***
Пузырьки чернил кончались, будто кто-то высасывал их через трубочку. В библиотеке Барти усердно конспектировал параграф для защиты от Темных искусств. Новая цель: выполнять каждую работу и-де-аль-но, чтобы ни одна из клонобабок не смогла придраться. В последний раз ему снизили балл за неаккуратный почерк (вполне себе аккуратный на фоне чужих каракулей), что показалось Барти излишней предвзятостью. Борьба против обеих Боуд была бесполезной, и он принял правила их игры, с трудом заставляя себя не сопротивляться. «Один из эффективных способов обездвижить противника, не нанося ему ощутимого вреда — применение Чар Помех…» Как бы он ни старался сосредоточиться, чесавшаяся рука то и дело отрывалась от пергамента и сама по себе перемещалась к длинным черным волосам, таким манящим, что невозможно не гладить их и не пропускать сквозь пальцы. Женевьева сидела справа от него, значит, он писал левой, что выходило значительно медленнее: одно неверное движение, и незасохшие чернила смажутся. Барти не мог нарадоваться, что они наконец-то вступили в подобие союза, и хотел проводить с ней как можно больше времени. Если бы ничего его не ограничивало, он таскался бы за ней всюду. Однако их отношения развивались не совсем так, как он воображал когда-то, а следовали канонам постной реальности. Ведь они не были книжными героями, и жизнь их была не насыщенной интригами. — Слушай, — он нагнулся ближе, когда она перекинула волосы подальше от его навязчивых рук. — Видела объявление про Хогсмид? Тринадцатого февраля, это воскресение… — Видела, — коротко ответила она и усерднее заскрипела пером. — Ну, мы могли бы… что думаешь? Она странно дернула плечами, говоря одновременно и «да, и «нет», и «наверное». Прямо напротив сидела Ванесса, ее присутствие коробило их обоих. — Давай позже это обсудим, — шепнула Женевьева и углубилась в изучение пособия по заклинаниям. До тринадцатого февраля оставалось больше половины месяца, но Барти любил утверждать планы задолго до их исполнения. Вот и теперь, как только мадам Пинс погнала всех из читального зала, он повторил свое предложение, чтобы сделать успокаивающую пометку в блокноте и забыть об этом до двенадцатого февраля. Женевьева снова не ответила. Она шла, постоянно поправляя спадавшую с плеча сумку, шмыгала насморочным носом и что-то невнятно мямлила. — Что такое? — не выдержал Барти. — У тебя уже есть какие-то планы? Так и скажи. — Нет планов, — она нахмурилась и вовремя затормозила перед вынырнувшим из пола привидением. — Ну и в чем тогда проблема? — Барти сделал несколько шагов, не обращая внимания на ледяной холод, после чего обернулся и встряхнул руками — секунда, и упер бы их в бока. Женевьева догнала его. Они шли в голове уставшей, постепенно редеющей цепочке старшекурсников — многие предпочитали короткие переходы основной дороге. Женевьеве была не по душе затхлость, пыльность и пауковость, ну а Барти не мог бросить ее на середине пути и середине разговора. — Только не злись, — начала она, и Барти, конечно же, медленно закипел. Как специально, ветер распахнул старое окно и врезал мокрым снежным комочком ему в висок. А если бы они прошли через потайное зеркало, этого бы не случилось! — Понимаешь, мне кажется, все слишком быстро… «Нихуя себе», — зло подумал Барти, — «Еще немного, и я бросил бы вообще эту затею.» — Вокруг тебя столько всего… Вдруг ты найдешь кого-то интереснее, чем я? — Я не могу отвечать за то, что еще не случилось, — внутри неприятно плюнул кипяток, насилу погашеный воображаемым снежком. — Да и ладно тебе, чего заранее переживать? Что угодно может произойти. — То есть, ты не исключаешь такую