Дневник безумца

В Будапеште я, как и всегда поселился на окраине – но на этот раз в достаточно скромном доме. Мне не хотелось привлекать дополнительного внимания – при этом я понимал, что сам по себе вызываю его одним только своим видом. Я твёрдо знал, что больше не желаю старого. Ничего из того, чем я до недавних пор пытался наполнять свои дни. Но не имел представления, что взять взамен. Я думал, рассуждал, нащупывал с осторожностью направление, как проверяют почву шестом на болоте, но не было спасительных кочек – только топь. Я не посещал светских увеселений, так что мне оставалось лишь просто слоняться по городу, рассматривая его быстро приевшиеся красоты. Я пытался читать книги – и раз за разом сбивался, осилив всего несколько страниц и толком не запомнив и не поняв, о чём же там писалось. Я стоял на большом жизненном перепутье – и знал это, но нечему и некому было указать мне дорогу. Ни одного человека! Чёрт подери! Чёрт! Чёрт!!! Во всём мире нет ни одного человека, которого можно бы было пригласить посидеть по-дружески за чашкой кофе, позвонить ему, написать или отправить телеграмму. Даже просто вспомнить о нём, какой-нибудь истории, случившейся за время ваших отношений – и подумать: а что бы он сказал? Какой дал бы совет? Наверное, я – самый одинокий человек на всей планете. Уникум. Даже какой-нибудь потерпевший крушение и оставшийся посреди океана на крохотном клочке суши новый Робинзон был бы не так окончательно, фатально одинок, как я. У него было прошлое, где он не один, надежда на будущее. А я… Я быстро разочаровался в своём решении отправиться именно в венгерскую столицу. Я действительно не понимал языка и не был способен выучить его сходу – но последствия этого оказались прямо противоположны тому, на что я рассчитывал. Они всё равно звучали – голоса: много, непохожих друг на друга, с разными интонациями. Очень часто, почти постоянно. Это казалось каким-то неимоверно длинным заклинанием, речитативом, который кто-то произносит в моей голове. Причём не разные люди, но один – многоликий, многоголосый. Разумом я понимал, что это – бред, но сознание словно саднило этими то шипящими, то гудящими словами. Мне чудилось, что это – одно огромное проклятие, которое некто насылает на меня, мою непутёвую голову. Но это ещё ничего. Куда хуже была другая иллюзия. Это случилось, когда я вдобавок имел неосторожность подхватить простуду и с температурой окончательно заперся в доме один. Я лежал под одеялом. У меня был жар. И эти слова, голоса. Мне начало казаться, что всё это – длинная-длинная запись, которую внезапно заело, так что она испортилась. А может и изначально была записана плохо. Что всё – бутафория. Кукольный театр. Что нет на самом деле ни значения, ни смысла – просто только сейчас это стало для меня очевидно. Сперва в новой догадке ощущалась надежда: на то, что смысл есть дальше – за занавесом. Не у кукол, не в декорациях, а позади них. Но потом… Наверное, виновна была проклятая болезнь. Хотя, конечно нет. В первую очередь я сам был виновен. На меня страшной неизмеримой высоты волной накатил ужас искреннего солипсизма. Я вдруг подумал – и поверил, что моё одиночество – это единственная правда. Сущностная истина. Что в мире нет никого и ничего, кроме меня, а все остальные – плод моего воображения. Это было даже в чём-то логично. Именно поэтому у меня нет родителей – потому что их вообще, в принципе нет. По этой причине я могу читать мысли тех, кто рядом – это на самом деле мои мысли. Я прописал им роль. А тем, кто отстоит дальше от первого плана – нет, и эти статисты немы. А сейчас я начал ломать эту свою игру – и голоса лишились все. Воспалённое моё сознание сумело наградить их только чем-то невнятным, похожим на бормотание в бреду. Но на самом деле их нет. Никого. Только я. Один. Я. Меня бил озноб. Я трясся, как в лихорадке. И в большей степени от страха, а не от болезни. Мне казалось, что всё вокруг медленно осыпается, оплывает, будто свечка тает. Я переставал верить в реальность окружающего, как не покупаются больше зрители на уловки фокусника, у