Он рядом, он никогда не бросит и не отпустит Любуясь твоим сном он роняет слюну на асфальт, давясь шепотом: «О, спокойной ночи, спокойной ночи, мой хороший,
мы скоро встретимся с тобой, совсем скоро» Я пролижу это холодное стекло недоразумения насквозь
или моя слюна размоет фундамент дома Или что-то не то ты вдохнешь носом с привычной порцией воздуха Или просто оступишься одним радостным февралем и упадешь в мои ждущие объятия Наша встреча будет неизбежна, только я любил тебя всегда Только я всегда тебя ждал Ждал когда был ребенком и выл на простынях от бесконечной гладкости и белизны мира.
© dobbro — Слежузатобой
Она пахнет Аркхемом. Пахнет кафелем душевой, пахнет холодной соевой кашей, дешёвым крахмалом смирительной рубашки и пустым блистером с микроскопической крошкой от таблеток на дне. Ли пахнет домом. Она — это окончание процедур, та приятная секунда онемения, наступающая после электрошоковой терапии. От неё тоже импульсы из спинного мозга в мозжечок, тоже волосы дыбом, липкие мурашки и пенистая масса во рту. Её он ждал долго, ждал, может быть, с самого рождения. Если бы она не вылезла из своей матери сразу вот такой, — и правда что, плоть от плоти, — он бы её придумал. Ноги оббиты порогами и сколотыми углами ступеней, ступни стёрты в кровавую кашицу тротуарами, выбоинами в шоссе, заплёванными станциями метро. Свобода — синоним потери. Но Ли держала его за руку, пока они бежали, так крепко, будто их кости и суставы срослись воедино. Ей хотелось верить. Позади бушевал пожар, охвативший лечебницу, и сновало огромное количество человек. Они, как солдатики из набора, рассыпались по территории, — кто в полицейской, кто во врачебной форме — безуспешно вылавливая сбежавших. Это была забавная миниатюра; её любимое цирковое представление. Харли сожгла мосты. И вытащила его за собой. Дальше будет тоннель без света в конце. Артур знает. Для таких, как он, не заготовлено хороших концовок. Будет много пороха, и огня, и крови. Будут синяки и ссадины на губах. Но Ли держала его за руку, пока они бежали — вместе. И это то, что имеет значение на настоящий миг. А что будет — будет где-нибудь за запятой. Харли тянет его по петляющей каменной змее-Готэму, прячет их переплетённые пальцы по перипетиям замызганных дорог. Харли хохочет. Он смеётся тоже. Смех — это лучшее признание в любви. Смех — это обещание, что крепче клятвы у алтаря, крепче молитвы перед ликом божьим. Последние месяцы его жизни были лишены подобного удовольствия благодаря врачам и таблеткам, но Ли научила его смеяться заново. Много позже, когда улыбка навеки застынет на его лице оскалом, он подумает: это не ты меня выбрала, тыковка, это я позволил тебе выбирать. Потому что этого, крошечного смеха на двоих, всем всегда не хватало. Потому что без этого смеха не было бы нас. Харли совершает ещё поворот и выбегает в проулок между верхней и нижней улицами: прыгает по каменным ступенькам как воробушек, увлекая за собой. Артур знает этот Рубикон слишком хорошо: круто уходящая ввысь, кажется что в сами небеса, лестница; здесь он весёлой пляской провожал последние часы жизни Артура Флека. Здесь же родился Джокер. Эти сколотые исписанные ступени, которым нет конца — его пуповина. Сирены полицейских машин и рëв горящего города — первый крик младенца. Такой вот веселый не-день рождения. Подъезд. Ржавые петли, издающие звук, напоминающий хрип умирающего. Лифт с высохшим пятном мочи в углу и маркером на стенах. Стëртые кнопки этажей. Стëртая помада Харли. Её волосы золотыми потëками по стене, потому что прижал и целовал, разукрашивая