я настоятельно (не) рекомендую

Ксавье счастлив. Впервые вот так — всецело и без утаек. Он счастлив как не счастлив ребёнок, брошенный на ночь в магазине игрушек, счастлив как победитель десяти лотерей, как владелец самой красивой картины в истории. Он счастлив так сильно, что это почти причиняет боль. Ну, как «почти». Причиняет. Обдирать железными краями наручников тонкую кожу запястий всегда больно. Романы в бумажных обложках врали — биться темечком об изголовье кровати не приятно вообще и совсем, а сорванная в порыве страсти одежда оставляет ссадины и кровоподтёки, которые потом не сходят неделями. И когда кусают — не прикусывают, не целуют чуть грубее обычного, игриво зализывая засос, а кусают, оставляя ало-фиолетовый отпечаток — тоже ой как больно. Иногда до выступивших в уголках глаз слëз. Иногда до хрипа, застревающего в глотке. Иногда до ослепляющего, безумного, безжалостно яркого оргазма. — Уэнсдей! — кончать с её именем на устах — дар высших богов из низших материй. Уэнсдей Аддамс — Аддамс-Торп, половинка его, половинка себя, и да, он всё ещё не может в это поверить — самый страшный кошмар в его жизни, права была Бьянка; потому что от него не проснуться, как ни старайся, а самое главное — он и не хочет. И не старается. Потому его бледное худощавое тело украшено созвездиями синяков и укусов, а на кистях выпечатаны алые линии, точно автографы. Изящным почерком Аддамсов, синее, чёрное и бордо — ни с чьим не спутать; роспись красной гуаши по белому фарфору, тонкая работа профессионала. Ха, а говорила, что мало что смыслит в искусстве. Уэнсдей на нём, он — в ней, и когда белая пелена оргазма слетает с глаз, он может видеть её ясно, всю и целиком: распущенные волосы чёрной рекой до талии, полупрозрачная ночнушка смята над бёдрами, запрокинутая голова, белки глаз ходят под дрожащими ресницами. Уэнсдей кончает так, будто её накрыло страшное видение, словно у неё припадок, передозировка ядами, приступ одержимости чем-то древним, как мироздание, и могущественным, как сама Женственность. Секс с Уэнсдей похож на ритуал жертвоприношения — неизбежного и добровольного самопожертвования твоей плоти ведьме зувемби, из тех ритуалов, где после соития партнёра сжирают заживо. И Ксавье немного болен на голову, возможно, но он бы собственноручно вскрыл себе брюхо и поднёс ей на блюдечке внутренности, если бы это гарантировало ему вечность восторженного созерцания образа Уэнсдей на его члене, прошибаемой самым прекрасным, самым ужасающим оргазмом из всех, что мир когда-либо знал. В комнате тихо, слышны лишь её надсадное дыхание и его сдавленные хрипы сквозь закушенную губу. Он ни разу не слышал как Уэнсдей стонет, и по началу думал, что это от того, что она смущается или ей не нравится то, что он делает. Только когда Уэнсдей при попытке Ксавье отстраниться натурально по-паучьи оплела его тело конечностями и ловко перевернула, после чего почти всю ночь, не отводя от него требовательного взгляда, выматывала его, Ксавье понял, что всё делает правильно. Уэнсдей не нужно повторять стоны порноактрис или шептать ему на ухо похвалу — она реагирует так искренне, насколько способно подобное ей существо: своей уязвимо открытой грудью, царапающими его грудь ногтями, закатанными глазами и лёгким тремором бёдер, теснящих его таз/руки/голову; Ксавье нужен ей всегда и весь, без остатка, и он более чем рад предоставиться ей в единоличное пользование. В конце концов, он сам на это согласился, оставив размашистую подпись в свидетельстве и поцеловав её безымянный палец, увенчанный обручальным кольцом. Когда её перестаёт потряхивать, она замедляется, выпрямляет спину и медленно опускает помутневшие глаза на него. Видеть её столь рассеянной, разомлевшей — слабой — откровение, которым он дорожит с трепетом. Ксавье смущённо прикрывает веки — выглядит он сейчас не очень-то привлекательно: волосы прилипли ко