которого исчезнувшая монета выпала из рукава. Я с отчаянной силой – до хруста в суставах - хватался за одеяло, втягивал воздух носом. Я пытался держаться самых простых ощущений, самого примитивного восприятия. Вот она, ткань, я не выдумал её. Я не заспиртованный в банке мозг, не витающий в нигде и ничто дух, не спящий и видящий мир во сне индийский бог! Кроме меня и помимо меня существует действительность… И… Да, конечно! Она! Точно была Она – потому что её мыслей я читать никогда не мог… Волна накатила очень быстро – а отступала медленно. Я часто и тяжело дышал, ошалело и подслеповато озирался вокруг. Я вдруг вспомнил Её. Очень ярко. Я давно о Ней не вспоминал, вытеснил Её на периферию и даже за край своего сознания – и сейчас стыдился этого. Что бы Она сказала, увидев меня теперь? Она, вручившая фантастический дар ничтожнейшему из людей, которых она могла встретить в таком огромном городе, как Шанхай… Волны сомнений ещё накатывали, ещё дрожали мои руки – но появилась путеводная нить, возник маяк в этом море, который давал мне ориентир. Мой разум был похож на канатоходца-неудачника, шатающегося и дёргающегося на тросе, на пьяницу, взявшегося идти вдоль бордюра. Периодически я вновь начинал сомневаться в мире. Мои глаза напрягались, словно я ожидал, что всё видимое мне вот-вот начнёт истончаться, растворяться, оставляя меня в Абсолютном Одиночестве – таком, глубже которого нельзя даже помыслить. В эти моменты я хватался за Неё, а ещё – за стыд. Я убеждал самого себя – нет, я не тот разум, которому по силам, иллюзорно или нет, выстроить целый мир. Я слаб. У меня гораздо меньше сил, чем для этого требовалось бы. И вот – отток, уходящая волна затягивает меня под спуд самоуничижения. Теперь я верю в своё ничтожество. В то, что не заслужил своей силы, не сумел ею правильно воспользоваться. Что я натворил массу гадкого, страшного, омерзительного. Что я – в самом деле, чудовище. И это верно, естественно – то, что я один. Иначе и быть не могло… Амплитуда этого маятника уменьшалась, я начал чувствовать что-то… кроме. Я ощутил, что вся моя одежда промокла от пота. Чувствовал, что у меня страшно пересохло в горле и во рту. Постепенно стали созревать первые решения. Во-первых, я твёрдо вознамерился взяться за венгерский. Я почти радовался его трудности, тому, что у меня появилась большая практическая задача – достаточно сложная, чтобы занять плотно разум. Я поклялся самому себе, что через месяц буду знать язык идеально – и очень скоро приступил к делу. Но это было не всё. Я принял именно тогда, ещё одно решение. Принял – и отложил. Принял – и промедлил. Впрочем, в итоге всё равно… Да, я решил тогда взяться за тебя, Дневник. Вот, если угодно, момент твоего ещё не рождения, но зачатия. Я решил, что вверю бумаге суть и смысл своей жизни – так, как чувствую и помню, чтобы рутинный шум тысяч и тысяч чужих мыслей, который мне приходится слышать ежечасно, не затёр до блёклой серости моё – самое важное. То, что и составляет, в конечном счете, личность. И это же одновременно станет мне щитом от неверия, великого сомнения в том, что есть нечто помимо моего истерзанного ума. И была ещё третья мысль – а точнее чувство, не оформившееся до поры во что-то конкретное. Я очень захотел увидеть Её. До того сильно, что некоторое время – может час, а возможно и больше, специально просидел с закрытыми глазами – так было удобнее вызывать в памяти образ. Воспоминания о Ней были и сладкими, и мучительными. К ним, прекрасным самим по себе, примешивалось два сильнейших привкуса – горечь от безвозвратной потери и кислятина стыда. Но я не пытался отделить их, как-нибудь от них избавиться. Я знал, что это правильно. Я был в эти мгновения почти мазохистом, эдаким флагеллантом, бичующим самого себя – и верящим, что это наставляет на путь к спасению… Пик кризиса прошёл. Я быстро двигался на поправку, успешно овладевал венгерским. Я оздоравливался – и не только в том банальном смысле, что у меня стал свободнее дышать нос. Но совсем прежним я уже не был – да и навряд ли мог стать. То, что раньше