•••
Поднявшись на верхний этаж и пройдя по коридору, Осаму остановился напротив непримечательной двери. За ней, разгребая завалы документации, сидит уставшая Коё, которая, вероятно, уже переехала в этот офис. Дазай с самого детства начал относиться к окружающему миру с безразличием. Жизнь, её краски и запахи, её вкус казались ему пеплом и серостью. Нормы и правила общества, его строй и порядки — всё это вызывало недоумение и нежелание быть частью системы. И как бы жаль не было Озаки, на которую свалилось так много работы, Осаму не станет менять или откладывать свое решение. Коё — одна из самых сильных личностей, которых когда-либо знал Дазай. Аристократичность — её главная черта. За этой чертой скрывается много плохого, но все мы не без греха, да и кто будет осуждать столь прекрасную даму? Её глаза наполнены искрящим огнем, он кипит в зрачках, пульсирует, как будто хочет вырваться наружу. Показать всю силу и мощь, на которую способна Коё. Она сильная. Она это знает. Все это знают. И она справится. Справится как одна, так и с помощью Хироцу и Акутагавы. Поэтому сейчас Дазай с тихим стуком заходит в кабинет, встречаясь с уставшим, но полным рвения взглядом. Он кивает в знак приветствия и бесшумно подходит ближе, кладя бордовую папку на стол. — Добрый день, Кое-сан. — Рада тебя видеть, Осаму. — она тепло улыбается, едва заметно кивая. Девушка знает, что это за папка. — Думаю, вы знаете, почему я пришел. — Догадываюсь, — говорит девушка, открывая папку. Завещание Мори Огая о передаче управления Портовой мафией Осаму Дазаю. — Я уверен в своем решении и полностью доверяю вам этот вопрос. — говорит Осаму, кладя на стол ещё одну папку, только теперь темно-синего цвета. Документ о передаче управления Портовой мафией Кое Озаки. Когда-то это случилось бы. Возможно, в другой жизни, Осаму Дазай стал бы боссом Портовой мафии. Но не в этой. Йокогама — город противоречивость. Кажется, будто здесь царят спокойствие и умиротворение, но всё это ощущается лишь глупой небылицей в глазах тех, кто провёл в этом месте своё детство, отрочество, юность и жизнь в целом. Никто не упоминает о том, что творится в кромешной ночи, смешивающей в себе терпкий запах крови, пота, копоти и голода тех, кто вынужден коротать последние дни на грязном асфальте. Дазай родился и вырос здесь, о чем ужасно жалеет, ведь с самого начала жизни хочется поскорее её окончить. Будучи ребенком, он пытался понять, в чём заключается справедливость и честность, пытался найти отражение этих качеств, но в какой-то момент перестал размышлять над этим, перестал искать, осознав одну простую истину: ни у кого нет души. Люди следуют только своей выгоде, игнорируют моральные принципы, и им всё сходит с рук. У Озаки большое сердце. Можно ли сказать, что доброе? Лишь одной Кое это известно. Она воспитала многих. Возможно, тем самым Кое хотела дать ту заботу, которую сама никогда не получала… И сейчас перед ней стоит человек, которому так рано опротивела жизнь, который так отчаянно пытался вырваться из её лап, но никак не получилось. Он просто устал. И Кое не собирается его держать. Возможно, покинув мафию, Дазай вскроет себе вены и найдет желанный покой, а возможно, даст своей жизни ещё один шанс. Найдет то, ради чего стоит просыпаться по утрам. Он уже нашел. — Я всегда тебе говорила, что ты особенный, Осаму. И я очень надеюсь, что ты найдешь свой путь, свое предназначение, свою искру. — Кое улыбнулась, провожая его взглядом. Он уже нашел.•••