рту, измождение выступило на лбу потом и глаза на мокром месте, а ещё улыбается самой счастливой улыбкой, и это бесит её, так бесит, больше всего на свете бесит, что она порывисто наклоняется и буквально скусывает с его рта эту ухмылку — чтобы не забывался. Тут забудешься. — Можно я прикоснусь к тебе? — загнанно дышит Ксавье между поцелуями; она горчит на языке его кровью и терпким привкусом выпитого накануне вина. — Пожалуйста, Уэнсдей. Боже, ты такая красивая… — Нет, — чуть севшим, но непреклонным голосом обрывает она. Уэнсдей вытаскивает его из себя и вскарабкивается миниатюрным телом на живот, кожа к коже, оголёнными нервами по дрожащему торсу, давая почувствовать себя — мокрую и пульсирующую. Вжимает узкие ладони в плечи, смотрит — испепеляет. Глаза-провалы, два колодца, тонешь в кипящей смоле. Люди говорят, — в жилах стынет от этого её взгляда. Ксавье же нетерпеливо облизывает губы; ему хочется сжаться в комок под этим взглядом, ему хочется зажмуриться, ему хочется целовать её, пока у него не закончится кислород. — Почему ты молчал? Вопрос влетает в захмелевшую голову неожиданно. Ему приходится прогнать его в мыслях ещё раз, прежде чем осознать смысл слов. Уэнсдей действительно это сказала, не почудилось, — виснет над ним, заковав в клетку из своего тела, пялится в упор и ждёт ответа. — Я не молчал, — сипит Ксавье и быстро уводит взгляд, якобы чтобы проморгаться. Эта уловка, разумеется, её не подкупает: Уэнсдей давно вызнала все его ужимки, до малейшей морщинки. И эта конкретная ей ох как не по нраву. — Отрицание очевидного есть его признание. Ты молчал на протяжении всего секса, изредка срываясь на тихий скулёж. От препарируемой на живую жабы больше реакции, чем от тебя. Это очень обидно — в её стиле. Ксавье поджимает губы, в миг чувствуя себя неловко: голым, привязанным к изголовью, с полным презервативом на члене. С женой сверху, металлическим тоном вопрошающей, почему он не реагирует на неё во время интима. Но это же не правда! Он реагирует, он толкается в неё как в последний день жизни, он едва дышит под ней и мычит от удовольствия. Как она может не замечать всего этого, хотя он, в свою очередь, замечает и принимает всё это в ней? Брак ведь — это компромиссы, разве нет? Не в случае Уэнсдей. — Этого недостаточно, — говорит она, когда Ксавье вслух перечисляет ей вышеописанные факты — как топором рубит, тяжеленным и наточенным, и попробуй возрази. — Я хорошо проанализировала твою мимику во время секса: ты сжимаешь челюсти до выступающих желвак, жмуришься либо концентрируешь внимание на одной точке, а перед оргазмом напрягаешь горловые мышцы, блокируя любые звуковые вибрации. Вопрос — зачем? Ксавье тупо хлопает ресницами, пялясь на неё. Уэнсдей не моргает, конечно — стремится пробраться в его голову взглядом, вытащить из его извилин ответы самостоятельно. У неё не получается, и она сердится. Чёрные коготки впиваются в предплечья, оставляют красные лунки; он шипит. — Я жду ответ, Ксавье. — Я… Я не знаю, — мямлит он, чувствуя себя ужасно смущённым. — Я правда не понимаю, что ты хочешь услышать. Мне нравится заниматься с тобой любовью, правда. Очень нравится. Каждый наш секс лучше предыдущего. Я стараюсь отвечать тебе со всей самоотдачей, потому что люблю тебя. — Нет, раз первостепенной — звуковой — не наблюдается, — она закатывает глаза на его сентиментальность, но хватку на плечах ослабляет — ей его признания нравятся. — Может быть, я просто… — он облизывает губы, торопливо подбирая слова. — Мне так хорошо, что я не могу даже говорить, понимаешь? У меня мозги-то еле работают, не говоря уж о связках. Клянусь, я получаю неописуемое удовольствие с тобой… Я не знаю, как ещё доказать тебе, что это правда, но это правда! — Еле работают, значит. Хорошо, — в тоне Уэнсдей нет ничего хорошего. — Тогда стони. С воспроизведением этой простейшей команды твой мозг должен справиться. Надеюсь. — Это