Дневник безумца

После той ночи я, вернувшись в каюту, проспал как убитый почти сутки. Именно с этого момента впервые началось то, что потом станет для меня характерно – я начал своё превращение в ночного жителя, бледную летучую мышь, сторонящуюся дневного света. На корабле я впервые оценил ту тишину, которую давала ночь. У меня не было дел, обязательств, тем более - друзей, с которыми я мог бы общаться днём. Как единоличный хозяин своего времени я распределял его вольно и свободно. Ночью можно было почти без помех учить язык (а я продолжал это занятие – и плюс к тому начал практиковаться в живом общении днём), глядеть на звёзды, с которыми я почувствовал странную родственную связь, всматриваться в подсвечиваемую луной морскую глубину – и думать, мечтать… И в это же время уже на «Королеве океанов» мне стала – почти случайно, помимо воли, подворачиваться информация, которую можно было использовать. Уже там мне удалось завязать пару знакомств – ни к чему не обязывающих, но способных по прибытию в Марсель выдать мне разовый билет в свет, а большего не требовалось. О том, что будет потом, размышлять одновременно и хотелось, и нет. Мы плыли, делали редкие остановки – в сущности ничего необычного не происходило, но для меня это были одни из самых ярких впечатлений в жизни. Ведь я никогда прежде не покидал Шанхая. Сингапур, Калькутта, Аден, Суэц – всё это буквально впечатывалось в меня: чалмы, выбеленные солнцем здания, верблюд, минареты. Я слышал и их – здешних обитателей. Кто-то думал по-английски, но большинство, конечно, по-своему. Я находил особое удовольствие в том, чтобы гадать – о чём? Смотреть на белозубого, но редко улыбающегося портового рабочего, слышать его – и не знать что же у него на уме. Я плыл в мир чужих секретов и загадок, но сам почти разучился ощущать эту неизвестность, закрытость ума окружающих – настолько, что она как таковая уже превращалась для меня в тайну. Едва ли этот бородатый араб думал о чём-то по-настоящему интересном, необычном, но… Что мне было за дело до этого? Ведь я мог предполагать! А дальше… Я не стану пересказывать первые свои шаги в Марселе, не буду рассказывать о том, как снимал жильё, с какой жадностью, будто голодная псина на кость, в самом начале набросился на здешних обывателей. Я ощущал тогда себя чем-то средним между собакой-ищейкой и кладоискателем. Наверное, самой точной ассоциацией была бы свинья, вынюхивающая и раскапывающая трюфели. Я непрерывно анализировал, в каких частях города могут быть наиболее интересные сведения, где должны, даже обязаны неизбежно всплывать в головах людей мысли, которые они никогда не выскажут вслух? И фланировал, прогуливаясь, около отделений банков, возле судов, адвокатских контор, церквей с их исповедальнями, наведывался в театры. Дела пошли в гору очень быстро. Большие и малые, банальные и любопытные, тайны стали моим товаром – и брали их нарасхват. После первых успехов я смог путём все того же шантажа проникнуть в свет – меня приглашали мои же жертвы. Я провёл не один день около здания полицейского управления – и знал теперь и их подноготную. Взятки, превышение полномочий, ошибки следствия – всё было мне открыто, несмотря ни на какую секретность, так что полиция тоже не смела меня тронуть. Потом был вихрь – долгий и стремительный одновременно. Я лихорадочно разнюхивал, устраивал настоящие негласные аукционы информации. Я учил новые языки – и, хотя и не обладал к тому каким-то особенными способностями, но упорство и хорошие наставники сделали своё – стал полиглотом. Очень скоро я перестал ограничиваться один только Марселем. Ницца, Лион и Париж стали первыми строками в списке. Потом был Брюссель, Антверпен, Амстердам. После – Стокгольм, а затем Рим – я соскучился по теплу. Я богател. Я обрел известность в узких кругах, мне стали предлагать сотрудничество и давать заказы на те или иные сведения. Я непрерывно вкладывал, снимал, переводил. Я играл на бирже – а, иногда, как прежде – в покер и другие азартные игры, такие, где важно было прочесть соперника. Освоил даже шахматы. Я приобретал акции, недвижимость, произведения искусства, золото, и вообще торговал куда как бойчее, чем лоточники на рынке Шанхая. Всё это напоминало мне беспрерывный бег. Бесконечная круговерть. На втором году я понял, что могу пробегать так всю жизнь. Нужен был рубеж, некая цель – иначе движение окончательно захватит, станет для меня всем. Я знал 7 языков, скопил не меньше 90 миллионов фунтов – это чистыми деньгами, не считая других активов. И я уставал так, что можно бы было подумать, глядя на меня, будто я не миллионер, а чернорабочий. Я постановил – сам точно не знаю почему, что рубежом станет сумма в 111 миллионов. Не круглая цифра – но красивая. В тот день, когда лимит был достигнут, я купил себе – смешно, если вдуматься, но всё же, огромный торт, который усеял свечами – точно по сумме, 111-ю. Правда задуть их все я так и не смог. Это было спустя два года и восемь месяцев с того дня, как я ступил на землю в Марселе. В тот момент я находился в Риме и решил, что первым новым шагом должно стать укоренение на земле. До сей поры я, хотя и покупал в коммерческих видах жильё, но никогда не жил в нём сам и столь же легко с ним расставался, если находил это выгодным. Моим пристанищем были нескончаемые гостиницы, отели, под конец я мог позволить себе снять целый дом, но своего собственного – в полном смысле этого слова - у меня не было. Теперь это требовалось исправить. Сперва была задумка построить особняк с нуля – полностью по своему вкусу. Я пытался вообразить его себе, даже делал наброски, но больше, чем на 5-6 комнат меня не хватало. Дальше начиналась либо претенциозная фантастика, которую я сам спустя несколько минут ощущал глупой, пошлой и неудобной, вроде комнаты, где всё было бы сделано из хрусталя, либо, что ещё хуже, нечто очень похожее на тот старый голубой особняк под Шанхаем. Так что в итоге дом был куплен уже готовым у какого-то обнищавшего на азартных играх потомка старинного аристократического рода… боюсь так и не вспомню, какого именно, неподалёку от Милана. Маленький, похожий на какое-то насекомое своей невзрачностью, крохотными усиками, тёмным с отливом костюмом, будто крылышки у жука, и дёрганной суетливостью итальянец отчаянно торговался – но я твёрдо знал (из его же мыслей) до какого предела могу давить и требовать скидки. В конечном счете, дворец XVIII столетия достался мне за такую сумму, которую я, будь сам продавцом, а не покупателем, счёл бы просто оскорбительной. Но уж очень жуку нужны были деньги – что и не удивительно с его то долгами! Я въезжал в новый дом так, как вступает завоеватель в покорённый город. Хотелось даже заказать оркестр – в последнюю минуту раздумал. Победитель. Я шёл по парадной лестнице, думая о том, что уже сейчас куда могущественнее всех прежних здешних родовитых и надутых обитателей. А что-то возможно в будущем! Да, я, мальчишка с коробкой из-под лапши. Титулы, голубая кровь, всё это – пустяки. Не то маркизы, не то герцоги рассеяно смотрели на меня, как на гостя, с многочисленных портретов. Нет, господа! Не гость, а хозяин явился в дом - и ваш потомок, стыдливо улыбаясь, вручал ему ключ. Хм. Ключ от иной жизни. Я открыл им дверь, протянул руку к заветному плоду – бери, кусай, да так, чтобы сок потёк по подбородку… Как же зло, как желчно смеялся я над самим собой тех дней после, примерно через полгода! Да. Даже и года не прошло, как я страшно, чудовищно разочаровался во всём, чего так жаждал и куда стремился. Всём, к чему упорно прилагал свою великую силу. У меня были миллионы – мало того, полная свобода тратить их. Я ни перед кем не отчитывался, не боялся разорения, не дрожал над деньгами самими по себе, как некоторые. Миллионы! И что же? На что вообще тратятся состояния? Особняк. Да, я приобрёл его – и на этом всё. Он был, мне не хотелось ни расширять его, ни перестраивать. Да это, по правде сказать, было бы просто смешно. Почему? Из почти полусотни комнат, которые там имелись, я пользовался, не считая коридоров и уборных, от силы пятью. У меня не было семьи, жены, сыновей, даже каких-нибудь дальних родственников-приживал, которые могли бы занимать место. Не было таких друзей, которых можно бы было пригласить пожить какое-то время. Даже слуги… Сперва я нанял их довольно много – и очень скоро пожалел об этом. Они шумели. Разумеется, речь не о голосах или шарканье ног, а о том, что происходило у меня в голове. Кухарки, прачки, привратник, лакеи – я постоянно должен был слышать их. Ощущать их ворчание, сплетни, глупости. Я точно и доподлинно знал, что они обо мне думают. Кто и что именно делает не так по дому. Кто халтурит. Кто пытается красть. И их уверения потом – я смеялся им в лицо, увольнял, вычитал из жалования. Но главное – я постепенно всё более и более сокращал их количество. С мыслями о временности таких мер, о том, что я ещё наберу себе подходящих, даже об экономии, но в глубине души понимая – мне просто не нужно столько. Их работа не оправдывала для меня издержек от всей этой мышиной возни. В итоге родился змей-уроборос. Я сокращал число слуг потому, что не пользовался большей частью помещений – и не собирался заходить в те комнаты, которые по месяцам не убирались из-за отсутствия слуг. Под конец – и года ещё не прошло, а я распустил почти весь свой штат. Всех, кроме привратника и единственного лакея перевёл на положение приходящих время от времени работников. Что ещё? Богачи