виделось мне знаком величия, стало моими стигматами, струпьями прокаженного. То, что казалось мне чудесными возможностями, теперь воспринималось как симптомы болезни, проявления которых я должен строго и чутко контролировать. Из экстраверта, пытающегося проецировать своё могущество на податливый мир, я сделался затворником, твёрдо решившим – в свой час мне предстоит ещё вспомнить о затаённом, запертом на ключ даре. Но не раньше, чем я изменюсь сам, стану действительно достойным его. Чем пойму, где та точка, к которой я хочу приложиться – и куда в итоге, используя свою силу как рычаг, покачу мир? Я начал учиться. Бессистемно – потому что всё ещё не знал к чему, к какому горизонту в итоге направлю путь, но зато интенсивно. Я штудировал учебники по геометрии, биологии, химии, навёрстывая то, что упустил в школе. Я читал стихи. Изучал древние мифы. Одолел Священное писание. Решал шахматные этюды. Чего ещё я только ни делал! Так продолжалось, наверное, два или три месяца. До тех пор, пока я не осознал, что стою на той же точке, с которой начал – только багажа у меня теперь стало несколько больше. Я разуверился в самом себе. Наделённая чудовищной силой бездарность – ведь так же бывает: немало есть примеров в истории, когда, например, великую империю наследовало совершеннейшее ничтожество. Ни единой душе не близкий, да даже толком никому не знакомый бледный упырь. Значит так? Да! Так! И к чёрту! К дьяволу! Я попытался найти смысл хоть в ненависти. Яростном отрицании. Возненавидеть этот мир, в котором такому, как я, нечего даже желать! У меня стал всё сильнее меняться распорядок дня. Я очень сильно полюбил тишину – разумеется, не только и не столько обыкновенную, сколько внутреннюю, а её мне давал лишь поздний час, когда обыватели мирно почивали в постелях. Меня некому было сдерживать в этой моей тяге к ночи. Ни семье, которой у меня не было, ни работе, на которую требовалось бы приходить в определённый час, ни приятелям, гостям, или даже слугам. Довольно быстро я начал спать днём, а бодрствовать примерно с девяти вечера и до полудня. Если бы я мог сделаться ещё более бледным, то стал бы. Ночное существо… Я стал чувствителен к яркому свету. Да уж, вот теперь ты, Мао, в самом деле превратился в вампира – только кровь отчего-то не пьёшь… А ещё я начал разговаривать с самим собой. Это произошло плавно, легко – сначала какие-то отдельные возгласы, когда мне удавалось, скажем, решить тот же этюд, потом – подбадривания. Ворчание. И вот… Я понял – мне нужно с кем-то говорить. Даже неважно с кем. Я чувствовал себя бредущим по очень глубокому снегу. Вот я с трудом вырвал ногу из белого плена, смог переставить её – и тут же снова увяз. Уже в новом месте, но причина всё та же. И вновь надо с усилием вытягивать себя, только за тем, чтобы опять вязнуть… Мне нужна была поддержка – любая, чья угодно. Некоторое время я даже думал отыскать такого человека, которому можно бы было открыться, признаться в своём великом секрете, и… не решился. Сделать это означало раз и навсегда расписаться в неспособности устроить не только своё настоящее, но и будущее. Ведь, стоит мне сознаться хоть одной живой душе, вероятность того, что меня схватят, закрутят в вихре журналисты, учёные, политики, просто досужие любопытные, что я уже ничего и никогда не сумею решить в свой жизни сам, становилась очень и очень большой. И тогда… Собака! Да! Спутник. Лучший друг человека. Больше того! Друг, мыслей которого я не смогу извлечь из его головы, чтобы препарировать их в собственном рассудке. Верный, преданный, готовый принять меня любого. Я даже удивился, что мне не пришло этого в голову раньше. Ведь всё же так просто! Это… Нет, не панацея, конечно – как собака-поводырь не излечивает от слепоты. Но это всё равно радикально всё изменит! Собака. Это была самая светлая – искренне, без двойного дна и тяжких сомнений - моя мысль за столько времени... И она же обернулась самым тяжким разочарованием. Обидным. Неожиданным. Собаки не любили меня. Нет, здесь не было мистики и инфернального ужаса. Они не скулили при