белую розу её рта красным наново, по живому. Паутина, следы осыпавшейся штукатурки, след отброшенной в коридоре женской туфли. Артур смотрит киноленту на прогоревшей старой плëнке, и каждый кадр захватывающе предыдущего, каждый отпечатывается на внутренней стороне его век как восьмое, девятое и десятое чудо света. Его квартиру так и не удалось продать — никто не захотел жить там, где жил смеющийся ужас Готэма вместе с больной матерью. Полиция опечатала дверь, заперла прошлое на два замка, но запереть то, что выродилось оттуда, уже не получилось — оно вытекло на улицы и проникло в дома и семьи Готэма, словно ядовитые отходы из прорванной трубы Ace Chemicals. Квартира Флеков стала местом паломничества: надписи повсюду, клоунские карикатуры, прислонëнные к порожку маски, цитаты Джокера. Сюда приходит больной на голову и одинокий сброд, марает стены, пока соседи не прогонят, угрожая полицией. Сюда приползают заручиться поддержкой и попросить справедливости в красной обертке — воры, убийцы, джентльмены удачи, — это стена плача для тех, на кого наплевал Господь. Сюда же его возвращает Харли. Вскрывает замок, руки натруженные, ловкие; не женская работа, в которой она мужественно преуспела. Вталкивает его назад, в это волчье логово, в чрево матери. Раньше бы сопротивлялся, наверное. Сейчас всё равно. Артур бережно берёт её лицо в чашу мозолистых ладоней. Не может поверить, что конец наконец этой вечной весне в одиночной камере. И всё благодаря ей. — Ли, Ли… Моя Ли… Целует, скусывая запекшуюся корочку с её губ, ест этот яд, как токсикоман. Глаза слезятся и переносицу щиплет, разъедает отрава, вдыхаемая всем естеством. Не может остановиться. А вдруг эта снегурочка растает по утру? Харли хихикает ему в рот, в кожу и кости, в язык и душу. Её неласковые пальцы бегут по плечам, затянутым во всю ту же накрахмаленную робу, оказываются в колтунах волос. Харли не снежная принцесса, не растает. Но она хочет раствориться в нём, как в воде, и дать ему выпить эту воду. — Твоя, Пирожочек. Только-только твоя. Так странно — быть кому-то нужным. Словно надеть чужую красивую вещь, которую никогда не мог себе позволить. Ли кутает его в изысканный шёлк своего тела с самой настоящей любовью, не наигранной. Есть в ней эта собачья преданность набекрень, хлебнëт она ещё от неё горя. Ли миниатюрная, тощая, но такая горячая на ощупь, его маленький вулкан. Встретившийся с торнадо. У него совсем нет опыта — тридцать лет безумия не очень хорошо сказываются на делах романтических, — и он ни разу не познал женского тела, но с Ли всё получается просто и по наитию. Естественное схождение паззла, безупречная работа металла и магнита. Ему удаётся прижать её к ободранной стене прихожей (попутно повалив материн любимый пейзаж в унылой коричневой рамке) и вцепиться в сухие белые пакли почти безболезненно — ему не хочется делать ей больно, по крайней мере сегодня, — но Харли всё равно шипит. Смеётся. И отвечает на поцелуй с не меньшим напором, держа его поперёк шеи. Её рот на вкус как передозировка транквилизаторами. — Арчи, детка, сахарочек, — сипит Харлин; совсем не мелодично, горло дерут крики прошедшей ночи, но ему — как музыка. — Погоди, дай-ка я тебя освобожу. Но ты уже, — застревает на полпути в диафрагме. Потом из него вылетит хриплый жалкий кряк, бледная проекция той ядерной бури эмоций, что он испытывает внутри. Ли скользит по складкам больничной робы, резинка немного оттянута в сторону; запах между ними теперь густой и солёный. Её рука в его штанах. Ли обхватывает его потной ладонью, нежно-нежно, словно