скупают произведения искусства. Но я не видел смысла загромождать собственный дом скульптурами, например, и вообще считал: для того, чтобы красоту было видно в должной мере, ей нужно пространство. Я приобрёл пару картин, которые повесил в спальне и в библиотеке, но и только. Из всех искусств я к тому времени всего больше полюбил музыку – одной из моих обитаемых комнат был специально оборудованный музыкальный зал с мягкими стенами и хорошей звуковой аппаратурой. Там, в большом красном кресле, я мог попытаться на время позабыть обо всём – о вечном шуме, о разочарованиях. Но она-то как раз особенно дорогой не была. Иные занимаются коллекционированием – марок, монет, всякой всячины. Мне это никогда не казалось действительно интересным, а главное, стоило всё же попытаться сосредоточиться на чём-нибудь, и мои возможности позволяли быстро выяснять, где находится искомая редкость, а средства –договариваться о цене. Не было ни чувства удачливого охотника, ни ощущения, что поймал случай за хвост. Обнаружил, сговорился, купил. Прямо как «Пришёл, увидел, победил» у Цезаря, только на другой лад – и без всякого флёра триумфа. Конечно, можно было намерено не пользоваться для поиска своим даром, но это выходило уже какое-то двойное извращение: заниматься в принципе не интересным делом – так ещё и ставить самому себе в нём дополнительные преграды, создавать лишние сложности. Так что я очень быстро продал свою только успевшую начаться коллекцию старинного фарфора (причём с выгодой) – и на том всё окончилось. Миллионеры швыряют деньги на чёрное и красное, делают ставки на скачках, играют, испытают судьбу. Но мне был смешон азарт. Там, где в деле был другой человек, мыслящий противник – я выигрывал. Там же, где его не имелось – лишь чистый случай, например в рулетке, мне было скучно. До зевоты. Мне не было смысла доказывать самому себе, что на моей стороне удача, меня любит Господь, или что-нибудь ещё в подобном роде. Я знал источник своего успеха, ни минуты не сомневался в нём и в себе. Да и с чего бы? Поводов для сомнений не было. Азарт, суета с ним связанная, не трогали мою душу. Я твёрдо знал: даже если вдруг решусь на игру, где вершить будет только лишь белый шарик, если проиграю, то позже отобью всё лёгкостью – и не за столом, а в жизни. У меня были дорогие костюмы, но… Мой альбинизм и так хорошо - даже слишком, выделял меня в любой толпе, всяком собрании людей. Ещё более подчёркивать отличие просто не было нужды. Я не носил перстней, цепей и какого-нибудь ещё золота на себе, потому что мгновенно становился похож на персонажа дешёвой комедии-оперетки с выбеленным пудрой лицом. То же касалось и ярких цветов. Темные: синие, чёрные, серые цвета и оттенки – вот мой стиль. Очень редко – белый. С тех пор, как я впервые попробовал сигары - ещё в Шанхае, их дым не привлекал меня. Я не курил. Алкоголь был опасен – будучи пьяным, я мог слишком много рассказать о себе. Это не означает, что я не пил вовсе, но нечасто – да и тяги особенной не было. Ну а охоту за какой-нибудь конкретной бутылкой, или бочкой, закупоренной пару столетий назад, я считал просто не стоящей времени и денег, которых это требовало. Похожим образом дело обстояло и с едой – я не уходил в аскезу и не без удовольствия мог скушать что-то вкусное, однако мне никогда не хотелось павлиньих языков и конфет в золотой фольге, а обычный добротный обед был тоже не столь уж дорог. Но, помимо еды и питья, азарта, жадной погони за редкостями есть и ещё кое-что, волновавшее людей на всём протяжении истории цивилизации. И даже до неё. Богатые или бедные, люди интересуются противоположным полом. Вульгарно славить счета и дворцы, но самые возвышенные поэты не жалели слов, воспевая женщину. Я не мог, да и не желал быть исключением. Я думал, мечтал. Я разыскивал себе пару. И даже в тайне надеялся, что это изменит всё. Что вместе с нею, пока ещё неизвестной, придёт жизнь в покинутые комнаты, найдётся применение лежащим мертвым, давящим грузом богатствам – уж на что, а на это леди всегда были изобретательнее джентльменов. Я не был глуп и наивен. Не рассчитывал, что всё само свалится мне в руки. Напротив, худшее, что я мог сделать, это сидеть и ожидать, когда на мои деньги, как бабочки на нектар, слетятся охотницы, из которых я потом отберу подходящую. Возможно, правду говорят, что стерпится и слюбится, но я не желал проверять. Я хотел совсем иного, куда большего. Я был готов искать. Бороться в случае необходимости. И искал: в театрах, опере, на светских вечерах, на юбилеях и именинах, на благотворительных концертах. Моя внешность была моим минусом, но богатство, экзотика, таинственность – всё это привлекало. А главное – я, возможно единственный из мужчин, мог похвастать тем, что открыл величайший секрет, проник в недра тайны – о чём думает и чего хочет женщина. Я знал это. Точно, доподлинно. Знал – и использовал в разговорах, на те темы, которые были интересны собеседницам, в замечаниях невзначай, в оборотах речи, в комплиментах. Я начал, наверное, пару десятков романов на стадии самого первого шага, но были и такие, кто уже с этой исходной ступени готов был броситься в омут. Однако… Трагическая ирония: я жаждал любви, может быть даже смог бы её вызвать – но никого не любил сам. В который раз великая загадка открылась для меня так легко, столь быстро, а содержимое заветного ларца было таким банальным и обыкновенным, что разочарование и скука волнами окатывали мои разум и сердце. Я извивался, словно змей, в оковах собственных сил, которые давали мне идеальное средство достижения цели – и в это же время обесценивали её. Я видел и читал всё – симпатии и антипатии, скрытые замыслы, тайные мечты, склонности. И ничему не удивлялся, не восхищался, не был заинтригован. Ни одна из них не могла сравниться даже с теми вытесняемыми из памяти обрывками воспоминаний о Ней. Ни одну я не мог себе представить рядом с собою долго, чтобы она – уже в этих мыслях о будущем - не становилась частью вечного безликого шума, который преследует меня в жизни повсюду. Кто-то из них был очень мил, но я не видел мысли за хорошенькими мордашками. Имелись и такие, которые, несмотря на то, что каждая их мысль мне открыта, ещё могли быть чем-то интересны, но они все как одна числились в почтенных матриархах многочисленных семейств, а то и вовсе в откровенных старухах. И именно их опыт меня привлекал и вызывал какое-то подобие любопытства. Тогда ещё моя совесть порой отдавала мне требовательно свои приказы – и я отпускал их, нигде не переходя черты, за которую потом уже нельзя просто так отступить. Но со временем, чем глубже становилась бездна, в которую я погружался – и знал это – топкий омут одиночества, муторного сплина, большего, чем просто скука – неверия, что может быть иначе, тем тише становился внутренний голос. Любовь – это прекрасно. Но есть и нечто другое. Плотская страсть, не такая высокая, казалась всё же более надёжной. Это – то, что лежит в основе. Что есть даже у зверей. Желание, для которого нет слова скука. Со своими деньгами я мог рассчитывать на многое. Я ещё молод. Во мне были силы и соки, хоть иногда я уже и ощущал себя больным. И вот однажды я увидел ту черноволосую итальянку – и решил плюнуть на всё, все прежние принципы. Будет моей! Появилась цель! Задача! Она… её звали Мария. Дочь Франческо Спицетти, банкира из Генуи. Моего… клиента. Я работал редко, но всё же иногда ещё брался за кое-какие дела, чтобы оставаться в курсе событий, не выпускать нитей из рук. Но теперь я не бегал повсюду, где можно что-то услышать, о нет. Я принимал заказы на информацию, которую нужно добыть – и исполнял их. Спицетти с его слов жаждал выяснить, не шпионят ли за ним конкуренты, но меня бесполезно водить за нос – я знал истину. Всё дело было в том, что старик на склоне лет стал терять прежнее чутьё и осторожность. С деньгами же клиентов он обращался достаточно вольно всегда. Одним словом, дела его были плохи. Банк, в сущности, уже был банкротом, но мог оставаться на плаву до тех пор, пока ни вкладчики, ни государство, ни кто-либо ещё не знал об истинном положении вещей. Тогда оставалось время и шанс отыграться. Но если обыкновенные клиенты дона Франческо пока ничего не подозревали, а с государственными служащими он ещё в лучше годы нашёл общий язык, то соперники на рынке, прознай они, как в действительности выглядит ситуация, вполне могли спровоцировать панику. Пусть ненадолго, на время, но заставить людей поверить, что единственный их шанс – это немедленно снять свои средства со счёта. И тогда – конец. Цепная реакция. Что ж, я не имел ничего ни за, ни против этого седеющего субъекта с тросточкой и забавной походкой пингвина. Он не был мне интересен. А вот Мария… В ней было всё лучшее от итальянского, средиземноморского типа красоты. Пышные чёрные с отливом волосы, немного курчавые, что делало их похожими на гриву какого-то гордого животного – льва, или, скорее, норовистого скакуна. Орехового цвета глаза. Чувственный рот с губами цвета спелой черешни – она красила их тёмной помадой. Достаточно широкие – но не до мужеподобности – плечи, осанистая спина, из-за которой она казалась выше, чем была на самом деле, загорелые руки с гладкой, без пятнышка и хоть единой родинки, кожей ровного и мягкого оттенка. Большая, высокая, идеально округлой формы грудь, крутые бедра и крепкие ноги. В ней одновременно была сила без грубости и нежность без приторности. И какая-то будто скрытая