я настоятельно (не) рекомендую

Пахло серой. «Как в аду», — Харли припоминает старую книгу, древний фолиант, который она нашла в библиотеке Готэма. Она стащила его и читала до ночи, прячась от мамы с фонариком под одеялом, ахая и ëжась, от животрепещущих описаний демонов и адских кругов. Горьковатый запах щиплет ноздри, и Харли чихает, морщась, испуганно прижав биту к груди. Она больше не маленькая девочка, но всë такая же впечатлительная трусишка. Пахло огнем. Чуть приторным, удушливым ароматом горящего дерева, как когда горел особняк мэра. Харли улыбается, — хорошая вышла шутка! А ещё там был кисловатый смрад резины, вонь плавящегося пластика, монтажной пены и запëкшегося человеческого тела. Харли тошнит, а лоб покрывается испариной; смех булькнул в горле и пугливо затих. Иногда её шутки чересчур смешные. Она помнит строки о мучениях грешников, которые в наказание за грехи горят в кипяченых котлах и геенне огненной. Какие грехи совершила Харли? Ей бы не хватило и дня на подсчёт. Становится красным ботинком на дощечку пола, а та жалобно скрипит, будто кошке на хвост наступили. Харли ойкает, дёргается, извиняется перед дощечкой пискляво. Ржёт, как идиотка, как школьница за последней партой над смешным словом в учебнике. В нос бьёт пыль и сыростью, душным запахом спиленного дерева. Харли вдыхает до дрожи глубоко, чтобы с этим вдохом не выпустить наружу предательский смех. Он ведь обязательно ударится о стеклянные стены эхом и раскроет её хитрый-прехитрый замысел. По Данте кругов девять. Харли побывала на каждом, теперь проходит десятый. О нём не рассказывали в книгах, но Харли любит добавлять от себя. Даже если это глупо, неправильно. Не смешно. В собственной «божественной комедии» безумия ей порой страшно до мурашек, скользких пальцев на рукояти биты. Это так глупо, жалко. Что бы сказал об этом мистер Джей? Жаль, что он застрял где-то на седьмом кругу. Истерический смех вновь щекочет глотку, но Харли успешно сдерживает себя. Она тянет носом, как ищейка, и радуется немного, что когда-то искупалась в химии от Ace Chemicals: пять чувств после этого прокачались не хуже, чем у Супер-парня. Она помнит, как сразу после химического «крещения» Джокер принёс ей золотой ошейник с насмешливой гравировкой «Пирожок», а Харли (ему на потеху) высунула язык по-собачьи, чтобы лизнуть прямо по красной улыбке. Джей утëрся и сказал, что у Харли внутри головы опилки. Помада его пахла кровью и противно солила язык; ошейник пах железом и страданиями — её и чужими. И Харли дышала всем этим так, словно от них зависела её жизнь, а не от кислорода. Харли тяжко глотает слюну и касается рукой голой шеи: ищейка давно гуляет сама по себе. Харли бьёт кулачком по голове и хихикает — не слышно опилок, мистер Джей, ты врал, бессовестно врал тогда (и всегда). Пахло древесиной вперемешку с цветочной пыльцой. Харли вздрагивает, не веря, и будь она действительно собачкой, прижала бы уши. Нос дразнят знакомые ароматы леса, пряности и сласти природы: мокрый мох после дождя. Жухлая листва под ногами, которую сгребаешь в охапку и подбрасываешь ввысь в порыве счастья. Подосиновики и опята, что когда-то давным-давно малышка Харлин растаптывала толстыми ножками. Расколотые топором дрова, бросаешь их, — они мягко трещат в камине, а руки потом все в занозах. И совсем небольшая примесь чего-то железного, тяжёлого, пульсирующего в её сосудах. В сердце Ада давно не было так уютно. Харли бодро ступает дальше. Заброшенная оранжерея не радовала её прежде, но сейчас идти за гаммой ароматов Харли желала сильнее всего. Это намного лучше вони аркхемской камеры, острого запаха лекарств и жжëнных волосков после шоковой терапии. И лучше кровавого парфюма, которым щедро одаривал её мистер Джей. Ближе, ближе… к центру, сосредоточию дурмана, к сердцевине макового поля, что усыпило когда-то Элли. К смерти. Или рождению. Пальцы стучат по дереву биты ритм «Jingle bells». Харли принюхивается — в древесный запах вплетается тоненький, почти неуловимый дух папоротника. Говорили поверья, цветок папоротника открывает его владельцу тайны мира, власть над нечистыми силами и дорогу в ад. Харли голодно облизывает улыбающиеся губы, ступает дальше и да, ароматы становятся чётче: расцветают пионами, львиными зевами, нарциссами и, ну а как же, — розами. Ох уж эти кроваво-красные розы. Жизнерадостно перепрыгнув дыру в полу, Харли проносится мимо обвалов стен, луж разбитого стекла