С детства Дазай был не таким, как другие дети и взрослые. Он видел дальше и понимал больше, мог узреть глубже и проникнуться чем-либо сильнее, чем остальные люди вокруг. Сверстники старались избежать его общества, шептались за спиной, почти тыкали пальцем, а родители… не любили? ненавидели? Он не знал, что было с его родителями. Осаму сбежал из дома. Уничтожил все, что называлось семьей. Он отчаянно пытался забыть тех людей. Забыть то, что они делали с ним, утаскивая каждую ночь в служебные комнаты на цокольном этаже, откуда не было слышно криков и мучительных стонов. Но в памяти все равно отчетливо всплывали выражения лиц матери и отца, когда мальчик, задыхаясь слезами, показывал выжженную кожу на тонких запястьях с отпечатками потушенных об нее сигарет. Синяки и гематомы, расцветающие красно-синими разводами на хрупком теле… Родители тогда снисходительно улыбались, гладили по голове и просили быть осторожнее в играх. Грозились отругать за клевету на старших, что были верными работниками их дома. Велели идти в комнату и не досаждать детскими истериками и фантазиями. Конечно, они все знали. Это маленький Осаму понял в одну из ночей, когда в его комнату опять бесшумно проник мужчина лет сорока, работающий водителем отца уже многие годы. Для удобства, внизу, где проживали остальные помощники, ему была отведена собственная комната. Мальчик не спал. Он знал, что за ним придут, и просто ждал, надеясь, что однажды родители увидят все сами, поверят, накажут обидчиков и попросят прощения. Надежды разрушились в тот момент, когда мужчина, стиснув Осаму в своих тяжелых руках и закрыв рот широкой ладонью, нес его в свое логово. С лестницы Дазай увидел отца: тот сидел на кухне, наливая в бокал темную жидкость из дорогой бутылки, которые обычно хранились в высоком застекленном стеллаже из красного дерева. Глаза мальчика тогда загорелись — вот оно, спасение! Он укусил грубую ладонь с такой силой, что почувствовал солоноватый вкус на губах, и закричал так громко, как только мог. Отец вздрогнул, перевел стеклянный взгляд на застывшего мужчину с плачущим ребенком на руках и рыкнул охрипшим голосом: — Заткни его, голова болит. И потише там. С того момента Осаму больше не чувствовал боли. Ничего не чувствовал, кроме разъедающей злости. Он не плакал, глядя на то, как стекает собственная кровь на холодный пол. Не плакал, когда, содрав юкату, на него навалилось тяжелое потное тело. Не плакал, чувствуя, как его разрывает изнутри. Он знал, что скоро всему этому придет конец. Следующей ночью Дазай не ждал. Он перелез через окно, спустился по дереву на улицу, неторопливо обошел дом и остановился напротив гаража. Отец хранил там канистры. Прошмыгнув внутрь, Осаму перевернул всё, что там было. Помещение наполнилось едким запахом, по полу растеклись отдающие бликами разводы. Он поджег край той самой юкаты, что была порвана незадолго до этого, и, бросив её недалеко от образовавшейся лужи, ушел. Тогда он впервые встретил Огая.9 лет назад
Уже начало рассветать. Воздух был холодный и слегка влажный. Небо затянули серые тучи, предвещающие начало дождя. Дазай сидел на крыльце заброшенного магазина, ковыряя коленку осколком от найденной неподалеку разбитой бутылки. Внезапно перед ним выросла высокая фигура: мужчина с черными волосами, одетый в темно-коричневое пальто, из-под которого выглядывала белая рубашка, черные брюки и красный шарф. Он пристально оглядел грязного и уставшего ребенка, спросив: — Эй, размазня. Как тебя зовут? Мори старался говорить достаточно строго, чтобы ему ответили, но не достаточно, чтобы напугать. Взлохмаченные волосы, запачканные пижамные штаны, местами порванная ночная рубашка, носки, полностью потемневшие от грязи и… запах бензина. Мальчик даже не поднял взгляд. Он все продолжал разрывать кожу грязным осколком через образовавшуюся в штанине дырку, и Огай уже хотел возмутиться, но как только он набрал воздух, послышался тихий и отстраненный голос: — Дазай. Осаму Дазай. Посмотрев в большие карие глаза, Мори удивился тому, насколько безжизненно они выглядят. В них не было радости, не было печали, не было ничего. Сначала ему стало жаль мальчишку, утратившего то, что должно быть у нормальных детей. Детство. Любовь, понимание, веселье, беззаботность — всё это является неотъемлемой частью жизни человека. Маленького человека. И этот Дазай, на первый взгляд тоже был таким же ребёнком. Маленьким, беззащитным, одиноким ребёнком, по какой-то причине вынужденным сидеть на холодной улице в одной только пижаме. Но Мори не глуп. Мальчик, пусть и хилый, но явно