страсть. Она показалась мельком во время нашей встречи. Мы вели наше переговоры в особняке у Спицетти: к себе я не приглашаю никого – это против моих правил, а на улице, или в кафе такие вопросы не решаются. Когда появилась Мария… Это было неожиданно. И, наверное, эта самая внезапность тоже подействовала на меня определённым образом. Я успел её рассмотреть – но не узнать, почти ничего не смог прочесть в её голове. Лишь что-то банальное, повседневно-бытовое, ничего не рассказывающее о человеке – сейчас уже даже не вспомнить в деталях. Любопытство. И страсть. Разгорающиеся всё ярче, жарче, потому что одно подпитывало другое. Исполняя заказ для дона Франческо, я стал искать повод дополнительно побывать у него ещё раз. Сильно хитрить не пришлось. Он не мог знать, что я не выцеживаю искомое по крупицам, а получаю, читая в умах, почти всю информацию сразу – и потому интересовался тем, как продвигаются мои дела? Что я уже успел выяснить? И сам предлагал настойчиво новую встречу. В иной ситуации, в другое время ничего, коме моего раздражения, он бы не добился, но теперь… Что ж, очень хорошо – ужин так ужин, Но только не приватный, а в кругу семьи. Почему так? Кто скрывается, тот априори подозрителен. Если нас всё же кто-нибудь заметит на скрытом рандеву с глазу на глаз… Как правило, таинственность и излишние меры предосторожности заставляют напрячься и быть начеку лучше, чем что либо иное. Хотите что-то спрятать, дон Франческо? Положите это на видное место. Так что да, я – просто ещё один из большого списка деловых партнёров. Ничего особенного. А момент, чтобы приватно переброситься несколькими ключевыми фразами, всегда можно найти. Разумеется, Спицетти на всё согласился. И вот – вечер, неожиданно свежий после жаркого дня, длинный стол под белоснежной скатертью, а за ним – люди. Не так чтобы много: сам хозяин, его жена, их старший сын со своей суженной и парой отпрысков, которым, похоже, нет ещё и десяти. Младшая сестра супруги дона Франческо – София – чопорная не по-итальянски дама с бледным и измождённым лицом. Дон Марио Пилегрино – давний, ещё студенческих лет, друг хозяина – тоже с супругой. Но все они, вся эта публика для меня – ничто. Потому что слева всего через один стул от моего сидела Мария. И всё моё внимание было обращено на неё. Занятно – вслух я перебросился с ней буквально парой бессмысленных и никчёмных не фраз даже, а обрывков, одним из которых была просьба передать соус, а другим – что-то о погоде. Но всё же я был с ней. Медленно, вдумчиво, будто распутывая клубок, перебирал её мысли. Те, что касались происходящего за столом. Естественно – те, что были связаны со мной. Те, что проскальзывали случайно – и те, что раз за разом возвращались за время нашей трапезы. Я, будто опытный рыбак, закидывал в пространство за столом удочки-вопросы, которые могли сподвигнуть к тем или иным размышлениям, а затем подсекал и вытягивал всякую мысль, даже ту, которая казалась незначительной, мелкой рыбёшкой. Ориентируясь уже на них, я теперь не слепо кидал крючок, но ставил целые словесные сети. И всё это – не меняясь в лице, не теряя нити обычных разговоров, не выглядя рассеянным или неучтивым. Я не работал так давно – вдумчиво, даже вдохновенно. Через полтора часа, когда трапеза стала клониться к закату, я знал о ней, о Марии Спицетти уже очень многое. Едва ли не всё. Я знал, что она любит лошадей и кошек, хотя на последних у неё аллергия, и не любит собак. Знал, что ей нравятся горы – и, из-за этого, связанные сними виды спорта, например горные лыжи, или даже скалолазание, которым она одно время хотела попробовать заняться, но испугалась в последний момент – и даже теперь иногда жалела. Знал, что она не выносит тётю Софию – и боится стать на неё похожей с годами (впрочем, с моей точки зрения это был совершенно пустой страхом – они отличались как небо и земля). Знал, что она любит хорошую литературу, особенно французскую. Знал, что она хотела когда-то – ещё в школьные годы, сделаться в будущем учительницей и преподавать этот предмет детям, но отец отговорил её. Знал, что она ровно относится к матери – в том числе и потому, что та была близка со своей сестрой, но обожает отца, который в свою очередь души не чаял в дочке – и баловал её с ранних лет. Я знал всё это – и много больше. А ещё я знал твёрдо, со страшной окончательностью – она меня не полюбит. Я был ей совершенно не интересен – разве только необычный мой альбинизм. Но главное – место в сердце Марии было прочно занятно. Его звали Серджо, он был профессиональным наездником на скачках. Он был молод, красив и смел. Он знал толк в лошадях и любил их, как и Мария. Он родился на севере Ломбардии в городе Варезе – и тоже любил горы, да и знал о них не понаслышке. Он писал ей стихи – простые, но трогательные. Всё было в секрете от старика Спицетти, что очень тяготило его красавицу-дочь, но лишь укрепило чувства. Они уже были тайно помолвлены – и очень счастливы. Мне, Мао, здесь не было места. Ни в главной роли, ни в качестве мимолётной интрижки. Мария не нуждалась ни в деньгах, ни во внимании и понимании, ни в любви постороннего, чужого человека – всё это у неё уже было. Именно здесь, сейчас – в такой неподходящий момент я вновь был вынужден вспомнить о пределах своих возможностей, границах собственной силы. Только что я мучился от всемогущества – а теперь был беспомощен. Я всё знал – но от этой информации не было никакого толка. Мария была ровно так же недоступна, как прежде. Значит, может быть и так? Выходит, вся моя власть порой оказывается бесполезной? Оставшееся время я сидел будто на иголках. Меня раздражало всё. Нудные мысли усталого, отдышливого дона Пилегрино, который только и мечтал уйти и лечь спать, но не мог. Глупая и вредная старая дева София, которая даже спустя два с лишним часа не могла, глядя на меня, думать ни о чём другом, как только о том, что я похож на белую крысу. Мне хотелось вскочить и заорать – громко, зло: посмотри на себя, уродливая, ненавистная даже своей родне ранняя старуха! Я чувствовал нетерпение самого Франческо Спицетти – и нарочно не использовал выпадавшие мне шансы временно уединиться с ним, специально его мучал. Ненависть клокотала во мне. Вся накопившаяся к тому моменту страсть резко перетекла в неё – и теперь искала выхода, объекта приложения. Я ненавидел – и не мог даже толком понять, кого именно, что. И потому ненавидел всё и всех. Возможно, соперник? Я ненавижу Серджо? Нет, как ни странно, но к нему я не испытывал особенных чувств. Я ненавидел… свою неожиданно открывшуюся слабость. Впервые за долгое время появилось в моей жизни то, что породило во мне сильную эмоцию. То, чего я горячо возжаждал. И именно здесь судьба отвесила мне подзатыльник – окстись, не забывайся. Богом себя возомнил? Властелином людей и обстоятельств? Вот, получи! Да, именно так, в этом всё дело – и ещё в том, что не было, да и не могло быть никого, с кем можно поделиться, кому рассказать о своей неудаче. Только сам. Как и всегда. Сам с собой. Я прощался с ними – и ненавидел. Добирался к себе – и ненавидел. Не любовь (хорошо, пусть страсть) к Марии подвигла меня на дальнейшее – ненависть. Я так уверовал в свою звезду, столь высоко ставил свою власть, до того давно строил свою жизнь, самого себя на этом фундаменте, что теперь было просто немыслимо отступить. Признать поражение. Обнаружить, что есть стена, которую не преодолеть. Замок, который не взломать. У меня есть средство. Оружие. Грязное? Подлое? Наплевать! Пускай! Наплевать!!! Кого мне стыдиться? Каких людей? Тех, про кого я знаю всё? Всю их самую позорную и грязную подноготную? Между нами лежит пропасть. Я знал это и раньше, но теперь почти воочию её видел. И туда, в эту бездну, бросал я стыд. Будет моей! Любой ценой! Будет!!! Шантаж? Пускай так. Пусть шантаж! Я перевернул доску. Франческо Спицетти хочет скрыть свою финансовую несостоятельность – так пусть заплатит. Здесь мне не нужно было даже никаких особенных доказательств, хотя я успел узнать из его мыслей все подробности – достаточно просто сообщить об этом кому-нибудь из его конкурентов. Любому. И всё, старику конец. Его репутации, делу. Он окажется под следствием. Потом - в тюрьме. Впрочем, едва ли он доживёт до неё. Вся их семейка рухнет в пропасть и будет расплачиваться в прямом и переносном смысле всю оставшуюся жизнь. И я, Мао, могу легко это устроить. Да. Так легко. Или… Если только… Да, дорогая Мария, в ваших силах это изменить, спасти своего любимого отца. О нет, мне не нужны деньги – но у всего есть своя цена. Никогда раньше я не видел такой женщины, как вы… Нет, конечно, этот разговор выглядел не так. Он был длиннее, грязнее. Более резким. Я сразу вышел на неё. Как раз от дона Франческо мне ничего не было надо, а кроме того я опасался, что его в самом деле может хватить удар – и шантажировать дочь будет уже нечем. Я быстро и твёрдо разъяснил ей суть своих отношений с главой семейства Спицетти. Сказал, что именно мне известно, и как я могу это использовать. Дал понять: я боле, чем обеспечен, так что финансовая сторона для меня не играет принципиальной роли. И… замялся. Глупо, идиотически – мне хотелось, чтобы она сама это предложила. Подачка сбитому с правого плеча, втоптанному мною самим в землю ангелу-совест. Иллюзия меньшей вины – не я требую, а она сама… И, конечно, дьяволу на левом тоже хотелось этого. Сама поклонится и отдаст! Именно в этом - особенная острота и сладость победы. Я не какой-нибудь