и засохших кровавых разводов. Что-то скрипит наверху, пищит крыса и капает где-то отдали, где-то, где Харли только предстоит побывать; она почему-то знает, совершенно точно, что то не вода, а кровь. И счастливо улыбается. Ногу обвивает скользким и холодным, воняющим обостренным чужими руками духом флоры, и тогда Харли ахает, выпуская наружу смех и воздух, а затем сразу же вбирает в себя душок тугого-живого стебля. Какого цветка? Харли морщит носик — роза. Предсказуемый подарок, но она рада ему, даже больше, чем золотому ошейнику. Даже когда шипы царапают кожу и по ногам стекает кровь. Свобода ищеек никогда не бывает долготечна. — Рыжик, проказница, мне же щекотно, — задушенно шепчет Харли и приподнимает голову, чуть прикрыв глаза, как кошка, щурящаяся на солнце. Зрачок ширится, почти полностью пряча голубую радужку, а Харли выпускает мягкий писк удовольствия. Запахи кутают её в теплый кокон — уюта, желания, немного страха. Стебель змейкой сползает по голой ноге вверх, цепляется шипами за ремень шорт и обвивает талию. Кончик растения чуть блестит и, почуяв, Харли распознаёт химозную добавку, которой хозяйка оранжереи опрыскивает своих деток. Харли открывает рот и высовывает язык, довольно облизывая ядовитый стебелек, что подобрался уже к её горлу и терзал шипами лицо. Глотает яд, будто то мёд, и радуется, что её тело давно не поддаётся отраве. — Приветствие затягивается, сладкая, — нараспев говорит Харли, зная, что её слышат, чувствуют если не слухом, то фибрами и феромонами. Стебель сжимает её тело и чуть дёргает за один из белых хвостиков. Харли ойкает и улыбается: — Прости, я совершенно не умею ждать. Растение крепче обвивает тело, двигается живо, медленно и как бы успокаивающе. Давит на старые синяки и царапины, скользит по кровавым разводам с ран от шипов, — властно, но нежно. Харли перебирает в пальцах листочки и закрывает глаза; по коже бегут мурашки с каждым движением душистого растения. Не слышит. Не видит. Лишь чувствует. Нос задевает аромат хризантем, и о, она их ненавидит. Пирожок как-то раз принёс ей целый букет, а когда Харли призналась, что у неё аллергия, отхлестал её тяжёлыми цветами по лицу. Харли жмурится сильнее и сопит носом. Всё в прошлом, — нежно смахивает листочек что-то мокрое с лица. И аромат хризантем пропадает, помещение наполняется нежной душистой лавандой. Харли дышит отчаянно, как в последний раз, как после нырка в воду, как после удушливых объятий Пирожочка. У Харли слетает с губ стон и смешок, у неё подкашиваются ноги, она размазня и расхляба, трусиха, прав был Джей, да и пусть горит в аду со своей правдой. Бита гулко стукается о доски. Харли вдыхает поглубже; её ресницы дрожат, приоткрывая белки закатанных глаз. Она запрокидывает голову, подставляя себя стеблю, и сминает в пальцах листочки — чтобы её в ответ царапнуло так же сильно. — Харли-и-и, — сплетается позади над ухом в симфонию древесных запахов, шелеста травы, шороха листвы, совсем близко. Харли не пугается: она прикусывает губу и склоняет голову на правый бок, прижимаясь тёплой щекой к ледяной зеленой руке, по-собачьи любовно. Как издавна повелось. Ищейка не может без одобрения, сколько ни мани её свободой; ищейка всегда ищет хозяина. — Пэмми, не издевайся, — глупо хнычет, пока стебель тонким кончиком скользит по краю шорт и вскоре пробирается в бельё. — Я думала, мы с-сперва… ну знаешь, кино посмотрим… — Ты сделала, как я просила? — перебивает Айви, и голос её — тихий шепот крон на ветру — пахнет требованием. Свежесть леса дурманит, как и аромат ядов, удушливый и сладкий, капающий в единую какофонию цветочно-убийственного парфюма. От этого запаха Харли стонет в открытую, бесстыдно широко раздвигая ноги. — Я превратила домик мэра в груду угля, — усмехается Харли гордо, и острые красные ногти довольно чешут её за ухом — послушная ищейка, — так что, старый ублюдок больше не захочет срубать парк ради нескольких стрип-баров, или что он там планировал… — Чудесно, мой прекрасный цветочек, — хвалит Айви, второй рукой лаская под подбородком. Харли чувствует, как стебелек растения, ведомый рыжим демоном, ласкает её, почти невесомо щекоча клитор жестковатым кончиком. И она не знает, с чего её больше ведёт по спирали: с чужого одобрения или с прикосновений цветка. Айви жадно вдыхает её всю, без остатка: её страх, её возбуждение, её воспоминания. Они солёные и горькие, совершенно не подходят «прекрасному цветку». Мятно-зелëный