возможность? — Мне нравишься ты, — рот открывался с трудом, но Барти смог это проскрипеть. — Если я тоже тебе нравлюсь, почему нам не воспользоваться и не насладиться этим? Пока Женевьева обрабатывала предложение, Барти успел задержать третьекурсников, выпустивших в свободный полет кусачую тарелку (тарелка тоже была конфискована). Отправив их восвояси, он подверг тарелку блестящему заклятию исчезновения и обернулся к Женевьеве. Та беззвучно похлопала подвигу, и Барти не удержался от ухмылки. — Ну и? Я достоин благосклонности? Женевьева не поддержала шутливого настроя. Она вздохнула: — Да, но… — Но? Что за «но»? — Ты узнаешь, какая я на самом деле, и потеряешь интерес. «Надо же, прорицаешь без кристаллов и карт», — Барти ссутулился и засунул руки в карманы. — «Так хорошо меня знает, да?» — Тогда признавайся все всем прямо сейчас, пока мы не зашли слишком далеко. Ты все-таки вампир, да? На ходу он высунул руку схватил Женевьеву за локоть, а вторую, вооруженную палочкой, нацелил на горло. — Нет, — она шарахнулась от его непредсказуемости и вырвала локоть. — В том то и дело, что ничего я не скрываю. Я совсем неинтересная. — Это, конечно, серьезная проблема, — не мог не согласиться Барти. — А сейчас внимательно слушай секрет. Я нудный, неинтересный заучка, который любит зазнаваться и грубить людям, а еще не знает, чего хочет от жизни и бесится с этого. Мы точно поладим. Он улыбнулся только ртом, не напрягая остальную мимику, и вдруг рассмеялся. Почему-то именно сейчас его осенило: ничего на свете не имеет значения — ни война, ни убийства, ни даже домашка для клонобабок, пока он нудный и грубый Барти Крауч, лишенный всяких интересов и выбора. — Ты в порядке? — осторожно спросила Женевьева на подходе к башне. — Да. Не бери в голову. Они остановились у входа и прослушали загадку (кто без стука входит через окно, а ему все равно рады?). — Кстати, — вспомнил Барти, ответив «рассвет». — Говоришь, ничего не скрываешь, кто при этом твой брат, если не ошибаюсь, японец, и вы разговаривали на японском языке! Это совсем не неинтересно! Женевьева заметно скисла. В гостиной она бухнулась в пустое кресло и удивленно пискнула, когда Барти запихнулся следом, прижимая ее к подлокотнику и закидыая сверху руку. Он и Пандора часто проделывали сей трюк, особенно в многолюдные часы, потому чувствовал себя совершенно нормально, чего нельзя сказать о скукожившейся Женевьеве. Будучи заметно шире Пандоры, она еле теснилась, все искала удобное и не смущающее положение. — Ну да, мой папа — иммигрант. И его дети тоже, — проворчала она, скособочиваясь и закидывая одну ногу на вторую. — Он, знаешь, пять раз был женат. — Ничего себе, — действительно поразился Барти. — А что стало с прошлыми… супругами? Его спина представляла собой крюк или вопросительный знак, подбородок завис над макушкой Женевьевы. Не замечая неудобств и нескольких устремленных взглядов, он приластился к ней, буквально запрещая себе принюхиваться и терять рассудок. — Я точно не знаю. Первых трех, кажется, грохнули банды, еще одну он сам случайно… — она изобразила руками удушение. — У меня четыре брата. Наоки — самый младший, но ему за двадцать. — Заказали? — Барти оторвался от волос и округлил глаза. — Банды? — Долгая история, — увильнула Женевьева и пригладила всклокочившиеся пряди. — Я сама не знаю всего. В Японии он был якудзей, но потом что-то пошло не так, и они полетели всем скопом в Лондон. — Ебануться, — Барти был в восторге. — А почему у тебя европейская фамилия? Чтобы вас не нашли бандиты? — Мама не смогла скрыть мою случайную магию — в девять я залеветировала яичный рулет —, а она, ну, не говорила им, что