А между строчек

Скоро — не то слово. То слово — пиздец. Темнота с запахом Кости окутывает с порога. Дышать им вот так — близко, но не рядом — сложно, тяжело, больно. «Ты зачем вообще уехал» пишем, «На кого только ты меня оставил?» — в уме. Да какое там. Он так точно не. Таксисту мятую пятихатку сунул, лишь бы не тормозил. Лишь бы успеть. Не успел. Костя спит, свернувшись. Отросшие волосы беспокойно метут по подушке. Правая рука зажата между бедер — так и уснул, лаская себя до изнеможения. До сползшей с плеч рубашки. До сбитых простыней. Их бы сменить — осторожно перенести его в кресло и постелить свежие. Но сделать это, не разрушив гнездо, не выйдет. А за такое даже от бесконечно терпеливого Кости можно отхватить. Нагромождение шмоток, пледов, одеял пугает и восхищает одновременно. Влад такое только в старом кино видел. Никогда ни одна из его омег не… а Костя вот да. Всегда да. Может, конечно, у них в Питере так принято — в любой непонятной ситуации вить гнезда. А Влад чуть было не пролетел мимо по собственной дурости. Хорошо, что Костя не дал. Заземлил. С привычной непосредственностью вывернувшись наизнанку там, где и простых объяснений хватило бы. Теперь вот кутает, прячет уязвимое нутро, замерев в бессильном ожидании. Пальцы сами собой мажут по щеке, смахивая темные, тяжелые пряди, открывая расслабленное, усталое лицо. Костя чуть носом ведет, за рукой тянется сонно, ищуще. К ладони жмется — гладкая, нежная кожа раскаляется от невинной ласки, мигом вспыхивая румянцем. — Заяц, приехал, — скалится широко, довольно, в одно долгое движение потягиваясь — полы рубашки разъезжаются, обнажая самую суть — голую грудь с темными крупными сосками, чуть рельефный, но мягкий перепачканный подсохшей спермой живот, полувставший член и… Всего его в бесстыдной нетерпеливости. Давай любуйся. И люби. Ох, как бы Влад его сейчас вылюбил!.. Долго, мучительно медленно — до сорванного голоса, до томного бессилия. Такого, чтоб колени свести не мог. Чтоб беззвучно рыдал, раз за разом уже на сухую кончая на узле. Чтоб позволил вылизать сразу после. Но еще успеется. Есть вопросы поактуальнее. — Хочешь чего-нибудь? Есть, пить? У кровати пустая двухлитровая бутылка — понять, когда закончилась вода невозможно. Но выглядит Костя неплохо, лучше, чем Влад ожидал. Надолго ли — неясно. Румянец с его щек медленно, но верно стекает на шею и ниже, на грудь — трогательно во всех, сука, смыслах. Желание прикоснуться покалывает кончики пальцев, и Влад с силой стискивает кулаки, впиваясь ногтями в кожу. Нельзя. Пока нет. — Тебя хочу, Вла-ад, — язык сухо мажет по губам, Костя щурится хитро: мол, слабо, вот прям счас, забив на все… Не слабо. — Это я и так вижу. Может, все-таки воды? — И поебаться. Не закатить глаза выходит лишь чудом. — Да ты вроде и без меня неплохо справляешься. Подначивает беззлобно. Больше проверяя, совсем все или еще... Хотя сравнивать степени пиздеца, этот побольше, а этот поменьше — тупо. Костя, вон, весь один огромный пиздец. Особенно, когда так скалится. Насмешливо-яростно. Зло. — Знал, что заценишь. Запах выдает его с головой. Отдавая безотчетным беспокойством. Будто Влад, и правда, может взять и так просто его оставить. Снова. — Кость, — как есть, в дорожном, перед постелью на колени падает, запуская ладонь в отросшие волосы, осторожно лаская. — Я никуда не уйду. Тот только ближе льнет, оттягивая ворот джинсовки и настойчиво тычась горячим носом в связующую железу, виднеющуюся в вырезе футболки. — Вла-ад, В-л-д, — тянет, комкает его имя, а потом каждую букву мучительно долго языком выглаживает, — В-ла-а-ад. По мозгам шибает только так — куда там паленой водке с димедрольным пивом. Влад вмиг плывет, с готовностью скинув куртку прямо на пол. Костя, медленно раскаляясь под легкими невинными ласками, поджигает его в пару смазанных поцелуев в шею. — Это тоже снимем, — уговаривает мягко, а сам уже футболку с плеч нетерпеливо тянет. И Влад пораженно руки вскидывает. Все, сдаюсь. Пощади. Куда там. Костя безжалостен. Пластаясь по простыням со слабым, беспокойным вздохом — кто бы его самого взял, а. Ладонью между раскинутых бедер скользит. И Влад остекленевшим взглядом следит, как он