довольно обидно, Уэнсдей, такое впечатление, что по твоему мнению ты вышла замуж за клинического иди… — он не заканчивает шутку — давится словами и собственным дыханием, поскольку она стекает вниз одним изящным движением; снимает использованный презерватив, завязывает узлом и отправляет в мусорную корзину у прикроватной тумбы; устраивается на нём заново, чинно убрав за уши длинные пряди, берёт его ещё мягкий член в руку и без предупреждения проводит языком от основания к головке. И тут же бросает внимательный испытывающий взгляд исподлобья на него. Ксавье смотрит в ответ, машинально дёргая прикованными запястьями, чертыхается на боль в расцарапанной коже. Хочется прикоснуться к ней, но нельзя. И не то чтобы Уэнсдей не нравились его прикосновения — очень даже нравились. Но держать его под контролем, нуждающимся и истерзанным, ей нравилось больше. Она вбирает его в рот медленно, ни на секунду не ломая зрительный контакт, сжимает губами головку. Ксавье чувствует, что снова начинает вставать, стискивает челюсти и толкается на пробу. Уэнсдей одним движением пригвождает его пояс обратно к постели. — Тебе сказали стонать, а не дёргаться. Ты не понимаешь элементарного английского, Ксавье? — выпустив его изо рта, раздражается она. Ксавье заливается краской — он чувствует себя ребёнком, нашкодившим перед учителем, и ему крайне непривычны подобные ассоциации во время секса с женой, но он отвечает — на выдохе, заплетающимся языком, послушно и умоляюще, потому что Уэнсдей не простит, если он заткнётся и в этот раз: — Я… Прости, дорогая. Я понял, честно. — Уверен? — Абсолютно. Пожалуйста, м-можешь… — Ксавье глотает сухим горлом, хрипит, — можешь продолжить? Пожалуйста. Ты делаешь мне так хорошо… — Сначала повтори, что я сказала, — она берёт его в руку и совершает несколько неторопливых движений кулаком, отпуская в воздух звонкие хлюпающие звуки. Ксавье блаженственно запрокидывает голову, сминая губы полосой; по шее бугрятся дорожки жил от того, насколько он напряжён. — Н-не дёргаться, а… стонать, — с трудом выдыхает. — И громко, — приказным тоном добавляет Уэнсдей и впускает его назад в рот. Отсюда и начинается проблема. Ксавье знает, что стонать во время секса не обязательно, но желательно. Что не стыдно этого не делать, но всё же лучше, если занятия любовью будут проходить не в гробовой нелепой тишине. Это здорово, когда слышно, как хорошо твоему партнёру, когда ты чувствуешь силу его удовольствия ушами. Но звуки — это всегда про них, про девушек. Все партнёрши Ксавье (немногочисленные) стонали с чувством и никого не стесняясь, особенно Бьянка — сирена, как-никак. Уэнсдей стала исключением и здесь, но так как она прямолинейна до мозга костей, Ксавье не беспокоился о её молчаливой реакции — она ни за что бы не стала симулировать, лишь бы «успокоить его мужское эго», и этот принцип был громче любого крика. Её пронзающий взгляд, её змеиные движения, всё это ему нравилось так же, как и слушать звонкие вскрики и хриплые стоны около уха. Он нашёл в её могильной тишине ни с чем несравнимое наслаждение и ожидал, что ей понравится это тоже. Уэнсдей не понравилось. А Ксавье в один момент подумал, что если он застонет под ней — под этой персонификацией Смерти, под женщиной, будоражащей его ум и душу своим тёмным величием не первый год, — он опозорится. Он выставит себя слабым, жалким и тупым; он не умеет стонать мелодично и сексуально — медведь сильно наступил ему на ухо, извините, — а иного Уэнсдей, по его мнению, не достойна. Да и вообще, зачем мужчине стонать? По нему и так отлично видно, что ему хорошо, а звуки его севшего горла будут только отвлекать и портить атмосферу. Поэтому он выбирает молчать, концентрируясь на Уэнсдей. Даром что это легче лёгкого. Но сейчас она требует отдачи, а он уже на чистой привычке не может не стиснуть губы навстречу рвущимся из себя крикам, как бы ни было хорошо