она волшебница. Все сильно испугались, разумеется, но не он, — Женевьева намеренно избегала слова «отец». — Начал плести что-то про возвращение в Японию вместе с нами, но мама в тот же день собрала вещи и трансгрессировала вместе со мной в Северную Ирландию, к прабабушке, ну, которая на карточке. — Ага. — Все равно он был хреновый. Мы не пожалели, что сбежали. — А где он сейчас, не знаешь? — Не-а. Да и плевать. Она поменяла позу, обняв руками талию и коснувшись щекой груди. Барти не ждал такого поворота и весь напрягся. Скоп мыслей свелся к двум: лишь бы она не услышала громкие бахи его сердца и лишь бы его нижняя половине не восприняла это, как сигнал к действию. Сзади незаметно подкралась и оглушила третья сенсация. Вроде бы, считанные секунды назад он мечтал, как затискается с Женевьевой насмерть, но вот его тронули, и внутренности завопили в непонятках. Ему резко поплохело, стало тяжело дышать. — Я скоро вернусь, — произнес он, подрываясь с кресла и позорно ретируясь в туалет. Тело сотрясала крупная, неунимаемая дрожь. Внизу Барти несколько раз встряхнулся, потом больно стукнул себя по ноге и рявкнул. Это не помогло. Раздался звук смыва. — Я так и знал, что ты ненормальный, — выползший из кабинки Уолт еле ворочал языком. Этим утром прошел квиддичный матч, который Барти пропустил. Смотреть было особо не на что — в первые минуты Рейвенкло разгромили гриффиндорцы. — Что случилось? — Мунго по мне плачет, — Барти приблизился к замыленному, сколотому в одном месте зеркалу и пристально оглядел себя, выискивая первые признаки безумия. Он по очереди оттянул веки и громко шмыгнул носом. — Да, я вижу, — Уолт встал на цыпочки и заглянул туда же из-за его спины. Его выражение лица было куда нормальнее. Крутанувшись, Барти прислонился к раковине. В туалетном освещении Уолт выглядел собственным двойником, слегка зловещим и недостойным доверия, но Барти уже настроился на скоростное повествование и не мог смолчать: — Представляешь… — он в общих чертах пересказал то, как оказался здесь. — …Раньше такого не было. «Или было» — вспомнилось, как он избегал Пандору. А про Забини лучше вообще не думать... — Не знаю, братан, — Уолт стряхнул на него мокрые после мытья руки и ступил на винтовую лестницу. — Сходи к Помфри, подлечи нервы. Что-то ты реально в последнее время дерганный. Барти возвратился в гостиную с высоченной книжной кипой, оправдывающей его отстранение от нежностей. Ночью он написал несколько писем вникуда, где жаловался на все вокруг. Они отправились туда же, куда и кусачая тарелка. А вечером следующего дня он зашел в Больничное крыло. — Привет, Дэвид, — махнул он однокласснику. На игре его вырубил бладжер, да так сильно, что ему наказали лежать здесь несколько дней. Дэвид вяло помахал в ответ. Барти прошел к кабинету, робко постучался и заглянул внутрь. Мадам Помфри посмотрела на него поверх очков и, как ни в чем не бывало, продолжила сортировать бумаги. — Добрый день, мистер Крауч. Вас что-то беспокоит или, — она указала на значок старосты, — вы кого-то привели? — На самом деле, — Барти кашлянул, — я хотел попросить Умиротворяющий бальзам или что-то подобное. СОВ, понимаете… — Слышала, вы намерились сдавать двенадцать, — целительница выдвинула ящик. Послышался стук стеклянных склянок. — Да. — Барти надоело, что решение сдавать двенадцать СОВ заочно приписывают ему, но не стал прояснять этот момент. — И я ожидала, что именно вы откроете сезон предэкзаменационных истерик, — она чему-то усмехнулась и протянула закупоренную колбу. Поверх дозы прозрачного зелья вился серебристый пар. — Но вы опоздали всего на день. — Какая досада, — Барти открыл