одном моём появлении, не перегрызали поводки, не выли и не рычали. Они жили рядом со мной. Ели то, что я давал. Гуляли, когда я вёл их на прогулку. Даже приносили мне палку или мяч, если я бросал. Они не покушались на моё место «вожака стаи». Но это и всё. Не было встреч с радостным лаем и шершавым, мокрым языком, постоянного внимания, дружеского интереса, любопытства. Даже каких-нибудь забавных проделок. Мои псы были дисциплинированы, аккуратны – и явно старались избегать меня. В этом не ощущалось злобы, но была какая-то непреклонная, инстинктивная природная осторожность: так другие звери обходят иногда стороной тяжелобольного сородича. Чтобы не заразиться. Что чувствовали они, эти мои дог, которого я приобрёл первым, скотч и спаниель? Какой недуг ощущали во мне? Чем? Нюхом, может быть? Дог был старым, похожим обликом и повадками на немолодого аристократа. Его и звали под стать – Лорд. Он передвигался важно и гордо, но по большей части лежал, то и дело задрёмывая и даже издавая какое-то подобие храпа во сне. Скотч был довольно резвым. Забирался всюду на удивление ловко, потрясая своей бородкой. Бойкий, подвижный, ему до всего было дело. Я порой с интересом наблюдал за ним — из коридора или соседней комнаты. С дистанции. Но стоило мне оказаться рядом, как он затихал. Это не было похоже на следствие испуга – скорее на ребёнка-шалуна, который прекращает свои игры, стоит появиться рядом недужному старшему родственнику. Однажды я со злости попросту заперся вместе с ним в комнате – и стал ждать, что будет дальше. Я надеялся, что довольно быстро пёс обвыкнется. Вместо этого случилось то, чего я совершенно не предвидел – и о чем не скоро забуду. Кутя – так его звали, что по-венгерски означает попросту «пёс» - видно прежний его хозяин не особенно долго раздумывал над тем, какое имя дать питомцу, немного побродил по полу – но только вдоль стен и мебели, с осторожностью. А после он в пару прыжков взобрался на подоконник – и сел, глядя на улицу. Так этот всегдашний живчик провел почти без движения не меньше двух часов! Но главное было потом – когда я забрался на подоконник сам и попытался усадить его к себе на колени. Кутя мгновенно спрыгнул вниз, добежал до двери и стал скрести её лапами. Я поднялся, взял и посадил его снова. Прошло около минуты – и тогда скотч завыл. Негромко, но с каким-то внутренним, почти человеческим надрывом. И смотрел при этом прямо на меня, мне в лицо. Больше я таких экспериментов не повторял. Похожее отношение было и у девочки спаниеля Жужи. Они были разные, мои псы. Каждый — со своими повадками, темпераментом. Они играли между собой. Но, когда дело касалось меня… Впрочем, гулять нам всё же приходилось вместе. Я выводил свою стаю как волков на охоту – в предрассветный час. Невдалеке от нас был парк с липами и подстриженными газонами, но вместо этого я шёл полчаса пешком до границы Второго района города (в Будапеште районам были присвоены номера), а оттуда в место под названием Харшеги. Это один из холмов Буды, который, вероятно, оказался неудобен для строительства – а потому оставлен заросшим лесом и почти пустым. Там не было фонарей, но я стал довольно пристойно видеть ночью. Плюс со мной были мои собаки, которые редко сбивались с дороги. Иногда я зажигал небольшой карманный фонарик в руке - совсем слабый, его света хватало только на то, чтобы было видно, куда делаешь шаг. Я гулял до восхода, так что дорога назад никогда не представляла для меня сложности. С вершины Харшеги были неплохо видны звёзды. Но главным достоинством являлись даже не они, а то, что в 4-5 часов утра это было одно из самых безлюдных мест, какие только можно отыскать, не выезжая загород. Конечно, впрочем, иногда люди встречались и там – в основном лихие. Я засекал на полянах Харшеги и сходку воров, и цыган, которые приторговывали наркотиками. А однажды я почуял там мужчину, который, судя по его мыслям, был сбежавшим откуда-то из другой части города насильником. Были и более мирные люди. Были те, про кого я не успел узнать много. Но никто не был мне опасен. Там, где