правда боится ранить, и Артур не выдерживает — хнычет уже по-настоящему. В любящей руке Харли целый мир, в тепле её ладони сама жизнь затесалась. Он ждал её так долго, слишком долго. Ему больно дышать от того, как сильно он её ждал. — Тортик, ну-ну, ну что ты, Артур, всё хорошо, — она по-матерински кладёт его голову себе на плечо, проводя по волосам свободной рукой; Артур воет, из-за этого и потому, что она сжала его, заставляя позорно быстро затвердеть, — всё хорошо, слышишь? Сладость моя. Харли рядом, Харли… тебя не оставит. Он мокро сопит в её плечо, без открытых глаз толкаясь в уже повлажневшую из-за смазки руку. Вряд ли он ведёт себя сексуально, он вообще не знает, как это — сексуально, есть просто оно — Чувство с большой буквы, и он концентрируется на нём, а не на том, каким оно могло или должно было быть. Ли любит его за то, что он во всём не такой, как остальные. Ли любит его и их кривое «их». И этого достаточно. Она касается пальцами взъерошенных волос, почёсывая, шепчет на ухо поцелуем что-то смешное, а пальцы в самом низу умело проводят снизу вверх, сверху вниз. Давление её прикосновений несравнимо лучше собственной ладони, с каждым движением в его паху возрастает пламя. Харли настолько хороша в своём деле, что это заставляет его просолить слезами её плечо ещё обильнее (сколько у неё было таких, как он? Лучше него? Скольких она, этот ангел, эта шлюха, эта мечта номер один, любила?) и возбудиться в двукратном размере. Ли не невинная овечка, о которой мечтаешь, лёжа под одеялом и потея от стыда. Она пахнет ржавчиной, копотью и грязным телом. Харли — его дом. Она убирает руку, как зная, что он близко, — ровно до того, чтобы его желание достигло максимума, но не пролилось через край и продержалось до сладкого. Ли тащит его через всю квартиру, целуя жадно и одновременно рыща болотными глазами по пыльной мебели на поиски чего-нибудь горизонтально-удобного, но в конце концов выбирает стол, на край которого натыкается копчиком, и проворно запрыгивает на него. Раздвигает ноги. Артур втискивается между, заваливая её назад. Паззл к паззлу. — Хорошо. Хорошо, пирожочек, ха-хорошо, — в бреду смеётся-бормочет Ли, её ладони бегут по его волосам, плечам, спине, она цепляется, стремится впитать в себя его сущность. Какая-то высохшая страсть, убогая; будто два старика пытаются потрахаться в перерыве между уколами и сменой катетера. От нарисованной в голове ассоциации хочется по-дурацки расхохотаться — не в приступе, а искренне, от души, — и он смеётся. Харли, как попугайчик, повторяет за ним радостным «хи-хи». Рэндалл как-то сказал, что некоторые бабы любят поржать в постели, типа, так ощущения ярче. Не соврал, жирный ублюдок, — ощущения, боже всевышний, могут потягаться в яркости с фейерверком на 4 июля. Даже жаль немного, что пришлось размазать его глазницу по стене. Той самой стене, позади Харли. И розоватый след от крови остался. Волшебно. — Вот так, Арчи, погоди, — Ли горячечно шепчет, пока они вдвоём неуклюже сдëргивают одежду вниз по ногам. Её бельё слетает со стройной ноги, и Артур впервые касается голой женской плоти. Харли там гладкая и ожидающая, сырая от любви и адреналина. Но заводит его не это даже, а то, как Ли широко улыбается на его прикосновение, будто её только что одарил поцелуем Бог. Стена плача, как же. — Ли… О, Ли… Я не знаю… — он смущается; глотку сдавливает спазм очередного отчаянного плача. — Всё в порядке. Вот сюда, смотри, здесь… Давай я… О, о-о, А-артур! — мелодия её шёпота слетает в прерывистую дрожь задыхающегося горла, когда, ведомый её