и опустошил емкость в пару глотков. — Придется как-то с этим жить. Зелье подействовало, как надо: оно заглушило, а потом и вовсе вырубило все переживания, облепив мозг невидимой ватой. Беззаботно рассекая залы замка, Барти удивлялся полному отсутствию тревог в своей голове. Прекрасно ему жилось эти шесть часов, только вот злоупотреблять успокоительным было запрещено, и приходилось возвращаться с небес на утыканную паническими кольями землю. За всеми делами — домашними заданиями, которых наваливали столько, что пятикурсники засиживались за полночь, обязанностями старосты, короткими встречами с Женевьевой — январь пролетел незаметно. Барти оглянуться не успел, как наступил февраль с сырыми оттепелями и перспективой второй за год вылазки в Хогсмид. Это, по его мнению, было финальным испытанием: с официального свидания сбежать не получится, ну, только если ему не приспичит остаться одному. Утром тринадцатого февраля Барти оделся с особой тщательностью и провел добрых двадцать минут перед зеркалом, начисто выбривая лицо. Он пришел на завтрак с опозданием, но почти не поел — все поправлял свои волосы, глядя в отражение чайной ложки, и проклинал свою уродливость. Живот крутило от страха оплошать. — Да хорош уже, — пихнул локтем Уолт. — Раздражаешь. Так и не надышавшись перед смертью, Барти покинул столовую, чтобы закружить по вестибюлю, где должен был встретиться с Женевьевой. От каждого шага замирало сердце. Вроде бы, ничего сверхъестественного их не ждало, но чувствовалось, что что-то будет по-другому. Вскоре из Большого зала вышла Женевьева. Барти не заметил ее за столом, но это уже было неважно. — Привет, — сказала она, бегло улыбнувшись. — Привет. Она надела и шапку, и шарф, и перчатки — все-таки на улице мороз, а Барти в ужасе осознал, что по забывчивости не взял ничего из этого. А ведь он совсем недавно окончательно выздоровел! — Ну, пойдем, — сказал он, набрасывая на голову капюшон мантии. — Пойдем. Они встали в очередь к Филчу, который отмечал уходивших. Барти сгорал в молчаливой, нелепой неловкости и не мог большее ее терпеть, потому напал с вопросами. — Эм-м-м, ну-у, расскажешь мне об этой группе? «Queen»? Женевьева поперхнулась воздухом. — А что ты хочешь знать? — спросила она. Барти и сам не знал, что. Они наконец-то вышли на воздух и выбились из очереди. Колючие снежинки царапали лицо, небо было низким и темным. Деревья скрипели от ветра, но скоро школьники покинули предместья замка и вышли на проселочную дорогу, окруженную полями и лугами. Теперь скрипел лишь снег под ногами. Женевьева рассказала, что знала, а потом добавила: — Я не сильно разбираюсь в маггловской поп-культуре. В нашем захолустье о ней почти не говорят. — А как тогда ты о них узнала? — Поменялась пластинками с девочкой-магглой, внучкой нашей бывшей соседки. Я дала ей перезаписанную пластинку Ангеллы Д’Амико без подписей. Сказала, что это малоизвестная маггловская певица, а имя я забыла. — Здорово. Ей понравилось? — Мы больше не встречались, так что не знаю. — Должно быть, эта перезапись останется загадкой всей ее жизни. — Возможно. Женевьева смотрела под ноги, стараясь наступать в чужие следы. Поглощенный беседой Барти двигался напролом, невзирая на лютый холод. Они миновали ворота, и он спросил, куда бы ей хотелось. По Верхней улице прогуливались ученики, заглядывали в витрины, кучками собирались на тротуарах. За ворохом одежды не было видно, как Женевьева пожала плечами: — Походим по магазинам? Я бы заглянула в «Сладкое королевстсво». Они дошли до кондитерской. Красочную витрину, где раньше красовались самые невероятные сладости, загораживал министерский плакан