не голодающий. Одежда грязная и местами порванная, но ткань не выглядит заношенной, она даже почти новая, значит, одета относительно недавно. Пристальный взгляд ледяных глаз, в котором нет и намека на детскую наивность. Мальчику от силы лет одиннадцать, но весь его вид говорит о том, что в своей жизни он видел больше, чем обычные дети в его возрасте. Решающим в этой загадке стал бьющий в нос запах бензина. Тело ребёнка, мозг взрослого человека. Убийственное комбо, позволившее Дазаю натворить то, что дети делать не должны. Никто не должен. — Зачем ты сжёг всех людей в том доме, Дазай? Мужчина не понимает, что с этим мальчишкой не так, и неважно, что этот «ребёнок» несколько часов назад поджёг дом. Его обволакивает ощущение того, что он теперь в ответе за эту маленькую жизнь. За его слова, действия, за его выживание — потому что он не может позволить этому ребенку умереть на осквернённой улице. Он сам когда-то таким был. Без семьи, без дома, без надежды, без желания. Дазай смотрит на него нечитаемым, но очень осознанным взглядом, в котором видна полная ответственность за содеянное, но нет ни капли раскаяния. Потому что неважно, что те беззаботно спящие люди задохнулись в огне, пожирающем их своими пламенными языками. Они умерли не от того, что сгорели заживо, покрываясь чёрной корочкой поверх кожи. Они умерли не от того, что задохнулись гарью, исходящей из этого адского пламени, заставляющей кашлять и хватать ртом воздух в попытке наполнить лёгкие кислородом. Они умерли ради справедливости. Ради чёртовой справедливости, которая перестала появляться давным-давно, тогда, когда его в первый раз затащили на нижний этаж, когда потушили первую сигарету о тонкую кожу, оставляя шрам на всю жизнь. И Дазай просто надеется, что этим людям было страшно, когда они пытались найти выход из своего же дома, как Осаму, пытавшийся выбраться из этого кошмара. Он просто надеется, что им было больно, когда огонь пожирал их своими языками, как Осаму, которого пожирало пламя ненависти и обиды на собственную жизнь, на людей, на родителей, на себя. Он просто надеется, что им было одиноко, когда рядом не оказалось никого в смертный час, как у Осаму, когда никто не защитил его, когда родители позволяли противным людям из раза в раз осквернять собственного сына, улыбаясь ему на следующий день и обвиняя в детских капризах. Он просто надеется. — Я восстановил справедливость. И этого ответа было достаточно, чтобы Мори больше не задавал вопросы.•••
Каждый последующий день своей жизни Осаму думал о том, что просто хочет исчезнуть. Его душила тошнота, он желал со всем этим покончить, но почему ему не давали, не позволяли поставить точку? Из-за того, что никак не удавалось спастись от проклятой жизни, Дазаю пришлось так или иначе двигаться вперёд. Люди вокруг казались фигурками с масками вместо лиц. Они лгали и притворялись, а ещё были такими предсказуемыми, что Дазаю порой и делать ничего не приходилось, чтобы обвести кого-то вокруг пальца, получив желаемое. Это было так скучно. Ему было скучно. И так продолжалось годами. Новые маски, новые попытки свести счёты с жизнью и неудачи, неудачи, ненавистные неудачи. Наблюдая за людьми, Дазай иногда им даже завидовал. Они просто счастливы в своём невежестве и не понимают, не осознают, как на самом деле пусто их существование. — Почему я спас тебя? Всё просто, Дазай-кун. Ты мне нужен. — так говорил Мори Огай из раза в раз, когда встречался взглядом с пришедшим в себя после очередной попытки самоубийства Осаму. Проклятый хирург, подпольный врач без лицензии, убийца со скальпелем в руках. Дазай возненавидел его, как только впервые взглянул на зашитые запястья. Он в который раз проклял свою удачу, потому что выбрал самую тёмную и безлюдную подворотню, самый грязный осколок стекла и даже сумел украсть бутылку дешевого алкоголя, чтобы напиться и не чувствовать ненавистную боль, доказывающую, что он все ещё жив. В итоге вспоротые запястья зашиты, в капельнице бесшумно капает раствор, никакого заражения крови, а