чувствовать её губы на себе. Он хрипит, заходится тяжёлыми частыми вздохами, но не роняет ни звука даже под уговорами. Как будто в мозгу поставили заслон, который он не в силах преодолеть. Ксавье краснеет по щекам и шее, терзается внутренними противоречиями. Не может решить, что постыднее — молчание или невозможность не молчать. Уэнсдей, естественно, не дожидается выполненной команды и останавливается, выпуская его изо рта. Смотрит. Её глаза могли бы вытянуть из него всю душу прямо сейчас и, честно, он не станет сопротивляться. Её взгляд полон непонимания и даже обиды. Её взгляд страшнее, чем приговор инквизитора. — Прости, Уэнс, я не могу. Просто не могу. Думаю о том, как это будет… абсурдно звучать с моей стороны, и ничего не выходит. Я думаю, мы оба предпочитаем выражать удовольствие по-другому, — он виновато улыбается ей сверху вниз. Уэнсдей продолжает пялиться, обжигать его своими чёрными углями. Она смотрит. Больше не касается его ни губами, ни рукой, отчего Ксавье заметно нервничает. Смотрит. Минуту, две, три, молчит. Он старательно не отводит взгляд, выказывая этим своё уважение. Встаёт с него. Оглаживает ночнушку. И уходит. Ксавье остаётся на постели в позе звезды, связанный по рукам и ногам и серьёзно возбуждённый. Его охватывает чувство вины, когда он слышит шум воды из ванной. Его немного волнует, когда спустя десять минут шлепки её шагов минуют спальню и растворяются в глубине дома. Он задаётся вопросом, чем она занята уже тридцать минут и когда придёт освободить его. Кисти уже изрядно затекли, а ещё ему надо в туалет, и всё это, ладно, становится уже немного страшным. Его накрывает настоящей паникой, когда Уэнсдей не появляется и через час. Ксавье зовёт её, беспомощно дëргая конечностями, зовёт громко, во всю силу лёгких — без толку. Потому что Уэнсдей серьёзно обижена и потому что кричать, понимает Ксавье, нужно было раньше. Он откидывается на подушку и устало ругается. Ладно, что же, придётся усваивать этот урок. ** В итоге Уэнсдей всё же освободила его и даже не игнорировала целую неделю — немыслимая роскошь. В медовый месяц она стала несвойственно мягкой и щедрой на чувства; Ксавье до сих пор не может поверить, что она разрешила ему расчесывать ей волосы перед сном и держать за руку, пока не уснёт. Он боится спугнуть удачу и при случае старается не злить жену. Но с Уэнсдей сложно подгадать, когда наступает этот самый случай. Ксавье не уверен, что научится предсказывать это даже спустя десятилетия брака, даже если призовёт на помощь свои силы и самых могущественных гадалок мира. Как правило, Уэнсдей не тратит время на церемонности. Она не играет в недотрогу и не намекает, — просто в один момент хватает Ксавье за руку и тащит в спальню, где берёт его. Буквально. Очень редко по разу, чаще по три-четыре. И это правда круто, хоть и выматывает, будто он обежал марафон на Олимпиаде. Большая удача, что он ведёт здоровый образ жизни, иначе выносливость подвела бы его ещё в первую брачную ночь. В этот раз всё по-старому: прогулка, ужин, просмотр немого кино в гостиной, её быстрый оценивающий взгляд на него с головы до ног, мгновенно вспыхнувшая в черноте глаз решимость, руку сграбастала, утащила в спальню, — Ксавье и пикнуть не успел. Аякс на свадьбе пошутил, что Ксавье теперь во всей красе оценит жизнь самца богомола. Знал бы лучший друг, как он оказался прав. Уэнсдей целуется эффектно. Касается твоих губ по началу едва-едва, словно лба покойника на прощание, затем пробует на вкус кончиком языка; её пальцы в это время держат за плечи, крепко, мёртвой, что называется, хваткой. Ксавье бы вырвался, вероятно, всё-таки она меньше него, но дело ведь не в физике. Уэнсдей вся обращается в контроль, — её могущественная аура действует на него после первого же поцелуя, запрещая пошевелиться. Ей нельзя не подчиниться, даже если стараешься. Правда в том, что Ксавье более чем готов