там насильник из подворотни. Я… может быть самый могущественный из людей, высшая сила этого мира. И если я чего-то желаю, то у всех прочих представителей рода человеческого нет иного выбора, кроме как следовать моей воле… Конечно, я и в тот момент читал её. Шок. Страх. Стыд. Жалость к отцу. Отвращение. Мысли о том, каким способом можно выпутаться из паутины, как совладать со мной. Снова всё то же – в чуть ином порядке, с по-новому расставленными акцентами. Она была умной девушкой, а потому быстро и верно всё поняла без моих прямых слов. Эмоции так и кипели в ней. Конечно же, была и ругань – отборная, итальянская, но с каждым словом всё более тихая – могут заметить, услышать ненужные, посторонние люди. Мы встретились на площади Феррари у фонтана, который неплохо заглушал шум, но всё же не до конца. Я едва не выдал себя, отступив на несколько шагов, когда прочёл, что она хочет дать мне пощёчину. В целом, конечно, я был для неё недосягаем. Я не совершил ничего криминального с точки зрения закона. Не существовало никаких доказательств моих намерений. Главное даже вовсе не было произнесено вслух. Никто не мог помочь. И ничто. Или отец и будущность всей семьи, или её собственная честь. Она колебалась – я не подгонял. Даже в этот момент – нет, именно теперь, я любовался ею. Бурные чувства придавали её красоте нечто новое. Я, помнится, сравнивал её за причёску с норовистым скакуном. До этого момента я видел её на «парадных выездах», или в покое в поместье-конюшне. А теперь гордая бестия била копытом, вставала на дыбы, фыркала, грызла удила – Мария Спицетти и в самом деле покусывала от волнения губы. Она была в светло-синем платье, мельчайшие капли – водяная пыль из фонтана ловили солнечный свет и бросали его брызгами золота на её лицо и фигуру. Шампанское… Янтарь… Да, потрясающе хороша! Она тяжело дышала – и я с трудом отводил взгляд от её вздымавшейся груди… Всё это привело меня в странное, удивительно расслабленное состояние. С момента нашей первой встречи напряжение во мне всё возрастало, а после недавнего ужина-приёма я просто захлёбывался от ненависти и вообще от переполнявших меня эмоций. А теперь... Рубикон был перейдён, жребий брошен, я был в позиции сильного. Уверенность вернулась ко мне, а её прелесть и сам тот солнечный день, фонтан, ветерок… Я позволил ей взять время на раздумье – тем более, что был убеждён: она всё равно не сможет отыскать никакого выхода, кроме всё тех же двух вариантов. Чего я точно не ожидал – так это того, что Мария поздним вечером, почти ночью следующего дня, сама без предупреждения приедет ко мне в поместье. Как она узнала? Я мог бы это выяснить. Стоило просто спросить – и, какой бы ответ она ни дала, но правда от меня бы не ускользнула. Однако я не стал. Было… не до того. Это казалось далеко не самым главным. Мария… она поразительно изменилась за такой короткий срок. Красные, воспалённые глаза, вид измученный. Я знал, что она будет искать способ, возможность, какой-то шанс. Я давал ей паузу, подразумевая это. Время свыкнуться с мыслью. И я оказался прав – вот только всё было гораздо быстрее и драматичнее, чем оно мне минлось. Она – и вот это я уже знал твёрдо – не проспала и пары часов с нашей прошлой встречи. Лихорадочно обдумывала, что можно сделать? Так тяжело и сложно! Можно ли говорить отцу? Серджо? Счастливый же тип её избранник – я тогда твёрдо это понял! На оба этих вопроса ответ был дан отрицательный. Мария думала о полиции. О друзьях. Думала об отказе, о бегстве – и много о чём ещё. А потом… не смирилась, а, скорее, сломалась. Она говорила мне о том, что согласна. Что решилась – и только хочет понять: какие я дам гарантии, не погублю ли её отца всё равно? Она говорила что-то ещё – механическим, неживым, тихим голосом. А я ощущал её тоску и отчаяние. Слышал их ясно и отчётливо, как громкую музыку. Мы поднялись ко мне. Я хотел налить вина, даже что-то показать в доме. Я хотел что-то ещё, но не успел сделать ничего. Как только двери захлопнулись и на вопрос «Одни ли мы?» был дан утвердительный ответ, она начала раздеваться. Быстро. Без страсти, соблазна. Так, как раздеваются перед медицинской процедурой. И вот она стоит – совершенно обнажённая, ровная, прямая. Молчит. И я стою – одетый, ошалелый, с широко раскрытыми глазами. И тоже молчу. Потому что всё не так! Нет! Совершенно не так! Заставить её начать заново? Играть для меня роль? Но это будет не просто фальшь, а какой-то её апогей – ведь я же ещё и слышу правду! Отчаянное желание – пусть всё пройдёт как можно быстрее. Я слышу… даже не ненависть к себе – она могла бы быть интересна хотя бы моим бесам: сломать, пересилить, взять несмотря ни на что. Одно только отчаяние. Эту мысль – пусть кончится, пусть всё быстрее кончится. Неизбежный страх. Опасность. Неизбежная мерзость. Вот кем я был для неё – и знал это. Мало того – почти ощущал. Я оказался в положении совершеннейшего дурака – теперь, после всего, что было сделано и сказано, просто нельзя было… ничего не предпринять. Я смотрел на неё, то быстрее, то медленнее пробегал глазами по её ногам и бёдрам. Она стояла неподвижно. Красивая. Покорная. Как статуя из добываемого не столь далеко отсюда знаменитого Каррарского мрамора. Я почти приказал себе сделать шаг вперёд. И тут же – всплеск её мыслей – но всё тех же, о том же. Я протянул было руку – и тут же сам опустил её. Я ощущал себя, свои пальцы, тараканами, которые сейчас будут ползать по телу Мадонны. Эта её молчаливая, тихая самоотверженность… Во всём этом было что-то от древних мифов, где обнажённая красавица смиряет страшного монстра, которому её должны принести в жертву. Я хотел уже даже отпустить её – и не мог. От гордости, от досады, от странного, парадоксального стыда. Казалось бы, куда больший грех – и, соответственно, стыд – это овладеть ею насильно, шантажом, помимо её воли. Но просто дать Марии уйти? Как? Указать на дверь пальцем? Извиниться? Сказать, что меня не так поняли? Что… Во всех этих случаях я выходил таким несказанным глупцом, что не мог, просто не смел этого сделать. Я попытался абстрагироваться от всего, отключить все мысли, оставив только самое простое и примитивное. Зверя. Вот – самая прекрасная самка, которую ты видел за свою жизнь. Она твоя. Стоит и ждёт тебя. Я прыгнул к ней как в омут, принялся быстро раздеваться. На первые десять минут, или около того, я действительно смог забыть обо всём на свете – наверное, и монах бы забыл, но после... Я слышал её постоянно, а она, несмотря на физическую близость, не переставала думать о том же, о чем и прежде. Я раздваивался, в какую-то секунду мне стало казаться, что я, в самом деле, буквально начинаю расслаиваться надвое. Телу было, конечно, приятно – и это ещё очень слабое слово, но разум… Я никогда не был так себе противен. Я чувствовал, что меня может стошнить сейчас – и не от неё, разумеется, не от Марии. От себя самого… Всё кончилось меньше, чем за полчаса. Я был измождён. Я впервые так глубоко понял свою силу ещё и как способность к острейшему сопереживанию. Сочувствию - почти буквальному. Невероятный талант - но тогда же я, ещё недавно мнивший себя господином и повелителем едва не всего мироздания, подумал о себе как о калеке. Безнадежном, неизлечимом. Я был с восхитительной женщиной. Я отпустил её. Я знал твёрдо, что никогда больше не прикоснусь к ней и мизинцем. Как бы ни складывались обстоятельства. Не смогу, не посмею притронутся. Я, конечно, всё же не стал извиняться – это было бы чистой воды издевательством для Марии. Хотя я, как ни удивительно, был бы искренен. Но я клятвенно пообещал – и ей, и самому себе никогда не трогать старого Франческо Спицетти. Я решился вдобавок на нечто большее. Следующим же утром я перевёл ему ровно столько денег, сколько ему было нужно для спасения банка. Обосновал я это просто: добыть те сведения, которые он просил, мне не удалось, а к своим обязательствам перед клиентами у меня отношение очень строгое, и это – неустойка. После я для него исчез. Он думал так, но мне чтобы наблюдать не нужны глаза - и меня самого не так легко увидеть. Я присматривал за ними - за всем семейством - ещё около шести или семи месяцев. Аккуратно помогал им, осторожно приводил жизненную удачу в руки. Потом перестал. Слишком долгая моя активность неизбежно сделалась бы заметной, а этого я не желал допускать ни в коем случае. Я не хотел скомпрометировать Марию. Понимал, что её отношение не переменится, что бы я ни совершил. А главное - я просто боялся. Глупо! Но да, ей богу, я боялся приближаться к ней на ту дистанцию, с которой мог бы отчетливо её читать. Финальной точкой стал тот день, когда она рассказала отцу о Серджо. Дон Франческо, пребывающий в своего рода эйфории все эти месяцы, когда он из ямы внезапно не просто выпорхнул на свет, а воспарил орлом, как в годы молодости (что это по большей части моих рук дело, ему, разумеется, было невдомёк), дал своё согласие. Вот тогда я ушёл совсем. Наверное, они были счастливы. А я... Я быстро восстановил своё состояние и сторицей отбил траты на спасение бизнеса дона Франческо, а после все стало как прежде. Я остался со своим поместьем, миллионами, могуществом. Один. До чего же тоскливо… Казалось бы, всегда остаётся ещё ярмарка тщеславия. И здесь я, в конце концов, попытался развернуться во всю ширину. Я начал устраивать их - эти приёмы, рауты, вечера, празднества – как угодно, так и назови, примерно через три месяца после истории с Марией. Всякая толпа, любое