этот гадкий человек с пронзительным взглядом фиолетовых глаз снисходительно наблюдает за тем, как Дазай в отчаянии шипит: «Ненавижу» «Неудачник» — постоянно кричало собственное отражение в зеркалах. Сколько Дазай перебил их? И осколками скольких исполосовал свои руки в кровь? Не объясняя причин своей проклятой заботы, Мори штопал. Зачем он это делал? Избавлялся от грехов? Дазай ненавидел всё это. Ненавидел тот факт, что почему-то продолжал возвращаться к Мори, хотя сбегал от него раз за разом, отправляясь на поиски блаженного забытья. Он знал, что «цивилизованное общество» сказало бы, что он ненормальный, что его надо лечить, но проблема была в том, что он был единственный здоровым. На него единственного не подействовал яд Жизни, возвращая Осаму к своей сущности Неполноценного человека. — Что ты думаешь о Портовой мафии, Дазай-кун? Знаешь, ты напоминаешь мне меня самого в юности, поэтому я не хочу отпускать тебя, — признался однажды Мори. Осаму не знал, что ему делать с этим признанием. Мори ведь не просто так упомянул Портовую мафию. Он убил предыдущего Босса и захватил власть, подарив тем самым Дазаю дом. Из вредности Осаму поначалу отказывался признавать себя полноценным сотрудником и работать на благо организации, но потом все же влился в процесс, идеально выполняя одно задание за другим. — Может быть, у меня нет души? — спросил однажды Дазай. — Мори-сан, вы ведь хирург. Вы многое знаете про человеческое тело. Вы когда-нибудь видели душу, вскрывая лёгкие или сердце? Где она прячется? И возможно ли, что у меня там дыра? — Нет, Дазай-кун, душа у тебя есть, — улыбнулся тогда Мори, потирая уставшие от беспрерывного чтения деловых бумаг глаза. — Тебе нужна лишь искра, чтобы разжечь её. Одна искра, и ты поймёшь, что на самом деле никогда не знал боли этого мира. Дазай попытался вызвать эту искру взрывчаткой, но Мори в очередной раз спас его. Проклятый докторишка! А потом эта искра ворвалась в его жизнь сама: с глазами цвета ясного неба, во всполохе рыжих волос. Искра эта пронзила его насквозь вместе с болью, когда Король Овец добродушно перевязал рану, полученную при падении с крыши, а после прицельным ударом разбил нос, и горячая кровь заструилась по лицу. Ныли кости, виски пульсировали, и душила тяжесть чужого тела, что пригвоздило его к полу, а Дазай смотрел на нависшего над ним парня и чувствовал, что падает. Он словно видел перед собой белую вспышку молнии или тока, которая поразила его только для того, чтобы пробудить потемневшую душу своим импульсом и показать, что Дазай Осаму до встречи с Накахарой Чуей и в самом деле ничего не знал о боли или отчаянии. Дазая раздражало в Чуе буквально всё: его внешность, голос, привычки… Но больше всего Дазай ненавидел то, как легко этот рыжий проник ему под кожу, занял все место в его голове. Он отвлекал своей яркостью и шумом, и Дазай рядом с ним забывал о смерти. Обо всем забывал. Ни на что не смотрел, никого не слушал и не думал ни о чём, кроме Накахары Чуи. А хуже всего было то, что постепенно Дазай начал к этому привыкать. Когда он осознал, что подобно другим людям, пытается придать своей жизни хоть какой-то смысл тем, что может видеть Чую, говорить с ним, спорить, драться, прикасаться… он испытал такой спектр эмоций, что затошнило. Был шок, злость, удивление, непонимание, отрицание, снова бессильная злость, раздражение и наконец, принятие. Дазай никогда прежде не задумывался о чувствах к другому человеку, не испытывал желания и влечения к кому-то конкретному. Конечно, он рос, ощутил на себе все «прелести» пубертатного периода, хорошо знаком с эрекцией и умеет с ней справляться, но раньше Осаму относился к этому как к не более чем биологической потребности, от него независящей. Поэтому он не засматривался на людей в этом плане, никогда не хотел разделить момент наслаждения с кем-то. Как бы тяжело это не было признавать, но Чуя стал первым человеком, о котором Дазай невольно вспоминал всякий раз, снимая напряжение. Поначалу шатен старался это игнорировать, оправдываясь тем, что слишком много времени проводит в компании этого человека. Спустя время он все-таки признался себе. Ему хотелось Чую. Хотелось во всех смыслах, и дело было даже не в похоти. Это было желание общаться, проводить время, чувствовать его тепло, касаться, целовать… Он старался стопорить эти мысли, не забываться в фантазиях, ведь они в первую очередь напарники, и их отношения едва ли можно назвать дружескими. Но когда ему ответили взаимностью, Дазай впервые в жизни ощутил… счастье?•••