глаза могли видеть максимум на 30-40, много 50 метров, я как локатор улавливал появление любого человека, начиная с 400-450. Засекал — и сворачивал, уходил в темноту с дороги. Я слышал эти голоса в ночи так отчётливо, как никакие другие. Это было… необычно. Так не бывает с настоящим слухом. Поскольку никого другого рядом не было, мой мозг настраивался очень быстро: они возникали разом из полнейшей тишины – и тут же весьма громко. Я не видел лица – однако, узнавал порой не так уж мало о человеке, в то время как он сам и не подозревал о моём существовании. Ночная тень. Я напоминал самому себе паука, который чует малейшее колебание – и реагирует, невидимый для жертвы. Оплетает, связывает, впрыскивает яд. Здесь жертв не было, хотя, возникни у меня такое желание, я легко бы мог, ориентируясь только на мысли, обойти, подстеречь, затаиться – но слышать… Глядя на собак, этого почти хотелось – я представлял себе, как появляюсь внезапно: белый, красноглазый. Выхожу будто из ниоткуда – и рассказываю человеку спокойным тихим голосом его последнюю мысль… Но, нет. Неслышными шагами я удалялся своей дорогой. Я бродил без особенной цели, без смысла. Я искал и, кажется, нашёл ту форму, перелив в которую своё одиночество, мог пить его без отвращения. Свежий ночной воздух. Листья под ногой на тропинке. Тишина. Я ощущал себя сродни этому лесу – хотя и сам не смог бы сказать, чем именно. Хотя – да. Вот чем. Охотник. Здесь я мог бы стать, в самом деле, чудовищем, новым Дракулой – только настоящим, а не выдуманным писателем. Таким маньяком, которого никто и никогда не сумеет поймать. Это будет мой лес – заповедный и запретный посреди города, населённого многими тысячами двуногих. И жители будут передавать друг другу из уст в уста, а потом запомнят: сюда ходить нельзя — смерть. Ни один сыщик не сможет меня отыскать, обыграть, обнаружить. Я начну с леса, а потом добавлю к нему улицу – одну, следом другую, потом еще. Одиночка против миллионного города – посмотрим, хватит ли мне силы обратить эту колоссальную массу двуногих вспять, заставить их испытывать суеверный ужас в тех местах, который вчера были для них воплощением обыденности… Но сейчас – нет. Вместо всего этого я поочерёдно спускал собак с поводка, давая им порезвиться немного – и неспешно отправлялся назад с первыми солнечными лучами. День, а вернее ночь – в прошлое. Достояние старых календарей. И новая… И за ней… В одну из ночей, когда мои псы, первым начал Кутя, завыли, глядя на будто из серебра выкованный диск Луны, я не выдержал и «подпел» им. Тоска! Что я делаю!? Ты снова вязнешь в безумии. Опять погружаешься в топь. Ты дошёл до того, что тебе хочется убивать – неважно кого. И, если ничего не изменить, то очень скоро так и будет. Ты станешь ходить среди серых древесных стволов во тьме. Душить – и упиваться кровью. Будешь искать самого дикого – даже не первобытного, а ещё раньше, старше, волчьего счастья: ты убиваешь их, а сам остаёшься жив. Волк во главе собачьей стаи – и даже псы не любят. Чуют волчий, враждебный дух – и боятся. Все ступени пройдены. Маска зверя была надета. Затем ты подумал, что личина-то впору. Потом она приросла. А теперь ты начал к ней привыкать, осваиваться, искать – а что есть хорошего, в том, чтобы быть монстром? В тот день я ходил долго – куда больше обычного. Я дождался того момента, когда на Харшеги появились обычные люди. Часа, когда возникли собачники, вроде меня, затем мамочки с малышами, любители утренних пробежек, а после них – и парочки. Я наблюдал за ними, видел их, а ещё больше слышал. Обычные. Банальные. Но… счастливые. У них нет никаких особенных сил – и связанных с ними искушений, разочарований, отрезанности от остального мира. Впервые я пожалел, что отличаюсь от них. Впервые я задумался – а правильный ли выбор сделал когда-то мальчик с коробкой из-под лапши по имени Мао? Да, я мог остаться на дне – к тому всё шло. Но мог ведь и выбраться как-нибудь. Я жил бы сейчас в Шанхае, занимался… Хм…Чем бы я занимался? Я стал перебирать возможные профессии. Рыбный рынок? Порт? Какая-нибудь