склонить перед ней голову. Это была, есть и будет его главная мечта. План действий давно изучен и не подлежит оспариванию и/или пересмотру: Ксавье ссаживают на кровать, требовательно хватают пучок волос на затылке, растрепывают его, невзирая на лёгкий укол боли в оттянутой у корней коже. Он выпускает шипящий звук, но смотрит на Уэнсдей предано и выжидающе. В позиции ведомого есть свои плюсы, — её гибкий стан, ядовитым плющом оплетающий тело, её рот, цветком беладонны накрывающий его губы. Ксавье, как всякий художник, немного вуайерист; а что есть более привлекательное зрелище, нежели Уэнсдей, его чёрная не-вдова, распустившаяся на глазах из обычной женщины в существо великое, статное и бескомпромиссное. Ей нужно только кивнуть, — Уэнсдей предпочитает не ходить вокруг да около и молча, сразу переходить к делу. Ксавье реагирует на её жесты, хорошо выдрессированный и послушный: стаскивает через голову майку, снимает штаны, трусы, носки, аккуратно (и да, это тоже часть ритуала) складывает одежду под строгим надзором Уэнсдей на стуле в идеальную стопку и ложится на кровать, обнажённый и ожидающий. Уэнсдей вновь удовлетворенно кивает, и его сердце трепещет от этого жеста. Хороший мальчик. — Я провела исследование. Ксавье вопросительно заламывает бровь. — Какое исследование? — О предмете твоего онемения, — туманно сообщает она, ровным неторопливым шагом обходя кровать. Так мясник обходит стол, выбирая, какой кусок рубить, чтобы вышло посочнее. Ксавье хмурится, пока до него не доходит: — Господи, Уэнс, ты опять… — румянец предательски проливается на щеки. — Почему же опять. Снова. — Но я ведь уже объяснял, в чём дело. — Конечно. С твоей дилетантской, откровенно закомплексованной точки зрения, — Уэнсдей коленом раздвигает его ноги, раскрывая его шире, уязвимее. Сама она одета, и это несправедливо; ему хочется тоже смотреть на неё открытой и откровенной, но с таким же успехом он мог мечтать покорить Эверест с одним рюкзаком. — Я предпочитаю сама проводить анализ. Лежи. Не сдвигай ноги. Ксавье слушается и наблюдает за тем, как жена чёрной куколкой спрыгивает обратно на пол, плавно покачивает бёдрами к шкафу и выуживает из нижней полки коробку. Точнее сказать, это чемоданчик, подозрительно похожий на тот, где Уэнсдей хранит принадлежности для таксидермии. Ксавье напрягается; у них есть стоп-слово, и он абсолютно уверен, что при всей своей жестокости Уэнсдей не превратит его в живое пособие по анатомии, но кто знает, что обитает в её чудаковатой голове? Даже её родители побаиваются выяснять, что именно. Уэнсдей выпрямляется и несёт чемодан к прикроватной тумбе, мягко кладёт, щёлкает замками. Крышка откинута. Внутри нет скальпелей и хирургических ножниц; внутри лежат уже хорошо знакомые ему наручники, теперь с мягкой подкладкой (воу, какая щедрость), и маленький резиновый круг, естественно, чёрного цвета. Что это такое он понятия не имеет. — Уэнсдей? Она, разумеется, молчит. Её аккуратные ладошки забирают наручники, закрепляют его запястья над его головой у изголовья кровати, кистями крест-накрест. Ксавье почти не обращает внимания на её действия, — дело привычное, куда больше его интересует та новинка, поблёскивающая в тусклой комнате на дне чемоданчика. Он пробует ещё раз: — Уэ-э-энс? — Что? — ключик в наручниках издаёт тихий щелчок; ни с места. — Что там за круглая штуковина? — Эректильное кольцо, — просто говорит она, будто это совершенно будничный ответ на вопрос вроде прогноза погоды на завтра. — Ч-чего? — Ксавье, не заставляй меня всерьез переживать относительно функциональности той части твоего головного мозга, отвечающей за восприятие и обработку информации, — она бросает на него взгляд из-под пышных ресниц и всё-таки поясняет: — Эректильное кольцо — приспособление, которое надевается на основание члена либо яички, создавая искусственный барьер на пути дренажа венозной крови из