крупное сборище было противно самой моей природе с тех пор, как я действительно стал собой. Как полностью овладела моим существом дарованная СС удивительная сила. Всегда избегавший неумолчного шума – даже не слов – мыслей людской массы, я на этот раз сознательно пошёл против течения в последней попытке найти применение своему состоянию. Я ждал восхищения, признания собственного величия. Пусть они не в силах понять источника моих возможностей, но я вполне могу продемонстрировать им результат! Я нанял орду садовников, лакеев, поваров, заказал фокусников, вырезанные из горного льда в Альпах фигуры фантастических животных, фонтан из шампанского, фейерверки, оркестр – так праздновали, наверное, только короли и императоры в эпоху абсолютных монархий. Победы, юбилеи. А я первое своё торжество попросту выдумал. Пользуясь тем, что никто не имел понятия, кто такой этот Мао, откуда он, во что верит, я изобрёл невиданную и не существующую в природе религию, название которой сам быстро позабыл, и некий День плодородия. Всё это было не важно, абсолютно не существенно. Разве только в том отношении, что требовалось понять, как правильно составить текст в пригласительных карточках-извещениях, которые я разослал с курьерами и по почте всем более-менее (но не слишком, чтобы это их точно заинтересовало) состоятельным и ведущим светскую жизнь людям в округе. Буквы на бумаге были написаны тончайшим слоем сусального золота, таким образом, дополнительно давая повод задуматься о возможностях хозяина. Это гарантировано должно было привлечь внимание. Мысленно я усмехался. Почти никого из всех тех людей, которые должны появиться у меня на фальшивом Дне плодородия, я никогда не видел и не знал - как впрочем, и они меня. Однако, я был уверен – отбоя от желающих не будет… И всё же такого я не ждал: десятки людей, один за другим подъезжающие автомобили. Как я потешался, слушая одного немолодого тучного господина с благообразными бакенбардами, который всё размышлял, разговаривая со своим собеседником: стоит ему делать вид, что он давно и хорошо знает хозяина дома - то есть меня самого, или нет? Когда он в последний момент почти уже было решился, я подошёл, крепко пожал ему руку, осведомился о здоровье его супруги, имя которой вычитал у него в сознании пару минут назад, а так же о том, как идут дела в его ломбарде? Долго я потом ещё вслушивался в его похожие на стаю встревоженных воробьёв мыслишки, когда давешний собеседник стал вовсю расспрашивать незадачливого болвана обо мне! Одна комната. Другая. Я слышал непрестанное шушуканье, вопросы, задаваемые и вслух, и ещё больше – мысленно: «Кто же это такой? Откуда у него столько денег? Зачем он собрал нас всех здесь?». Порой голосов становилось слишком уж много – до такой степени, что я вспомнил о старой своей привычке хлопать в ладоши для концентрации. Разумеется, это изрядно изумило кое-кого из находившихся рядом гостей – но что мне до их удивления? Последние фразы обдуманы – и вот я уже выхожу на мрамор главной парадной лестницы и оттуда начинаю нести отборную чушь, на которую они как один клюют. Что-то о данном у себя на родине обете, запрещавшем мне веселье и заставлявшем держать аскезу. О том, что ныне – в День плодородия, я стал свободен от клятвы – и потому с чистой совестью призвал сюда всех своих друзей, чтобы вместе с ними отметить это событие и вкусить радостей жизни Это был особенно сильный момент. Никто здесь не был моим другом, каждый примерялся к моей фразе и… не решался перед лицом всех остальных объявить, что его-то сюда пригласили случайно. На фразе про «радости жизни», как и было условлено, забил фонтан из шампанского, в небо взмыла первая партия петард и ракет, озарившая всё вокруг сполохами красного и золотого. После этих разрывов воцарилась тишина… взорвавшаяся спустя мгновение громкими аплодисментами! Да! Сработало! Купились – и теперь… Праздник кончился глубоко за полночь. Я чувствовал самого себя хозяином волшебного замка, эдакой пещеры чудес, где всё сверкает и блистает, а в центре её таится невзрачная лампа, внутри которой – могучий дух. Джинн. Только здесь этой лампой был я сам. Скольких вариантов я только не наслушался относительно природы своего так ярко явленного богатства! Многие склонялись к версии о наследстве, иные – о кладе, другие полагали меня и банкиром, и промышленником, и даже (эта романтическая версия мне приглянулась) гениальным художником, тайно, через третьих лиц продающим свои картины. Впрочем, не все утруждали свои головы такими сложными умопостроениями. Кто-то просто пил, кто-то плясал под аккомпанемент оркестровых труб. Кое-кто даже – тут я и вовсе едва сдержался, чтобы не рассмеяться в голос, искал шанса что-нибудь украсть в доме. Я нарочно ходил за этим субтильным субъектом с сальными волосами по пятам, пока он не напрягся, а потом и испугался, что мне каким-то образом удалось пронюхать о его прошлом. В итоге несостоявшийся воришка до того перетрусил, что сбежал из особняка, позабыв забрать шляпу. Кто-то беседовал об искусстве с дамой, а сам думал о её чётко очерченных платьем бедрах. Кто-то толковал о политике, но в действительности больше всего беспокоился о том, что подпалил, закуривая трубку, свой левый ус. Я был среди всего этого - паук в центре паутины… Нет, мало! Демиург в вихре хаоса! Я слушал и слышал, подмечал, кое-где направлял. Но твёрдо знал уже – они мои. Я взял их. И не прогадал. За Днём плодородия последовали другие: чуть скромнее, но часто – каждую неделю, а порой и по нескольку раз. Некоторое время я ещё рассылал приглашения, но скоро прекратил – в этом уже не было нужды. Почти все они стали ходить сами. Я сорил деньгами, старательно изображая из себя царя Креза. Я по старой памяти играл с гостями в покер, специально на первых порах поддаваясь. Острил. Играл в гостеприимство. Но скоро обнаружил, что парадоксальным по-своему образом посетители моей виллы преотлично обходятся и без хозяина. Довольно быстро возник совершенно спонтанный негласный договор: я мог, пренебрегая правилами хорошего тона, внезапно уходить и вновь появляться, начинать и прерывать разговор, а взамен позволял всем желающим разгуляться от души, делая вид (что в моём случае было особенно смешно), будто не знаю, чем некоторые здесь занимаются. Были и такие, которые к исходу первого месяца позабыли моё имя – а в целом про меня почти никто из них ничего кроме него и не знал. При этом все они – в том числе и категория, упомянутая выше, не скупились на славословия и комплементы в мой адрес. Причем даже не только и не столько в моём присутствии, сколько в разговорах друг с другом, стремясь показать свою якобы большую осведомлённость и близость к хозяину. Всё это было так, но… Подлинного восхищения, восторга не было. Зависть, даже ненависть к «белёсому ублюдку, которому некуда девать деньги» – вот этого да, хватало с избытком. Какой-то скупердяй целый вечер – я наблюдал, слушал его ум - был занят только и исключительно тем, что подсчитывал мои траты. Всё, что только можно. Он считал стоимость работы слуг, подносящих блюда, считал стоимость тарелок, на которых их подают, и прочей посуды, считал стоимость того, что в ней лежало, плавало и бурлило, считал бутылки вина, считал даже конфетти и хлопушки. Суммировал, изо всех сил стараясь ничего не упустить. Он почти не ел сам, перемещался по комнатам с каменным лицом и вздыхал. Шумно, но затем, будто боясь быть пойманным, в чём-то разоблачённым, подавляя звук. Он мало общался с другими гостями. Ему было не до них. Он был занят. Лицо его становилось красным при виде чего-нибудь особенно дорого – и медленно, пятнами, как бы остывало. В один момент мне подумалось, что его так и в самом деле может хватить прямо тут удар. Но нет – он не упал на пол, схватившись за сердце. Только особенно протяжно вздохнул. Он так и считал целый вечер, всё прибавляя понемногу. Впрочем, отдаю ему должное, – на удивление точно. Когда я только начинал организовывать эти празднества, то дал себе зарок не использовать их для сбора информации, для шантажа, для «работы». Но… С каждым следующим разом я всё ближе и ближе подходил к тому, чтобы отказаться от этого решения, переменить его. Не замечать, не слышать я был не в состоянии, извлечь пользу и получить выгоду мог весьма и весьма серьёзную. А главное – я всё больше и больше… нет, не ненавидел даже, а презирал всю эту пёструю публику. Я знал, кто из них обманывает своих жён и мужей, кто лжёт начальству, кто надувает своих деловых партнёров. Были и весьма серьёзные преступления. Но даже не в этом дело. Главным было то, что лгали все. Каждый. Всем, поголовно было что скрывать, отчего опасаться разоблачения. Дамы называли фальшивый возраст, их кавалеры приписывали себе несуществующие трофеи на охоте и рыбалке, успехи в спорте, и чего только ни ещё. Лгали о себе, о супругах, детях, родителях, лгали о родословной, лгали о доходах, лгали об образовании, о детстве и юности, лгали о вкусах и предпочтениях, лгали о быте, лгали об убеждениях, лгали, лгали, лгали… Я чувствовал себя так, будто оказался в сказке про голого короля, только в обратном, зеркальном прочтении. Не я, а они все до одного были голыми передо мной. Каждого я мог осмотреть досконально, со всех ракурсов и оценить – таким, каков он есть. При всём большинство ещё и лгало скучно, буднично, без выдумки, двухгрошёво. Со скуки я стал сперва в своих проходах по залам делать многозначительные намёки – то одному