язык проходится по шее Харли, прямо по свежему синяку, оставляя бледный слизистый след, пахнущий алоэ. Синяк пропадает вместе с горькими воспоминаниями, а Харли блаженно улыбается. — Я хочу награду, — бормочет Харли и хватает запястье Айви, поднося ближе к себе. Касается губами, языком, зубами. — Правда, сперва мне стоит принять душ, а то от меня несёт трупом дочки мэра, а это как-то не сексуальненько! — Ты пахнешь идеально, Харли, — колдовской мантрой пропевает Памела, зарываясь в белые волосы пальцами-листами, тянет к себе, чтобы опустить губы на чужой приоткрытый рот; её дыхание пахнет мятой, а язык скользкий и сладкий, отчего Харли стонет прямо в рот Памеле и жадно целует в ответ; но довольно скоро отстраняется. — И какой же награды ты желаешь? — Голова Бэтси на блюдечке — не слишком вредно для фигуры? — невинно спрашивает Харли и хохочет. — Ладно-ладно, вообще-то, я вегетарианка… — Ха-арли, — закатывает глаза Айви на нелепую шутку, но уголок губы предательски кривится в улыбке. Харли подаётся тазом навстречу стебельку и дрожащими руками расстëгивает ремень шорт. Тяжёлая бляшка бьётся об пол, и Харли небрежно отшвыривает ремень ногой. Она расслабляет мышцы, падает в объятия цветочных ароматов и в объятия Айви. Зелёный палец наматывает красный кончик хвостика, тянет; Харли нетерпеливо кусает полную губу и закатывает глаза, когда растение склизким холодком пробегается по горячей промежности. Кончик стебля скользит между налитых половых губ и подбирается к обильно сочащемуся влагалищу, из-за чего Харли грязно ругается и истерично хохочет. — Рыжая, я, блять, клянусь!.. — Тш-ш, — увитая прожилками рука сжимает горло, несильно, но так, чтобы заставить замолчать. — Подожди немного, лепесток, и я сделаю всё, что ты захочешь. — Я ненавижу ждать, Пэмми! — капризничает Харли и стонет, когда её ласково целуют за ухом и холодной рукой гладят живот. — Я ненавижу, когда со мной играют! Ш-шутка несмешная, когда смеётся только один! Айви не отвечает. Мягкий лавандовый аромат сменяется розами, и его так много, словно кто-то рассыпал несколько тысяч красно-розовых бутонов, надушенных искусственным ароматом поверх природного. Но в этом облаке болезненной красоты Харли всегда дышится намного легче. В её рту густая слюна, а низ живота приятно тянет от одного только этого запаха, кружащего в каждой клетке тела. Харли слышит скрежет каблуков: ноги не слушаются, и если бы не поддерживающие её растения, она бы свалилась на пол и вряд ли смогла встать. Тело Айви, нежное, но холодное, словно цветок подснежника, распустившийся из-под морозного одеяла, прижимается сзади. Оно пахнет как-то иначе, не человечески, слаще, но Харли готова целый день дышать одним этим запахом, лишь бы никогда не прекращать её десятый круг ада. Пальцы Айви гибкие, они везде: грудь, живот, шея, бёдра. И стоит им оказаться под резинкой трусов, касаясь влажных складок вместе с ведомым силой Айви стеблëм растения, Харли вздрагивает и больно кусает себя за щеку, пока её тело простреливает острым импульсом удовольствия. — Видишь, маленький цветочек, стоило потерпеть совсем немного, — усмехается Айви, вытащив руку, чтобы коснуться рта Харли пальцем. Настойчиво давит на полные губы арлекина, и та не смеет перечить. Почувствовав запах собственного возбуждения, Харли неопределённо хмыкает и обхватывает губами холодный палец, нежно посасывая. Рука вновь оказывается внизу, мокрый палец начинает чуть выше клитора и осторожно опускается; Харли довольно хнычет, мечется в зелёных путах, тряся хвостиками. Смеётся. — Рыжик, это… так круто, но… Я хочу полный пакет услуг, — она тянется руками назад, желая потрогать Айви, но та свободной рукой предупреждающе обхватывает горло Харли и сцеловывает недовольный стон с полных кровавых губ. — Какая ты… жадина! Цветочный аромат усиливается, впитываясь в поры на коже, и не даёт больше говорить. Харли глубоко дышит фиалками, розами, мятой и папоротником; приоткрыв рот, пытается концентрироваться на чём-то одном: стебле, что медленно вошёл в неё, ужасно мокрую и готовую, руке Айви, ласкающей клитор, или на запахах оранжереи во всех их неисчисляемой многогранности. Но ощущений слишком много, и Харли тонет в них, как тонула в чане химикатов, как тонула под градом ударов мистера Джея, в душащем облаке дыма. Она находится в эпицентре ада, в сердцевине огромного цветка, приближающего её погибель. И ей всегда будет этого мало.