экстремальных приключений, а он допустил расползане скверны в душе на долгие месяцы, думал он, кусая губы и щеки от ненависти к самому себе. Такой пустяк, а он раскрутил его так, что теперь не переносит прикосновений ни от кого, кроме Пандоры, и хочет, чтобы его родители исчезли. Такой пустяк, а теперь ему жить от одной серии приема зелий до другой. Пустяк... А ведь многим жилось намного хуже. И Джону, у которого в семье были более серьезные проблемы, и Уолт, которого дома вообще считали пустым местом. Винни, которого почти как Барти поставили в жесткие рамки. Ашхен, которая жила в вечном страхе быть разоблаченной — ей позволили учиться в Хогвартсе, но неясно, какова семейная реакция на участие в общественном конкурсе, еще и с таким неоднозначным организатором. Барти ничего не знал о родителях Пандоры. Она никогда о них не рассказывала, упоминала только дальнородственного дедушку, который изготавливал волшебные палочки в Косом переулке. Только сейчас Барти задумался, почему это так, но решил не спрашивать в письме, а подождать личной встречи. Вместо письма одному из своих друзей он начал строчить самому себе. Привет, меня зовут «Двойник моего отца», точнее «Барти Крауч». Сам по себе я ничего не представляю, только делаю то, что хотят другие, всем угождаю. Для родителей я примерный ученик и все такое, ну, только иногда «проявляю характер», хотя я, вообще-то, перед ними очень сдерживаюсь. Они меня очень раздражают, я хочу поскорее а) вернуться в школу, хоть там и нудно, б) стать совершеннолетним и съехать от них, начать новую жизнь. Они не понимают меня и не хотят понимать, даже если я говорю с ними (с мамой) напрямую. Я их кукла, с которой они играются, в которой они будто бы углядели идеал человеческого вида. А я, может и кукла, но далеко не идеал, и никогда им не стану. Я обычный человек, и мне сложно соответствовать их мечтам. Когда они поймут это, я буду уже далеко — и морально, и физически. Они ставят мне невыполнимые условия. Я терпеть не могу «Древние руны» и «Уход за магическими существами» тоже не очень люблю, но они заставляют меня посещать их, хотя я валюсь с ног большую часть года. Я хотел бы изучать астрономию на самом углубленном курсе, заниматься ей после школы, но для них это пустая трата времени. Отец вообще мало мной интересуется, только следит за моей успеваемостью по всем фронтам. Но даже издалека он умудряется портить мне жизнь, чего только стоит это «ППЭ», которое мы еле переживаем каждый понедельник. Клянусь, когда-нибудь я придушу Крика голыми руками. Иногда меня переполняет такая ненависть ко всему, что я хочу выйти в центр Большого зала и начать шмалять во все стороны Непростительными заклинаниями. Я не знаю, откуда это во мне, вроде бы я со всеми неплохо лажу. Но иногда мне кажется, что все вокруг такие глупые идиоты, которые сами себе ставят подножки, что меня разъедает злость. Вся эта сраная борьба из-за сраной херни, одни чистокровки против других. Хочу, чтобы все они сдохли. Министр, как и мой отец, не делает ничего полезного. Радикалы тоже, только красуются, какие они сильные и крутые. Я без понятия, как мы с Уолтом будем перехватывать власть радикальной группировки. По этой части у Уолта бывают умные мысли, все-таки он с Рейвенкло, так что я верю, что он придумает годную вещь. Тогда мы грамотно распределим военные ресурсы и захватим власть, а потом просто посадим всех несогласных в тюрьму. Их будет меньшинство — те радикалы, которых мы обманем. Их так или иначе придется сажать в тюрьму, за все их преступления. А потом мы всем обществом вместе начнем строить мир, где такой хуйне не будет места. Я выделю деньги на исследования и доказательство, что сила магии не зависит от происхождения, и всем предрассудкам настанет конец. За подобные высказывания будет уголовная ответственность. Проблем с магглами не будет, как считают староверы. Они будут только рады сотрудничеству. Думаю, Пандора и Джинджер помогут мне разработать законы, касающиеся защиты женщин и детей. Мы сделаем процедуру лечения от Роттерга не такой строгой. Преследование гомосексуалов будет караться законом. Страдающие ликантропией и вампиризмом — те, кто не нарушал никаких законов, — к ним будет более мягкое отношение. С вампирами сложнее, чем с оборотнями, им ведь сложнее себя контролировать на повседневной основе, но мы что-нибудь придумаем. Я бы так хотел <i>жить в таком мире, а не строить его. Если честно, мне не очень хочется управлять страной, но никто другой вместо меня этого не сделает. Не создай я этот мир для себя сам, мне останется только жить в лачуге на отшибе мира, ни с кем не контактируя. Возможно, это даже лучше, чем, страдая, продираться через тернии к звездам. Ведь далеко не факт, что у нас все получится. Вот встречусь я с Регулусом после каникул, а он, прознавший о моем вранье, возьмет и пустит в меня такое проклятие, что я четвертуюсь на месте. На каждом шагу поджидает возможный провал. Когда я думаю об этом, мне хочется покрыться иголками, сжаться и спрятаться, как носки под кроватью. Ты все сможешь, двойник Барти Крауча.</i> Он сложил пергамент пополам и спрятал под стопкой старых конспектов в ящике стола. Когда-нибудь он перечитает его, когда сделает идеальный мир для идеальных кукол. Или когда переедет в хижину у Северного моря.