лжецу, то другому, то их собеседникам. Меня забавляло то, как вытягивались у некоторых лица, как они силились додуматься, где же их прокол, дознаться, как я сумел дойти до истины? Смешило их сосредоточенное молчание, когда они лихорадочно (и я слышал каждое движение мысли, похожее на суетливое шевеление мыши под снегом) рассчитывали, что теперь можно говорить в этом обществе, а что уже нет? Постепенно эти мои провокации начали приобретать всё менее невинный оборот. Появились игры и конкурсы, где проигравшие обязаны были говорить что-то о себе – я же в свою очередь был безжалостен к тем, кто скрытничал и изворачивался. Возникли и наказания для таких лжецов: сперва шуточные, но с каждым следующим разом – всё более суровые, благо я неуклонно повышал и серьёзность тем. Понемногу количество раскрытых тайн возрастало, и в собраниях наших стал появляться некий дух интимности – не только между мною и гостями, но и среди них самих, потому что все и про каждого знали такое, о чём своей волей он сказать бы никогда не решился. А в конечном счёте я вновь начал шантажировать – но не кого-то из них конкретно, а всех разом, всю массу. Пару раз я показательно, вплоть даже до вмешательства в дело полиции, получившей от меня информацию через вторых и третьих лиц, уничтожил тех, кто попробовал было выйти из моего клуба, попытался “сорваться с крючка”. Тех из моей свиты кто, пробовал снять цепи, которые я тихо, но твёрдо защёлкнул у них на руках и на шее, бросить эти всё более странные собрания, не появляться на них. И остальные это поняли. Конечно же, большинство было уже не радо, что некогда польстилось на мои фейерверки и скульптуры, выпивку и снедь, но было поздно. Они были мои. Я владел ими – и даже в большей мере, чем господин в каком-нибудь древнем Риме, или в Афинах своими рабами. Мой контроль был жестче. Они там, в античности, не знали мыслей своих рабов – а я их читал. Впрочем, я господствовал не только как тиран. Помимо кар, я начал также и награждать их – да чем! Истиной! Тех, кто особенно ретиво и резво исполнял мои приказы и прихоти, я награждал правом узнать порцию правды о любом из присутствующих – кроме, конечно, меня самого. Задать три вопроса – и получить от меня на них точные ответы. Это тоже было занятно: кто и что в первую очередь будет стремиться узнать? Плавно, исподволь – так, что меня самого это слегка удивило, я стал уже даже не королём, не господином, а настоящим богом для иных из них. Я вновь полными глотками пил собственную силу, пьянел от могущества – и вновь отхлёбывал ядовитый сок бесконтрольного произвола. Я мог наказать человека за то, что он пришёл в костюме, фасон которого мне не понравился. Казнить и миловать наугад – по алфавиту, по детским считалкам, по цвету волос. Я мог заставить важного господина на публике петь петухом, или ухать совой, а элегантную даму изображать гусыню. Это до известной степени стало для меня открытием: люди сравнительно легко идут на унижение, если знают, что окружающие тоже готовые унизиться – а информация обо всём не выйдет за пределы толстых стен моего поместья. Было забавно наблюдать, как в отчаянных попытках предугадать настроения божества, веления стихии, желания хозяина у них появляются приметы, локальные суеверия. Особенную пикантность придавало то, что я мог наблюдать за процессом, идти по ниточке с самого начала. Я знал, в чьей конкретно голове – и по каким дурацким зачастую причинам и поводам появлялась мысль. Скажем, о том, что мне не нравится белый цвет – как напоминающий о моём альбинизме. Я знал, как расходится и распространяется эта мысль, как она обращается в тему для разговора - одного, потом другого, а вот у нас уже появился слух. Подожди ещё чуть-чуть – и все до одного уже знают об этом, а многие – верят. А если ещё и подыграть немножко – самую малость, то тогда… Конечно же, были те, кто не ограничивался одними лишь слабыми попытками, не объясняя необъяснимого, вычленить какие-то полезные для себя закономерности в нём, но искренне пытался выяснить природу моей немыслимой информированности, этого кажущегося всеведения. Кое-кто отчаянно надеялся вызнать нечто обо мне самом, какие-нибудь детали из моей собственной биографии. Один даже смог проследить её до момента моего прибытия из Шанхая. Но – не дальше. А подлинного источника моего знания, разумеется, не в силах был раскрыть никто. Некоторые считали меня шпионом – скорее всего британским, но может и немецким. Имелись те, кто видел во мне агента полиции, или частного детектива, который раскопал что-то ужасное в прошлом каждого из всей нашей странной компании, подготовился, созвал всех – а теперь карает весьма изощрённым образом, медленно заставляя сознаваться не только в преступлениях, но вообще во всём, что только ни было тайным в их жизни. Меня считали психологом, менталистом научившимся по мельчайшим движениям губ, век, кистей рук и фаланг пальцев понимать, обманывает человек, или же нет. Были те, кто на полном серьёзе считал, что я продал душу Дьяволу. А кое-кто шёл ещё дальше и полагал меня самим Антихристом. Что ж, мне не хотелось их разочаровывать. Я куражился как никогда прежде. Я успел уже узнать богатство. Оно меня не прельстило. Теперь же я узнал власть. Мы были чем-то сродни тайному обществу со своими ритуалами, обрядами и традициями, Великим магистром и разными степенями посвящения. С моей подачи они часто надевали венецианские, или японские маски – у нас бывали тематические вечера, переодевались, носили обувь на высокой подошве, даже подкладывали себе фальшивые животы и тому подобные вещи под одежду. Некоторые достигли немалого мастерства в искусстве грима, но, конечно же, всё равно неизменно оказывались узнаны единственным, кто никогда ни маски, ни костюмов не носил – и этим человеком был я. Власть… Меня умоляли – кто о милосердии, а кто, напротив, об уничтожении соперника. Складывались альянсы, плелись интриги. О, это было увлекательнее, чем читать роман о каком-нибудь средневековом королевском дворе! Тем более, что… В самом начале мне пытались ещё предлагать деньги. Но, когда я с негодованием отверг попытки подкупа (настоящего бога, а не золочёного истукана в храме, из-за спины которого вещает обманщик-жрец, невозможно ублажить деньгами и дарами), то они оказались в очень любопытном положении. Я, моё расположение было нужно им – ради выгоды или безопасности, но они понятия не имели, что следует делать, чтобы его добиться? Финансы оказались мне безразличны, я не участвовал в общественной жизни и в политике, не искал известности и регалий, никого и ничего не боялся. Они давали мне прозвища – разные, причём скоро стали использовать их чаще, чем имя. Мао – это было слишком коротко и прозаично. Очень уж просто. Слово, которое в мгновение слетает с губ – а имя бога нельзя произносить всуе. Иносказания. Эвфемизмы… Одним из них было «Белая скала» – именно по этой причине: непонятно как подступиться. Я не был намерен ни для кого из них облегчать задачи, так что… чем только меня не соблазняли! Мне не забыть одного юнца, который с пылающими глазами доказывал мне, что с моим знанием людей и с его писательским талантом мы сможем создать новую Библию, Тору, Коран – такую книгу, которая перевернёт всё общество. Он говорил жарко, размахивая влажными руками – а я слышал как внутри у него, словно в гулкой бочке или пустом кувшине, перекатывается только одно чувство – страшной, безумной зависти ко мне. Он был одним из всего двух людей, исключений, которых я просто выставил из клуба, но не стал добивать. Казнить его было не за что – но я в какую-то секунду испугался, что в своём отчаянии он забудет обо всём и попросту кинется на меня со столовым ножом, силясь перерезать горло. Что ж, для него моя игра окончена – но что-то подсказывало мне, что он не скоро излечит свой дух от её последствий. Вторым таким примером была женщина. И эта история стала первым звонком того, что произойдёт дальше – будущего краха моего Клуба. Однажды один из моих гостей – он настолько мне был безразличен, что я не то что теперь не помню его имени, а, кажется, и тогда не знал его, заявил, что на следующее наше собрание с ним придёт женщина. Он представил её как свою двоюродную племянницу, и она сразу же меня заинтересовала – потому что я мгновенно понял: это – ложь. Нет. Она была ему не племянницей и вообще не родственницей, а его содержанкой. Ложь перед лицом Великого магистра в нашем ордене каралась беспощадно – и я приготовился было уже расправиться с наглецом, как вдруг уловил новые его мысли. Оказалось, что он, отчаянно труся, почти уверенный, что будет наказан, всё же решился исполнить волю своей Бригитты, которая, как выяснилось, давно и упорно желала попасть ко мне. Учитывая, что всё общество уже знало её именно как двоюродную сестру, признаться сразу было немыслимо. А так оставался пусть призрачный, но шанс на то, что непредсказуемое божество в моём лице смилостивится над нечестивцем. Я, в самом деле, тут же позабыл о наказании – любопытство было сильнее, и, вместо показательной порки, стал расспрашивать его о Бригитте. Целью моей, разумеется, были не слова, а его мысли – и вот здесь мне стало интересно уже по-настоящему. Во-первых, я «увидел» её – в искажённом описании его воспоминаний, но и этого было довольно. Передо мной предстал образ льдистой скандинавской красавицы, в то же время чрезвычайно бойкой и ловкой. К тому же она, похоже, была не глупа. Не настаивая на официальном