лавка? Разносчик? Рикша? Ничто из этого мне не подходило. Вернее даже нет, не так. Всё это казалось настолько чужим и чуждым, что сама мысль примерить подобную роль на себя выглядела как попытка нарядить осьминога в смокинг. Как же я отдалился от них! И до чего они друг на друга похожи! Тысячи! Миллионы! И ведь многие мнят себя чем-то – а сами до того одинаковые, что просто поневоле возникает мысль о взаимозаменяемости – как у деталей единой партии, сошедших с общего конвейера. Исчезнет один – и мир не заметит ничего. Вообще. Впрочем… а кто и что заметит, если исчезнешь ты? Именно. Ты, о великий и могучий Мао. Да тебя даже хоронить будет некому! Постоять над могилой. Некому… Я вспомнил себя в солипсическом бреду, в болезни, в судорогах. А вдруг я завтра умру? Не в великой борьбе за что-нибудь, не прогремев, не поразив и не испугав, а просто так – по какой-нибудь случайности? Их ведь так много происходит в современном городе. Меня может сбить автомобиль, я могу умереть при пожаре, взрыве газа. Наконец, просто поскользнуться на пролитом кем-нибудь масле и удариться головой о бордюр, или о трамвайный рельс. И всё. Конец. Всё моё скрытое величие, нереализованные амбиции – всё корм червей. Но мало этого. Кто о тебе вспомнит добрым словом? И ладно бы… Кто вообще о тебе вспомнит, а? Что ты оставишь? Ни наследия, ни наследников. Ничего. Пустоту. Я возвращался с прогулок домой в изнеможении, пошатываясь. Убеждал себя, что дело в бессоннице – я и правда, не слишком хорошо спал в последнее время, но причина, конечно, крылась не в этом. Такая простая, обыкновенная человеческая мысль о собственной бренности оказалась сильнее меня. Мне нечего было ей противопоставить, нечем возразить. И вот тогда я вспомнил о своей недавней идее, принятом на себя обязательстве. О дневнике. Изложить, вверить бумаге всю свою жизнь, чтобы в том главном, что я вспомню и напишу, выделить общее, найти нить. А ещё я задавал себе вопрос – и никак не мог на него ответить: был ли прежде, есть ли теперь кто-нибудь, кто мог бы, восстановив в памяти мой образ, испытать чувство благодарности, признательности, приязни… любви? Я сел за дневник в тот же день – это было трое суток назад. С тех пор я почти не спал, а собак за небольшую плату попросил выгуливать живущего неподалёку булочника – сравнительно молодого ещё и удивительно спортивного и подтянутого для своей профессии. Этот парень считал себя моим приятелем, хотя на самом деле, пожалуй, любопытство им двигало в куда большей степени чем искренняя доброжелательность. Мои же вежливость и фальшивая приветливость были продиктованы частью осторожностью, а частью просто ленью и нежеланием с ним ссориться. Так или иначе, он быстро согласился помочь. Все помехи были устранены: я остался наедине с собственной памятью, с прошлым – и медленно извлекал из него, как рыбин из полыньи из-под толстого слоя льда, образы, чувства, события. Трое суток… Сколько своих лет я переваривал за один день? Гм… Сколько тебе вообще лет? Дожили! А что ты ещё умудрился забыть? Своё имя? Нет. Имя я помню. Оно как молоточек стучит в голове. Так же, как я когда-то бил По, приговаривая «Мао. Мао. Мао!». Имя помню – а вот с возрастом, с измерением времени, с днями рождения у меня всегда было непросто. Январь, да… Когда ты последний раз его праздновал? Ну? Да когда же точно!? Лень считать – голова болит. Сколько лет? Достаточно, чтобы признать – уже не так много осталось молодости. Время – оно всегда властно напомнит о себе… За три дня я написал свой внутренний портрет – и всё равно не вижу основной, главной черты. Может это была одна сплошная глупость? Возможно, мне стоит взять – да и отправить свою писанину в мусорную корзину, или отдать её собакам поиграть? Правильно, Мао, это ведь самый лучший вариант – разбить кулаком зеркало, если не нравится отражение в нём… Нет. Дневник останется. Потому что… В нём, в этом дневнике, мемуаре – черт знает, как правильнее его назвать, уже слишком много меня, чтобы его просто выбросить. Я продолжу… Однажды. Да, я ещё когда-нибудь его продолжу….