пещеристых тел полового члена, что приводит к усилению эрекции и увеличению её продолжительности. — А если не на языке Википедии? — Твой член будет стоять столько, сколько я захочу, — рубит она, и это не то угроза, не то сладкое обещание повисает звоном в ушах Ксавье. Эта её железобетонная готовность пытать его пугает, если честно. Пугает до такой степени, что он нетерпеливо дёргается всем телом и практически каждой клеточкой умоляет её продолжать. Уэнсдей закатывает глаза, но край её губ всё равно изгибается в предательской усмешке. Она раздевается педантично, поддразнивает своей показушной незаинтересованностью; её безразличие заводит, пожалуй, едва ли не больше, чем её обнажающееся смуглое тело, заставляя всё его естество дрожать в предвкушении исправиться, стать ей заметным, стать для неё нужным. Ксавье нравится быть её функцией, чем-то, чему такая как она уделила своё королевское внимание от скуки. Она любит контролировать, когда подчинённый добровольно кладёт голову на заклание. Ей нравится мысль быть настолько властной, что эта тирания становится для человека самым лакомым блюдом в его жизни. Как будто ничего лучше, чем быть под её ледяным контролем, в мире не существует. Уэнсдей осторожно смазывает его гениталии лубрикантом, готовя кожу, и от прохладной влаги из его груди непроизвольно вырываются тихие низкие вздохи удовольствия. Когда он ощущает силиконовое кольцо, смыкающееся на основании члена и прижимающееся к мошонке, то вздрагивает. Материал тёплый; похоже, Уэнсдей озаботилась нагреть его в воде перед игрой. Для Ксавье подобное в новинку, и ко всему, что пережимает его в таком чувствительном месте, он относится с подозрением. Но вот в чем ещё плюс брака с Уэнсдей Аддамс, — она непримиримая сила, которая умеет как и наказывать, так и с безусловной внимательностью оберегать. Её пальчики прохладные, как обычно, и приятно контрастируют на его члене с теплом кольца. Она обхватывает его, твёрдого и зафиксированного, проверяя, всё ли в порядке, и бросает взгляд вверх. — Как ощущения? — Эм… — «странные» — хочется сказать, но она наверняка посчитает такой ответ неудовлетворительным, поэтому, дав себе паузу на раздумья, Ксавье отвечает: — Немного… дискомфортно, но не в плохом смысле. Как, знаешь… как новая обувь. Давит, но привыкнуть можно. — Хорошо. И, больше не вымолвив ни словечка, прытко залезает на него сверху и плавно насаживается на как никогда твёрдый член. — Уэнсдей! — давится вздохом Ксавье и почти позволяет себе эту слабость — позорное скулящее хныканье сквозь зубы. Лишь благодаря выдержке (во многом натренированной браком с Аддамс) Ксавье удаётся спрятать все неэстетичные звуки за закушенными губами и зажмуриться до боли в веках. Уэнсдей горячо и скользко двигается на нём, используя его как секс-игрушку, ни больше ни меньше; эректильное кольцо не мешает жизнеспособности органа, но каждый раз, когда Ксавье думает, что он вот-вот кончит, этого не происходит, и от этого больно. До жути больно. Больно так, что хочется кричать. — Смотреть на меня, — хрипло приказывает жена. Ксавье впервые хочется ослушаться её, и плевать на наказание. Если он сейчас откроет глаза и увидит её, скачущую на нём, смертельно красивую, властную и жестокую, словно королевская кобра, он будет выть. Плакать. Стонать. И всё испортит. А эта восхитительная пытка ни в коем случае не должна быть омрачена. — Я сказала, — она приподнимается, оставляя его внутри только по головку, ставшую ярко-красной и чрезвычайно, болезненно чувствительной, и хватает его за лицо, зажав щеки пальцами так, что кончики острый чёрных ногтей впиваются в кожу до круглых вмятин, — смотреть, Ксавье. Открой глаза. Он сглатывает. Это так хорошо, так больно, так… Так красиво. И она сверху, и звук её голоса, и влажные шлепки в месте соединения их тел, и бешеный оглушающий пульс в ушах. Это определенно сюжет для новой картины, которую