опытной рукой, он входит в неё, горячую и влажную. Ему тоже прошибает лёгкие пулеметной очередью; жмурится до новых слёз на ресницах и глухо, изможденно-радостно скулит в шапку её волос. Это не фейерверк даже, — взрыв бомбы, и они оба это чувствуют при первом же толчке. И всё так естественно. Так правильно. Словно так всегда и было. — Артур! — судорожно ахает Ли, скрещивая ноги на его пояснице и вжимая ладони в плечи. Он валит её ниже к поверхности стола, чуть ли не падая на неё всем весом, но успевает опереться руками. Пару раз Артур смотрел порнофильмы, пока мать сопела после лекарств, и подражая воспоминаниям об увиденном, пробует двинуться в Ли одними бёдрами. Кажется, получается, поскольку её красивый смех рвано выскакивает из горла, будто рубленый ножом, а внутренние мышцы приятно напрягаются вокруг его члена. Не удаётся толком просмаковать эту новую эмоцию, — их слишком много, они кружатся по спирали и набирают одной огромной волной. Ли дышит, хихикает, не может дышать; он тоже. Всё, всё, всё то же. Им одинаково — хорошо. Ему всё ещё кажется, что так не бывает. Не бывает слёз от шока, а не горя и боли, не бывает смеха, от которого по телу несётся сладостная дрожь и дыхание превращается в побочную функцию. Люди не сваливаются тебе на голову, чтобы научить тебя жить, а не выживать. Ли не существовала бы даже в его фантазиях, но она здесь, и он в ней, и это всё ре-аль-но. Из-за лекарств в Аркхеме он не плакал очень давно, не мог физически, но сейчас он рыдает. Трахает её, неловко вбивая в стол мелкими поступательными толчками без особого темпа, как неопытный кобель, и плачет чуть ли не в голос, потираясь носом о её непрокрашенные у корней волосы. Харли загнанно дышит ему в шею, царапая обломанными ногтями через рубашку. Косой из-за проетых молью штор свет заката льётся по её белой коже. — Да, да, да… да… пирожочек, мой сладенький, так хорошо… — она проводит языком по его уху, к щеке, убирает солёный след. Артур выпускает булькающий скулёж откуда-то из носоглотки. — Сладкий сахарочек… М-м, ещё, да, вот так… Её подбадривания усиливают жар внутри, заставляя двигаться резче. Харли реагирует гибко выгнутой спиной и стоном и стискивает его; её влажные стенки принимают его покорно и глубоко. Артур чувствует близость оргазма в основании члена, острой пульсацией, почти болезненным подступом долгожданного облегчения. Фрикции учащаются, капли предэякулята и её смазки вытекают на поверхность стола с её бёдер. Слёзы безостановочно бегут из глаз, и Харли сцеловывает их с одержимостью страдающего от жажды. — Ли-и-ах… — Я знаю, пирожочек… Отпусти себя, вот так, да… а, а-а-А! Харли визжит, а он зычно всхлипывает в её шею. Всё заканчивается быстро, с рыданиями и в три жёстких толчка; Артур с протяжным воем содрогается несколько раз, придавливая её к столу, благо, Харли успевает удержать их обоих и обнять покрепче, и изливается в неё. Его голова кружится, как после парка аттракционов, как после транквилизаторов. Тело горячее и душное под одеждой, ткань липнет нещадно, хотя ему кажется, что в этом коконе безумного удовольствия он мог бы стащить с себя и кожу, — так было жарко. Харли трётся об него в каком-то собственном ритме и вскоре опять вскрикивает, распадаясь на маленькие смеющиеся осколки. Обессиленно, но нежно погладив его мокрые щеки. Впервые за всю жизнь в его теле нет ни одного напряжённого мускула. Впервые счастье осязаемо, держит его и пусть что руки перемазаны грязью города, а он держится за неё. Впервые за жизнь он плачет, а слёзы не горькие. Впервые он рождается сегодня.