***

Он забрался в поезд одним из первых и сразу занял свободное купе в середине состава. Попрощавшись с родителями через заиндевелое окно, он откинулся на спинку дивана и устало прикрыл глаза. Пора перенастраиваться на частоту Хогвартса, уныние осталось дома. Вскоре дверь с шумом отъехала, и внутрь ворвался Джон с широкой улыбкой на лице. Следом за ним шагнул Аксель, тоже бодрее обычного. В конце каникул Барти не получал писем от Джона и не знал, кто победил — журнала с газетами у него не было. Счастливое лицо Джона говорило само за себя, но Барти просчитался: — Ашхен победила! — Джон сунул Барти в руки свежий номер «Magic-Music». Барти пробежался глазами по строчкам. Взгляд зацепился за полтора предложения: «Ашхен Багдади выступила с игрой на гитаре и песней «Vampire’s castle», поразившей слушателей глубиной и философией текста. Во многом это и стало определяющей причиной победы…» — Вампирский замок, — со скепсисом посмотрел он на чутка потухшего Джона напротив. — Серьезно? — У меня не было никаких других стихов в запасе, прости, — сидя, Джон отвесил извинительный полупоклон. — Зато смотри, благодаря тебе мы победили! Он снова расцвел, а Барти свернул журнал трубочкой и в шутку замахнулся: — Не вы победили. И мог бы спросить для приличия, это ведь интеллектуальная собственность. — Что? — переспросил Аксель. — Звучит, как набор букв. — То, что придумал я — принадлежит мне, — словами попроще перефразировал Барти. — Ладно. Так что, Багдади собирается протащить в школу барабанную установку? — Пока не знаю, нам нельзя писать ей, — немного понуро сказал Джон. — А ее родители случайно не могут забрать все деньги себе? Джон и Аксель синхронно покачали головами. — Нет, там какой-то счет, который можно тратить только на то, что разрешено в контракте. Для них это не больше, чем горстка камней, — пояснил Джон. — Классно, — Барти улыбнулся, за две недели впервые по-настоящему. Поезд тронулся. Барти ждал Уолта, но к ним так никто и не присоединился. Однако через полчаса в купе сунулась испуганная голова слизеринского первокурсника. Он посмотрел на Джона, потом на Барти и выдал: — Я ищу Барти Крауча. Мне сказали, он высокий, со светлыми волосами и носом, будто птичий клюв, и, скорее всего, будет в одном купе с рыжим грязнокровкой. Это вы? Джон сделал вид, что не ничего не услышал. Барти недоуменно приподнял брови: — Да, я Барти Крауч. Кто послал тебя? — Мне сказали, вы знаете, кто. Вас ждут в пятом вагоне, купе третье с конца. Покраснев, мальчик высунул голову и задвинул дверь обратно. Барти встал и засобирался на выход. — И кто эти скрытые грубияны? — будничным тоном поинтересовался Аксель. — Ты хотел сказать «тайные», — поправил его Джон, со скукой глядя в окно. — Тайные грубияны. — Не знаю. — Видя, что приятели ему не верят, Барти добавил: — Возможно, Регулус Блэк. Я одолжил ему на каникулы одну книгу по нумерологии, которую мне дарили родители. Наверное, решил вернуть, пока помнит. — Передал бы с этим перваком, — хмыкнул Джон. — Ну, видимо у него ко мне есть еще какое-то дело. Может, хочет обсудить пару глав. — И ты не побрезгуешь с ним общаться? После того, как он назвал тебя носатым, а меня — грязнокровкой? Джон повернулся к Барти и теперь сверлил его беспощадным взглядом. Барти и не знал, что тот так умеет. — Слушай, — сказал он в дверях. — Мне в любом случае нужно забрать книгу, раз ее не передали. Постараюсь не задерживаться — поищу Уолта, вернемся вдвоем. — Окей. В смешанных чувствах Барти добрался до нужного вагона. Его то сковывали холодки страха, то топило раздражение от высокомерных слизеринцев и Джона с Акселем, и от пропавшего Уолта, не удосужевшегося заранее маякнуть о встрече. В третьем с конца купе собралась вся компания: на сидения втиснулись Регулус, Август, Эйвери, Мальсибер, Эван, Снейп и Уолт. Последнего зажали между двумя массивными тушами так, что тот не сумел протянуть руку для рукопожатия. — Привет, привет, — здоровался Барти со всеми. Ему места не осталось, так что пришлось стоять. — Какие новости? — Теперь официально, — Мальсибер сжал его руку до хруста в костях. — Вы с нами. — Просто прекрасно. Капкан защелкнулся наглухо.