браке, именно она выдумала «двоюродную племянницу», которая одновременно и объясняла её появление свету, и дополнительно привязывала к ней через ложь и общую тайну немолодого любовника. Что же, решил я, пусть приходит – взглянем поближе. И она явилась. Моя способность к чтению в умах имеет одно ограничение – это именно чтение. Или, вернее будет сказать, аудирование, подслушивание. Я слышу мысли, как если бы они были произнесены вслух, но не вижу их, передо мной не встаёт картин и образов, хранящихся в воспоминаниях и воображении людей – только описания и в какой-то мере чувства. Потому прибытие Бригитты во плоти несколько взволновало даже меня. «Льдистая красавица» – многообещающее описание, но всё же оно намного уступало тому, что я увидел воочию. Это была очень высокая женщина, перемещавшаяся в пространстве с грацией какой-то экзотической длинноногой птицы. Волосы её – ровные, ниспадающие, блестящие были похожи на медленно стекающий вниз расплавленный драгоценный металл. Глаза были синими. Не голубыми, как небо, а именно синими –точно сапфир, или, скорее, как бывает иногда синим по-настоящему чистый лёд – на далёком севере, или на огромной высоте каких-нибудь гор и перевалов. Кожа очень-очень белая. Почти как у меня самого, с учётом моего альбинизма. Белая, как молоко, как чистый мрамор, вроде тех, что старые итальянские мастера использовали для своих скульптур. На этом фоне ярко алые губы выделялись так, как смотрелись бы капли крови на снегу. Так можно бы было изобразить Снежную королеву из сказки – или, скорее даже жену графа Дракулы: ногти, острые и длинные, были того же красно-кровавого цвета, будто только что впивавшиеся в ещё живую добычу. Вообще руки несколько смещали акцент со снежно-ледяной бесстрастности. Они выглядели… не то чтобы сильными даже, а как бы хваткими, цепкими. Длинные, стройные ноги, которые были хорошо видны через платье с разрезом, тоже походили на задние лапы какого-то хищника - наверное, из семейства кошачьих: обычно ходит медленно, с изяществом, но, если надо, может совершить такой рывок, что мало не покажется. Она была хороша. Почти так же, как Мария, хотя их и было очень трудно сравнивать. Такие непохожие внешне – и этим, я чувствовал, дело не ограничивалось. Сейчас передо мной была женщина из совсем другого теста. Как все вступающие в Клуб, Бригитта должна была пройти через особую процедуру. Поскольку остальные уже знали друг о друге многое, а новичок приходил чистым, то всегда для него всё начиналось с не слишком длинного опроса. Вопросы были простыми и нарочито такими, чтобы на них можно было отвечать без особенного страха – но горе тому, кто сразу же начинал изворачиваться и лгать! Такого я мгновенно «раздевал» и оставлял нагим – при этом не всегда даже позволяя остаться в Клубе. Я сразу же решил, что на этот раз постараюсь затянуть процедуру – не давя на неё излишне и не разоблачая, но заставляя чуть понервничать, а главное – как можно больше (разумеется, мысленно) поведать мне о себе. Вместо обычных 20 минут я продержал её почти вдвое больше – и успел выяснить многое. Во-первых, то, что она действительно была из Скандинавии, но не из Швеции, как считал её нынешний ухажёр, а из далёкой Исландии. Что имя у неё не настоящее – и она уже сбилась со счёта, меняя их. Впрочем, Бригитта ей самой нравилось. Я узнал, что она – авантюристка поистине международного масштаба, успевшая побывать в не меньшем количестве стран, чем я сам, и даже сотрудничавшая одно время с разведками Бразило-Португалии и Австрии – а затем благополучно с ними порвавшая, когда это ей показалось разумным. И ещё я узнал, что Бригитта прибыла сегодня сюда ни много и ни мало для того, чтобы меня покорить. Ей были интересны мои источники информации, мои методы – и, конечно, мои деньги. В успехе своём она почти не сомневалась – но не сидела, сложа руки. Весь вечер она, при том, что я довольно много перемещался по залам, неизменно и почти магическим образом попадалась мне на глаза. Она считала меня игроком, вроде неё самой – и пыталась заинтриговать меня не только красотой, но и загадочностью, не подозревая, что я уже знаю истину. В какой-то момент у нас завязалась занятная игра – в каждом новом зале, где мы пересекались и заговаривали, она рассказывала мне новый кусок якобы своей биографии – в тон залу. Похожий на античные драмы в зале со скульптурами, нежно-романтический в зале с фиолетовыми шторами, приключенческий – в зале с географическими картами. Её нимало не смущало то, что рассказанное в одном месте входило в явное противоречие с тем, что только-только звучало в другом – мне предоставлялась возможность самостоятельно догадываться о том, где правда, а где вымысел. Я же в свою очередь, во-первых с трудом сдерживался порой чтобы не расхохотаться, а во-вторых невольно отдавал дань уважения лёгкости её ума и актёрскому дарованию – почти всё, что она мне говорила, действительности не соответствовало, выдумывалось на ходу – и при этом легко могло бы лечь в основу небольшого романа или кинофильма. Наверное, заметив отражение этих чувств на моём лице, она приняла их за знак своей удачи – и повела дело уже более смело и напористо. Мне поведали и про скуку, и про желание изменить свою жизнь – попутно отвешивая, будто невзначай, комплименты. Она умело сокращала дистанцию между нами – и словесную, и физическую. Довольно скоро Бригитта будто бы патетически, стремясь заручиться согласием со сказанным, взяла меня за руку. Но вместо того, чтобы отпустить, перевела кисть чуть выше, взялась мягче – и вот уже мы ходим с ней под руку. Её старый «родственник» забыт и отставлен. Она пьёт вино, чтобы сделать вид, будто от него повеселела – и сблизиться ещё на один шаг. Я раздумывал над тем, как далеко готов здесь зайти? Понимаю, что мне интересно наблюдать за ней, её действиями – это похоже на то, как если бы я смотрел запись охоты какого-нибудь тигра, или леопарда, который, осторожными кругами неспешно поступает к жертве. Бригитта (я предпочитал называть её в собственных мыслях так) разбудила во мне то, что со времён Марии я постарался навсегда похоронить – страсть. Мои гости стали разъезжаться – с моего, конечно же, позволения. Уехал, отчаявшись, и подкаблучник-псевдородственник Бригитты – а мы всё продолжали ходить по коридорам и разговаривать. У неё оказалась очень хорошая стойкость к алкоголю, я же в итоге несколько захмелел... Наверное, именно поэтому я не смог сразу и внятно отреагировать, когда она внезапно не поцеловала даже, а почти впилась в меня своими губами. А потом всё стало происходить с невероятной быстротой. Мы почти мистически стремительно оказались на диване в одной из опустевших гостевых комнат, она раздевала меня, а потом… Бригитта была хороша в постели. Очень. Просто изумительно хороша, так что некоторое время я, если так можно выразиться, не вслушивался. Но потом… Ну отчего именно тогда!? Почему в этот момент!? Может быть, она решила, что окончательно покорила меня, добилась своего, но только мысли её прорвало. Настоящие, подлинные мысли. Я был ей омерзителен. Ужасно. Омерзителен как мужчина – и просто омерзителен. Белый червь. Красноглазый упырь. Ей хотелось плеваться после каждого поцелуя. Её подташнивало от других моих ласк. Бригитта собрала в кулак всю свою волю, использовала весь богатый опыт, чтобы при каком-нибудь моём движении не выдать всего этого. Она смотрела мне в лицо – и, чтобы отвлечься, думала с жадностью о тех деньгах, которые из меня выжмет. Бесценных сведениях, которые я ей расскажу. Бригитта смеялась надо мной, моей грозной среди здешних завсегдатаев репутацией. Она даже успела подумать о том, что, наверное, отравит меня – поскольку не желает упускать такую выгоду, но долго выдерживать моё общество и прикосновения попросту выше её сил. А я… Я клял себя, дурака, последними словами! За то, что, понимая в общем, чего ей от меня нужно, позволил делу зайти так далеко. Позабыл об опыте Марии. Было какое-то внутреннее потрясение: впервые, быть может, меня уязвили так глубоко – и именно потому, что оскорблять были не намерены. Бригитта не бросала мне в лицо со злостью «Урод!» – она делала нечто прямо обратное, силилась скрыть омерзение – и ей это стоило огромного напряжения. Это была высшая мера и степень истины – то, что я читал в ней в этот момент. Я действительно поверил, что мерзок. Мне хотелось грызть подушку от отчаяния и злости. Самым же ужасным было то, что я никак не мог решиться, что же делать? Стряхнуть с себя эту продолжавшую ластиться алчную пиявку – значит показать, что я знаю её мысли. Продемонстрировать свою силу так наглядно, как это только возможно. Я боялся. Бригитта умна – бог знает, что она сумеет тогда понять? В какую-то секунду от злости и страха я даже хотел было её убить. Задушить, или ударить по голове стоящей на столике металлической пепельницей. Пожалуй, я смогу потом избежать любых обвинений. Так что? Или… Нет! Это тоже опасно – и, кроме того, я всё же… не то чтобы даже пожалел её, но отчётливо вообразил красивую голову Бригитты, пробитую моим ударом – с кровью и мозгом, вытекающим из раны… Противно. Отвратительно. Не тебя я щажу, но твою красоту и собственные нервы. Всё же нужно было что-то делать. Ярость тихо вскипала во мне – сильнее, сильнее, и вот… Она выдохнула мне прямо в ухо что-то про любовь. Этой Бригитте очень повезло, что всё-таки обошлось без крови, потому что я, может быть первый раз в жизни, был в том состоянии, которое