засаживает в себя сразу два пальца под их общий сокрушенно-облегченный стон. Все. Спекся. Они оба. Из джинсов и белья Влад вытряхивается на ощупь. Жадно, ревностно глядя на неровные, резкие движения руки. — Тш-ш, тихо, я тут. Тут, — укрыть его собой, спрятать, аккуратно пропихнув снятую футболку в разворошенное гнездо, выходит как-то само собой. Костя под ним замирает, голову к плечу жмет, пряча железу. Напряженный, распаленный. Где ты был, когда я в тебе так нуждался? Где был, там давно уже нет. Зато теперь на расстоянии вздоха, неужели не… — Чувствуешь? — крепче в постель вдавливает. Костя чувствует, конечно. Косте хочется так, что простыни под ним хоть выжимай. Только упрямства ему не занимать. — Что-то не очень. Всего себя как вызов бросает, отчаянно скалясь. Его замершую зажатую между ними ладонь Влад накрывает своей, вынуждая вновь скользнуть пальцами внутрь. В тесную влажную глубину. — А так? Его улыбка оплавляется по краям, стекая с губ с тихими стонами. Костя весь — голая нужда. Косте много не надо, чтобы, наконец, запрокинуть голову, обнажая связующую железу. Всего-то пара пальцев толкнувшихся вслед за его собственными. Владу тоже много не надо. Костя на вкус как подтаявший, горячий снег. Его терпкий, солнечно-пыльный запах голову кружит, пока Влад кружит языком по шраму от укуса. Его стоны отзываются в груди довольным тихим рыком, по позвоночнику дрожью предвкушения стекают. Вынуждая замереть, всматриваясь в него жадно, долго. — Владь, пожалуйста, ну, Владь, — ноет почти, смазкой горячо пачкая ладонь. Сжимаясь на пальцах так, что внутри все обмирает — и как только посмел? Оставить, бросить его один на один с… — Ты лучше меня люби, а не себе мозги, ну, — Костя все без слов понимает. Насквозь видит. — Люблю, — скатывается, срывается с языка само собой. Прямо в мокрый приоткрытый в очередном глухом стоне рот. Косте жить в его голове незачем. Хватает одного знающего, чуть лукавого взгляда, чтобы напомнить — они друг для друга. Всегда. Но здесь и сейчас важнее любой вечности. Здесь и сейчас Костя до боли царапает короткими ногтями плечи, подгоняя. Ему мало. Так мало, что он на пальцы насаживается до самой ладони, жалко скуля. По щеке скатывается первая одинокая слеза. Влад ловит ее губами, ощущая, как кожа под ними горит. Весь Костя раскаленный, распаленный подсвечивает собой комнату в поздних августовских сумерках. Согревая первым несмелым теплом изменчивого весеннего солнца. — Кость, Костя, люблю, — шепчет, уткнувшись носом во влажный от пота висок. Мокрой ладонью по бедру гладит, отводя его в сторону. И осторожно направляет себя внутрь, сразу входя до упора. Влад не продержится долго. Костя с поплывшим осоловевшим взглядом, искусанными губами, с которых срываются лишь тихие стоны, подмахивающий медленным глубоким толчкам, вызывает одно желание — повязать так, чтоб и думать забыл о его проебе. Вообще обо всем. Только чувствовал. Как Влад чувствует его самого. От жаркой пульсации мышц внутри до нежного ищущего прикосновения губ к губам. — Пиздец, как я тебя… Пиздец тоже не то слово. Но выразительное до… Пары судорожных движений, до хриплого стона, с которым Влад замирает, загоняя до упора. Ощущая, как по телу прокатывается первая волна удовольствия: узел набухает, надежно запирая их вместе. Костя оглушительно громкий, запредельно близкий крупно вздрагивает, выстанывая высоко, тонко. Бедрами бока жмет горячечно, собственнически. Мол, никуда не денешься. Ты мой, а я твой. И не поспоришь. Ну, куда Влад от него? Где-то тут, меж его бедер, походу, и кроется эта простая истина. Влад успел познать ее не раз, пока познавал его самого: на кровати, диване, столе, по туалетам крошечных питерских баров, в перерывах прямо в вагончике на съемках. — Я тебя тоже пи-издец как, — влажный, тяжелый всхлип по касательной задевает в ухо. Метит Костя как всегда в самое сердце. Попадает. Но пропадает, стоит небрежно, мокро мазнуть языком по связующей железе раз, другой, третий. Гнется так, что грудью грудь задевает, подрагивая на узле и кончая в первый, но не последний раз за эту ночь. Уж в этом Влад не сомневается. Тому, что между ними, подходит только одно слово. И слово это — любовь.