с разыскиваемыми Пожирателями Смерти. Его рассматривала группка взрослых людей, обсуждавших назначенное за поимку или показания вознаграждение. — Да, раньше поход в Хогсмид ощущался праздником, — Женевьева толкнула дверь. Звякнул потерявший всякую праздничность колокольчик. — А теперь это лишнее напоминание о том, что творится в мире. — Мы уже никуда от этого не денемся, — сказал Барти, будто она этого и не знала. — Ага. Они вошли в пропахшее карамелью помещение, где уже теснилось столько людей, что яблоку негде упасть. Сменив тему, Барти и Женевьева закупились сладостями, а потом прошлись по другим лавочкам, по итогу очутившись у «Трех Метел». Не самое подходящее место для двоих в канун дня Святого Валентина. — Может, пойдем в кофейню? — предложил Барти и сам себе поразился. — Давай, — улыбнулась Женевьева. Глядя на приближающуюся картинку кофейной чашки, Барти вспомнил, что он, вообще-то, не пьет кофе, но было уже поздно. Маленькое кафе было уставлено столиками, за которыми сплошь сидели влюбленные гетеросексуальные парочки. Большую часть поверхностей украшали ленточки и бантики, и, в целом, интерьер напоминал гигантский кукольный домик. Барти это понравилось. Особенно понравилось то, что, когда Женевьева сняла мантию и осталась в вязаном платье, она превратилась в прекрасную обитательницу этого домика. Они заняли столик у запотевшего окна, неподалеку от Лавинии Монтегю и какого-то шестикурсника, слизеринского игрока в квиддич. Они держались за руки, как и все остальные, и время от времени сливались в поцелуе над двумя остывшими чашками кофе. Как и все остальные. Окинув взглядом присутствующих, Барти увидел, что среди них нет ни одного из шайки гриффиндорских «мародеров», что интересно, учитывая, сколько поклонниц всегда вилось за ними. Барти протянул руку, собираясь последовать примеру окружающих, но вздрогнул и одернул, когда к столику потиснулась хозяйка кафе. — Что будете, мои хорошие? — А, — Барти мгновенно выпрямил спину. — Один кофе…? — он посмотрел на Женевьеву, и та сделала микрокивок. — И есть у вас чай? — Конечно. Черный? — женщина сделала пару пометок в летающем пергаменте. — Да. Когда она отошла, Женевьева прыснула в руку. — «Пойдем в кофейню», — передразнила она его. — Лучше, чем паб, — наморщил нос Барти, делая страшные глаза. Он дождался, когда им принесут напитки, и только тогда повторил маневр с рукой. В этот же момент рука Женевьевы поползла ему навстречу, и Барти резко свернул, хватаясь за сахарницу. — Ах, ненавижу несладкий чай, — нервно поделился он, торопливо насыпая сахар в чашку. Рука Женевьевы осталась неподвижно лежать на том же месте, и Барти охотно положил свою лапу поверх. Она пощекотала пальцами его ладонь. — Такой ты странный, — она подперла подбородок другой рукой. — Непоследовательный. — А ты думала, — усмехнулся он. — Хочешь, поцелуемся над сахарницей, чтобы все видели, какие мы влюбленные? — Не люблю показушничество. — Я знаю. Он сжал ее пальцы, имитируя кистью чудовищную пасть. — Зачем тогда предложил? — ее рука обмякла, давая себя растерзать. — Под «всеми» я подразумевал тебя и меня тоже, — опираясь на локоть, он придвинулся ближе и нормально улыбнулся. — Так ты влюбленный? — она дурашливо похлопала ресницами и прикрыла раскрытый рот, хотя зарумянившиеся щеки выдавали настоящее смущение. — Хотел завтра сказать. Черт, проболтался. — Ну, я никому не расскажу. — Спасибо, сразу гора с плеч, — он смахнул со лба невидимый пот. Поменьжевавшись, они соединились в поцелуе над бело-розовой сахарницей, обвязанной ленточкой. Без страсти и попыток съесть друг друга. Барти хватало того, что он мокро касается своими