именуют аффектом – но эту нить-мысль в голове удержал. Я вскочил. Кратко приказал ей убираться – даже ничего не объясняя. Немедленно. Это было, наверное, на самой границе между страшным и смешным: я - почти голый, всклокоченный, но в итоге чаша весов склонилась в сторону первого. Она, вначале явно собиравшаяся защищаться, протестовать, что-то делать внезапно вскрикнула. А потом – ещё раз: «Глаза! Ааа! Что за чёрт у тебя с глазами!?». Я услышал это – и стал специально ловить её взгляд. Она пятилась. Я наступал. Я хотел сказать что-то, но тут Бригитта отшатнулась и, стремительным движением схватив часть одежды с пола, побежала от меня, пригибаясь, как солдат под обстрелом. Она скрылась за поворотом коридора, а скоро я услышал и стук двери – громкий, гулкий. Больше я не видел её никогда. Уже изрядно времени спустя – через пару недель, я узнал, что она несколько дней как покинула эти места. Вроде бы, уехала в Рим. Искать Бригитту я не стал. Вспомнил о Чене и том, что произошло перед тем, как я покинул Шанхай. Здесь было то же самое. По зрелом размышлении я понял: мне не за что карать эту стервочку, кроме как за подслушанные мысли – а за это она получила уже более чем достаточно. Что до меня, то во мне будто перемкнуло что-то. Я больше не хотел и не мог. Мария и Бригитта въелись в меня. С того случая я больше никогда не пытался завязать даже мимолётных отношений с женщиной… Вообще я стремился к тому, чтобы всё, что происходило в моих стенах, ограничивалось только ими. Особым распоряжением я уже давно запретил любое продолжение выяснения отношений и борьбу фракций за пределами Клуба. Был прецедент – одного, как показалось остальным, моего фаворита (хотя я старался никого надолго не возвышать), стали заваливать анонимными записками с угрозами. Не то чтобы меня это сильно обеспокоило, но я заметил здесь покушение на собственную прерогативу, своё исключительное положение. Никто прямо не оспаривал моей власти и моего права. Но если кто-то будет заранее знать, что, окажись он в фаворе, и ему будет плохо, то он может и не рискнуть. Спасовать. А значит, в сущности, чья-то воля окажется действеннее моей. Плюс к тому, я без фанатизма, но аккуратно соблюдал скрытность – игра могла и дальше идти самым лучшим образом до тех пор, пока мною не интересовались власти. Конечно, я смог бы легко выйти сухим из воды – формально, кроме слов мне вовсе было нечего предъявить. Но всё равно куда лучше избежать шума. Да… Шум... Он был шумным – тот на ком всё окончилось. Его звали Марио Фрезе. Он был студент, поэт – кажется даже приятель того писателя, который предлагал мне создать новую Библию. Впрочем, может быть мне так только показалось. Трудно было вообразить человека, который смотрелся бы менее грозно, чем он. Марио Козлик, Марио Сатир – и он сам придумал себе эти прозвища. У него были коротенькие кривые ноги, на которых он, однако, умудрялся очень резво носить своё плотное тело с выступающим животиком. Для довершения образа Марио сам отрастил себе завитую бородку, так что стал до того похожим на древнегреческих помощников-собутыльников Вакха, что, казалось, вот-вот разглядишь в курчавых волосах ещё и пару маленьких рожек. Голос… Сложно сказать, каким тот был у Козлика Марио – когда он играл, то легко мог говорить на самый разный манер – от баса до фальцета. А играл он почти всегда. Весельчак, никогда не унывающий, он никому не делал зла. Но именно Марио – этот маленький человечек со смешной внешностью, обрушил как карточный домик мою потаённую империю, мой культ, мой орден. Он пришёл поживиться за столом – с деньгами было туго – и не скрывал этого, приготовившись взамен весь вечер без устали веселить гостей. Именно. Не скрывал – это было ключевое слово. В тот момент, когда он – и тоже с шутками, отвечал на вопросы, как то подобало новичку, я понял и почувствовал это. Передо мной был человек, которому нечего скрывать. Совершенно открытый. Человек без тайн – больше того, у которого их никогда и не было. Он легко и охотно смеялся, в том числе над самим собой. Он ничего не боялся – не то чтобы Марио был отважен в классическом смысле слова, но… с его лёгким отношением к жизни мысль об опасности попросту оставалась где-то на периферии сознания. А может в этом и есть секрет смелости? У меня не было над ним власти. Нет, как хозяин дома я, конечно, мог выставить его вон – но не более. А Марио Фрезе, не зная ни нашей обычной атмосферы, ни порядков, был непринуждённо весел. И, понемногу, поскольку был небездарен и совершенно неутомим, начал заражать этим окружающих. Он был как появившийся внезапно на лобном месте шут – прямо над королём. Марио не смеялся надо мной, но сам факт, что он позволяет себе подобное в таком месте, может валять дурака там, где другие дрожат, страшно подрывал авторитет. Уничтожал прежнюю атмосферу Клуба. Столько времени пребывавшие под гнётом люди теперь были рады возможности разогнуться, тоже пошутить. Но, самое главное – впервые за всё время я утратил их безусловное всеобщее внимание. Не я, а простец Марио был теперь в перекрестье взглядов. Ему же было лестно – и он всё шумнее и задорнее расходился. Он декламировал шутливые стихи, а я не мог поверить самому себе. Я читал его мысли – и почти тут же он сам озвучивал их. А ещё я читал мысли других. Слышал ещё невысказанные, но уже задуманные шутки, героем которых был я. Ещё недавно это было просто немыслимо. Власть моя – не избранная и не унаследованная, базировалась только лишь на одном – на авторитете. И ещё – на страхе. И то, и другое рушил сейчас чудак Марио своими хохмами. И я никак не мог его остановить. А он… Внимание и вино окончательно раскрепостили его – и он стал громко декламировать свои настоящие стихи. Какие-то забавные, а какие-то уже и вполне серьёзные. Он не был гением или мастером, но известный талант у него имелся, а помноженный на его и окружающих ажиотаж, да на способности Марио как актёра. Он читал уже что-то навеянное библейскими мотивами - про бессильную злобу царя Ирода, а я чувствовал, что вся эта моя власть в итоге принесла мне именно эту, иродову корону. Я видел, с какой лёгкостью – и с какой радостью люди скидывают мои оковы. В весёлом опьянении некоторые стали в похожей на Марио манере тоже рассказывать забавные истории о самих себе – и сами над собою смеяться. Я знал, что этих мне уже не вернуть никак и никогда. Знал, что сегодня они покинут моё поместье с Марио Козликом – и больше я их здесь не увижу. Страх прошёл. Остановить его! Изгнать! Но я уже опоздал – теперь попытка силой выставить шута слишком очевидно покажет мою слабость. Я решился на последнее средство - ушёл сам. Ещё так недавно, произойди подобное – и они сходили бы с ума от предположений и благоговейного ужаса. А сейчас… Я сидел в своей музыкальной комнате, слышал их мысли – и понял, что всего трое-четверо самых преданных и “богобоязненных” послушников моего ордена, лишь несколько членов многолюдного Клуба заметили мою пропажу. Это был крах. Безусловный. И страшнее всего была именно та легкость, с которой он случился. Я был бессилен перед Марио Фрезе. Перед ничтожеством! Я! Со всем своим могуществом! Впрочем, а кто на самом деле ничтожен? Он – самодостаточный человек. Ему весело живётся на этом свете. Он завладел ими – их мыслями и сердцами чисто и честно. Я же мог только лишь тихой сапой, узнав о самом гадком и грязном, что есть в человеке, манипулировать потом его страхом. Мне вспомнилась Бригитта, её едва сдерживаемое омерзение. Наверное, мне стоило бы все получше обдумать – но именно этого я тогда и не мог. Я вышел. Я был страшен. Я наносил последний удар. Я объявил вечер правды. Я рассказал им о них всё, что знал. Кого-то прямо у меня тут же хватил удар – и я видел, как его выносили. Я был беспощаден. Каждый получал своё. После этого я прогонял его. Под конец остался только совершенно ошарашенный Фрезе, который ужасно хотел уйти, но боялся это сделать. Я подошёл к нему и похлопал его по плечу. Король и шут – и большой вопрос ещё, кто на самом деле сильнее? Я налил ему вина и поведал интимным шепотом, что хочу уехать. Куда? О, далеко. Но это и не важно. Меня беспокоит судьба поместья. Я не желаю его продавать – но и просто бросать не хочу. Было бы хорошо, если бы за ним кто-то приглядывал. Да, я хорошо за это заплачу. И, в общем… Я уехал ранним утром – бросив всё. Одновременно разбитым и довольным. Нашёлся человек, который восстановил – пусть и не до конца, моё уважение к роду людскому. Не интерес, нет. Но хотя бы уважение. Марио Козлик Фрезе, который отказался от денег и замка. Он не объяснил толком из-за чего, но я знал – ради свободы. Марио понимал, что тогда уже не сможет оставаться тем, кто он есть – весёлым сатиром. И отказался. А я… Клуб приказал долго жить. Конечно, я мог бы на новом месте опять создать что-то подобное – и даже больше того: у меня был опыт, я приметил кое-какие свои ошибки. Но – нет. Достаточно. Я уезжал – в Венгрию, в Будапешт. Я специально отправлялся в такую страну, язык которой не знал – и не сумел бы быстро его выучить. Туда, где внутренний мир людей будет для меня хоть некоторое время тем, чем он должен быть – тайной за семью печатями. Именно тогда, в поезде, я понял, что не уверен уже, дар ли моя способность, или всё же проклятие? Я не знал, что делать дальше. Как я дальше буду жить? Не знал, чем ознаменуется для меня новое место. Оказалось – одиночеством. Таким, какого я прежде не ощущал и не испытывал.