он изобразит потом, в тайне ото всех. Для личных нужд. Ксавье, умирая под Уэнсдей от страха и благоговения, открывает глаза. И пропадает на дне этих чёрных зеркал. Которые препарируют его на живую, острее любого стекла. Уэнсдей опирается руками о его грудь и возобновляет плавные толчки, бёдрами вжимаясь в него по бокам, стискивая всюду где может. Из-за кольца удовольствие будто перешло в режим вечного двигателя, и теперь он без остановки плыл на границе в нирване, с ног до макушки пронизанный электричеством, но так и не получая контрольного разряда. Это хуже ада, хуже вечного кипения в геенне огненной. Ксавье закатывает глаза и приоткрывает рот; бессодержательное задушенное бормотание, — всё, на что способно его бедное тело в данную секунду. Но Уэнсдей этого недостаточно. Ей никогда не будет его достаточно. Она знает, что он ловит кайф от этого процесса, намного больше, чем она сама. Она причиняет ему боль, потому что он жаждет этой боли. Потому что лучше боли от её рук нет ничего. Потому она… Останавливается. Резко, сев до упора, и превращается в статую, сверлящую его мраморными глазами. Он никогда не хотел так сильно убить и заобожать человека одновременно, как сейчас. — У… Уэ… — жалко шепчет Ксавье и сглатывает — горло сипит, словно после ночи на рок-концерте. — Что? Не могу расслышать тебя, Аддамс-Торп. Ты слишком тихий, — издевается эта ведьма с каменным лицом. Ксавье делает глубокий вдох, стараясь думать о чем угодно кроме своей, блять, жены, сидящей на его закованном в кандалы члене. Ага. — Прошу. — Громче. Он скрипит зубами, когда она совершает круговое движение, благодаря которому член толкается в её переднюю стенку, что побуждает её вновь крепко сжаться вокруг ствола и красиво изогнуть спину. Его позвоночник пылает от напряжения, которое некуда деть. Вечность в крошечном шаге от оргазма с Уэнсдей, — о, Дьявол, не мог ли ты быть еще более жесток? Что сильнее — глупый страх собственного удовольствия или страх так и не получить его? Ксавье колеблется, но в конце концов не выносит, — ровно в тот момент, когда она властно хватает его за подбородок и заставляет опустить взгляд на их соприкоснувшиеся промежности. Спокойно, как заклинанием на певучей латыни, выдыхает: — Громче, mi obediente. И тогда — гори оно всё алым пламенем! — он громко, протяжно, вымученно стонет: — Прошу, Уэнсдей! Это невыносимо, я больше не могу, пожалуйста, я так близко! Прошу, дорогая, любимая, пожалуйста, не останавливайся, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Уэнсдей улыбается уголками губ и слезает с него. Ксавье перехватывает дыхание, он сдавленно мычит, инстинктивно дёргаясь тазом вверх; его член, мокрый и по-прежнему ужасно твёрдый, дёргается тоже, встретив чувствительной головкой поток прохладного воздуха. Но на этот раз мучение в виде отстранения от Уэнсдей длится недолго: она быстро расстегивает наручники, снимает кольцо с него и грациозной кошкой заползает сверху, обвивает его ногами и руками и целует возле открытого, издающего слабые стоны рта. Это сигнал, — и Ксавье не идиот, пользуется отмашкой за секунду. Он переворачивает жену, узкие кисти с круглыми красными следами от наручников на запястьях хватают холёные злые ручонки Уэнсдей и задирают над её растрёпанной черноволосой макушкой, пальцы другой руки впиваются во внутреннюю сторону бедра, раздвигая её шире, держа крепко, так, чтобы больше никогда не ускользнула. Ксавье трахает её быстро и сильно, хрипит, стонет, вскрикивает ей на ухо и в рот, вздыхает, ахает, ругается, мантрой бормочет её имя, — как можно больше звуков, чтобы каждый крошечный всхлип заставлял её трепетать. Шум — это потрясно. Иногда до выступивших в уголках глаз слëз. Иногда до хрипа, застревающего в осипшей глотке. Иногда до ослепляющего, безумного, безжалостно яркого оргазма. И кому, как не сумрачной молчаливой Уэнсдей Аддамс-Торп об этом знать.