губами вот этих самых губ, которые тоже его касаются. Было бы определенно лучше, если бы основная часть инициативы исходила от него, а Женевьева просто ничего не делала, давая себя любить. Но раз она была живым человеком, а не куклой, придется мириться с ее желанием действовать в равности с ним. Вот, что так пугало его. Отсутствие контроля над тем, кого он подпустил ближе всех. Барти бы хотел приватизировать некоторые жесты, которые Женевьева не смогла бы отзеркалить. Когда они допили чай и кофе, он сказал: — У тебя пенка осталась, — и, раздуваясь довольством, стер указательным пальцем след над ее верхней губой. Она подождала, пока он положит руку на стол, и провела подушечкой своего пальца по тому же месту на его лице, очень чувствительному после интенсивного бритья. — Что? — шепотом опешил он. — Что там? Женевьева снова подперла щеку. — Просто захотелось так сделать, — буднично ответила она. Но ее уже не слышали. Губы, переставшие электризоваться от соприкосновения с другими губами, ощутили что-то новое и загорелись неистовым огнем. Барти смотрел на ее маленькие пальцы, как завороженный, и тонул в сотнях разнообразных картинок. — Я скоро вернусь, — он все-таки сбежал от нее, снова в туалет, но в этот раз по другой причине.***
День Святого Валентина, выпавший на понедельник, прошел не так плохо, как можно было ожидать, и даже урок профессора Боуд его не испортил. За завтраком Барти и Женевьева, севшие рядом, обменялись шутливыми любезностями, а под столом — маленькими открыточками. Барти страдал над своей лишний ночной час, но осилил лишь маленькое четверостишие на вырезанном в форме сердечка пергаменте. — Это очень мило, — шепнула на ухо Женевьева, чтобы никто не слышал. — Спасибо. Барти залился краской и поскорее спрятал в сумку не менее криво связанное сердечко с голубой надписью «B’n’J». На протяжении всей трапезы Уолт, одиноко сидевший мест через шесть-семь, неприязненно на него поглядывал. На общей лекции «Политики, права и экономики» Барти и Женевьева сели вместе, забившись в край дальних рядов, ближе к окнам. Она полулежала на его руке, конец которой покоился на ее же колене, и ничего не писала, безмятежно считая ворон, пока он строчил под диктовку. — …таким образом маггловские войны первой половины двадцатого века крайне негативно повлияли на магическое общество, — взгляд Зеленой Боуд сканировал всех учеников, как маггловский лазер. — Мисс Старки, почему не пишете? — Я пишу, — она лениво отклеилась от Барти и взялась за перо. — Покажите. С каменным лицом Барти опустил свой пергамент под стол, сделал копию с помощью волшебства и подкинул Женевьеве. Она продемонстрировала преподавательнице — издалека та не разобрала, чей почерк. Зато обратила внимание на кое-что другое. — Почему вы сидите так близко? — взвизгнула Боуд, всколыхнув оливковую мантию. — И ГДЕ ВАШИ РУКИ, МИСТЕР КРАУЧ? У Барти был заготовлен срифмованный и весьма подходящий ответ, но он предпочел просто вернуть обе руки на стол. Этого все равно не хватило. — Назначаю вам обоим отработку на семь вечера, — квакала преподавательница. — И не думайте, что я соглашусь ее перенести из-за какого-то праздничка! «Напугала котов сосиской» — написала на своем пустом пергаменте Женевьева и придвинула Барти. — «Лично мне не хочется сегодня сидеть в гостиной у всех на обозрении.» Барти начеркал рядом плюс и поспешно вернулся к конспектированию. — Вот надо вам было злить ее, — упрекнула их Пандора после урока. — Ты хоть не нуди, — Барти пропустил Женевьеву вперед и шагнул сам следом, оглядываясь на Пандору: — Любовь требует жертв. Когда-нибудь поймешь. — он не избежал ощутимого пинка под зад. — Ауч! Вечером на отработку к Зеленой Боуд пришло не меньше дюжины парочек с разных курсов. Барти был готов поспорить, что у Розовой ситуация такая же. Мальчиков и девочек посадили в разные концы аудитории, а заданием было письменное покаяние и обещание, что они больше не будут прелюбодействовать в стенах школы. Барти вывел слова идеальным почерком, высушил и разровнял пергамент, сдал его с видом, в котором легко читалось елейное пожелание счастливого вечера в одиночестве. Как только студенты гуськом вышли из кабинета, все спарились обратно. — Куда хочешь пойти? — спросил Барти, припоминая надпись на пергаменте. Сегодня он почти не перематывал время, устроив себе выходной, и был полон сил. — Так хочу домой, — на ходу Женевьева согнулась пополам, и не упала только потому, что держала его за руку. — Школа быстро надоедает, и от уроков устаешь. — Да? — удивился Барти. — А я не очень люблю ездить домой. Там очень скучно. Зато, твоя правда, почти никаких домашек. — Я их всегда делала, лишь бы сделать. Каникулы же для отдыха! — Мне сложно представить, как это, — посмеялся Барти. — Может, зарулим в какой-нибудь кабинет и забаррикадируемся от Филча? Так они и сделали. — Коллопортус! — заколдовал Барти дверь. — А это зачем? Женевьева подтащила к ней стул и заблокировала спинкой ручку. — Замо́к можно отпереть ключом, а против этого Филч точно бессилен. — Ты такая умная. Барти не удержался и приник к ней, не успев зажечь свет. Гормоны бушевали. В этот момент он ни о чем не думал и одновременно думал обо всем: какая она мягкая и как ее запах сводит его с ума, как хочется задушить ее в объятиях, съесть ее губы, нет, впитать ее целиком, чтобы никогда не приходилось отпускать… — Я тебя люблю, — в сердцах выбросил наружу застрявшие слова. Хватит стыда! — Люблю тебя, люблю, знаешь? Я буду говорить, пока мы оба не перестанем краснеть. Хоть сто лет! — Как ты видишь? — спросила Женевьева из темноты, в которой поблескивали ее глаза. — Не вижу, — он приложил руку к ее лицу. Горячее. — Для чистоты эксперимента зажгу свет и прове… — Ладно, не надо, — она быстро пресекла это. Их лбы касались друг друга. Барти ощущал на себе ее дыхание. — А ты? — тихо спросил он. — Что я? — А ты… любишь? Меня? Повисла пауза. Он расслабил руки, а она наоборот сжала, крепко прижимаясь к нему. Без ответа. Барти освободил руки и взмахнул палочкой, зажигая свет. Всё. Женевьева прошла к задней парте, выдвинула и села на стул. — Ты, наверное, раньше думал, что я тебя недолюбливаю, — сказала она. — Иногда, — признался Барти, садясь рядом. Было необычно сидеть за партой во внеучебное время. Пустая доска, пустые столы. — Или что ты боишься меня. Женевьева фыркнула, отворачиваясь и как бы говоря «чего тебя бояться?». Может, не говоря, и Барти сам это додумал. Это не помешало ему немного обидеться. Не глядя на нее, он вздернул брови и загонял рукой чей-то обломок пера. — Я стеснялась, но я ведь ни с кем толком не общалась, — зачем-то оправдывалась Женевьева. — А тут ты, как безумный и сварливый ураган, закружился рядом. Я просто не знала, что делать. — ее голос опасно срывался на верхние нотки. — И, знаешь же, я — пф-ф-фу, как же тяжело разговаривать-то! — бою… не люблю лишнего внимания, но угодила в лазарет, и все как с ума посходили… — Да, я помню. Ты говорила, что тебе неприятно, что мы в няньки нанялись. Перо лавировало меж пальцев, а потом прижалось к столешнице и подверглось препарации. — Ну да, я думала, что это все показушно разговаривают со мной. Раньше никому же до меня не было дела… — Извини. Это так хреново. — …пока я не… пока не… — Я понял. Барти дербанил перо на щетинки, молясь, чтобы Женевьева не заплакала, ведь он абсолютный профан в такого рода ситуациях. К счастью, она неплохо держалась, тон ее выравнялся: — И я думала, ты притворяешься, даже не из жалости, просто, чтобы люди перестали беспокоиться. Но представь, как в глубине души все-таки было приятно, что хоть кому-то не все равно! Я давила это, чтобы не разочаровываться, когда все закончится и вернется на круги своя, но… Это так сложно. Невозможно сопротивляться прянику. — Помнишь, я по-дурацки пришел навестить тебя? — спросил Барти, отбросив полностью изувеченное перо. — Вот тогда я действительно подумал, что не нравлюсь тебе. Помфри позже вправила мозги, но я успел накрутиться. Хорошо, что мы во всем разобрались. Он взял ее за руку и мягко переплел пальцы в чернильных кляксах. Его — с кучей мозолей от письма, у нее — очень приятные. — Помфри? — переспросила Женевьева. — В смысле? Приуменьшенно Барти пересказал половину событий, о которых помнил, обставляя все самым невинным образом. — Если ты не «ненавидела» меня, то что тогда? — спросил в конце. — Это ты так от «пряника» нос воротила? Она приподняла его тяжелую кисть и стукнула об стол костяшками. — Естественно, я не могла проигнорировать кого-то, кто впервые в моей жизни так настойчиво прет в мою сторону. Мальчика. — А что, тебе никогда не нравился Винни? Знаешь, он не так-то плох. Столько мышц, — Барти хило повихлял свободной рукой. Сбитая с толку подобным вопросом, Женевьева расхохоталась. — Винни? — давилась она смешками. — Нет. Он с самого начала дал понять, что мы не в его вкусе. Теперь засмеялся Барти. Женевьева продолжила: — Ну, ты мне немного нравился — такой крутой, самоуверенный… — Я?! — …но мне все казалось, что не стоит тобой увлекаться. — Почему? — Это как в колючки лезть. Я считала так: стоишь на хорошем месте, вот и стой дальше. Постоянство — залог хорошей жизни. — Хочу сказать, я считаю себя достаточно постоянным. Она боднула его плечо: — Начал свои письмища летом слать, и мама такая «А что это такое? Кто такой Б. Крауч? Это сын министерского мистера Крауча, который был здесь? Вы с ним учитесь? А почему он тебе пишет? Вы дружите, да?» Дружите, понимаешь… Барти скривился от стыда: — У меня почти такая же мама. В последнее время мы меньше общаемся, так что она о тебе не знает. — Я сказала ей, что нет, не дружим. Ну, она ответила, чтобы я не страдала фигней и «рассмотрела такой хороший вариант». — Так и сказала? — Барти взорвался хохотом. — Ну, что-то вроде того. И я, осенью уже, смотрю, тебе еще интересно, ну и полезла в эти колючки, знаешь-понимаешь… — Никаких колючек. — Барти провел рукой по подбородку, обнял Женевьеву и заглянул в глаза. — Так ты меня любишь, или я просто «хороший вариант»? Глаза — зеркало души, но Женевьева, идеальная пара непоследовательного Барти, выкинула непредсказуемый фокус. Приблизила свое лицо, вытягивая губы, но вместо того, чтобы поцеловать, клацнула зубами по носу. Барти на миг поверил, что его сердце отказало. — Мы, странные придурки, должны держаться вместе, — сказала Женевьева. — И я очень люблю тебя, особенно за то, что ты не скрываешь свою придурковатость. — Аж гордость берет, — смешливо проворковал Барти, вытянул губы, но вместо поцелуя надул ей воздухом щеки. — А знаешь, Винни был бы неплохим «запасным вариантом», если твоей маме нравятся трансвеститы. — Ей нравятся шотландские джентельмены. — Как жаль, что я шотландский придурок. День закончился в десять раз лучше, чем Барти, или Женевьева, или даже вредная профессор Боуд могли представить. Засыпая, Барти задавил подушку любовно-смертоносным захватом. Хорошо, что та не могла ответить тем же.