Об этом он думает и сейчас, сидя на диване и наблюдая за силуэтом, возящимся на кухне. Чуя сейчас такой домашний: в смешных пижамных штанах, что явно ему велики, в растянутой футболке, оголяющей острые ключицы и длинную шею, с растрепанными волосами, собранными в неаккуратный хвост. Сегодня он вызвался готовить ужин, поэтому химичит за кухонной плитой. Гремя посудой, наливает воду в кастрюлю, режет что-то, шелестит пакетами, которые сам же притащил из магазина. Осаму совсем недавно вернулся в квартиру. Уставший, но радостный. Он чувствовал себя свободным. Чуя знал, зачем тот уезжал, но они не стали это обсуждать. Они потом все обсудят. Дазай бесшумно подходит и обнимает Накахару со спины, намеренно немного сильнее сдавливая в районе локтей, чтобы не получить удар. Они выдыхают в унисон. Дазай от облегчения и наслаждения, Чуя, скорее всего, от неожиданности. Застывши, пытаясь успокоить тяжелое дыхание, они стоят, не смея пошевелиться. Когда вода начинает кипеть сильнее, чуть ли не переливаясь за края кастрюли, Чуя подает голос: — Если мне не даешь спокойно готовить, может, хочешь заняться этим сам? — он пытается говорить бесстрастно, чувствуя, что Дазай ослабил хватку. Боковым зрением улавливает движение чужой руки рядом с его бедром: пальцы задевают совсем слегка, будто случайно, и Чуя прикусывает язык, стараясь сдержать вздох, хотя все равно Осаму слышит, как он давится. Он сам дышит тяжело, прерывисто, и жар, исходящий от кипящей воды, обдает лицо, да так, что на лбу появляется испарина. Пальцы поглаживают, едва ли касаясь, ощущая подушечками лишь тонкую ткань домашних штанов. Не встречая сопротивления, он позволяет себе поднять руку чуть выше, ныряя под край огромной футболки, и снова слегка касается теплого бока, на этот раз скользя пальцами вверх-вниз, чувствуя, как по нежной коже рассыпаются мурашки. Чуя испытывает желание прижаться, хочет больше прикосновений, и если Дазай сейчас потянет его к себе, он даже не попытается сопротивляться, хотя на периферии сознания его же собственный голос призывает прийти в себя и яростно напоминает, с кем он сейчас имеет дело. Размышления прерывает резкая смена положения: его разворачивают, заставляя оказаться лицом к лицу, и Чуя прикладывает огромные усилия, чтобы не оттолкнуть со страху, когда Осаму наклоняется ниже. Он тяжело сглатывает, ощущая, как его шею слегка, словно на пробу, прикусывают. Где-то тут должен быть предел, но Дазай ныряет рукой меж их телами, что никак не наберутся смелости вжаться плотнее друг в друга, поднимает её выше, чтобы огладить подрагивающий живот, случайно задевая ладонью пах. Чуя все же шарахается назад, но его крепко обхватывают за талию, притягивая обратно, чтобы не обжегся о раскаленную кастрюлю, и они оба соприкасаются бедрами, шумно вздыхая. Дазай долго смотрит в голубые глаза, а потом напряженно, будто опасаясь, что оттолкнут, касается своим ртом чужого и углубляет поцелуй. Он получается долгим и тягучим, сладким и желанным, и они нехотя с громким звуком отстраняются друг от друга, образуя ниточку слюны. Осаму тянется снова, но его прерывают: — У нас ужин. — Накахара старается выглядеть максимально серьезно и сосредоточенно на лапше, которая давным-давно сварилась, и только покрасневшие уши выдают его истинное состояние. Они ужинают молча, и рыжий, спихнув на Дазая всю грязную посуду, убегает в ванную, под предлогом того, что пора готовиться ко сну, а банные процедуры никто не отменял. Осаму смотрит ему вслед, широко улыбаясь. С ним он улыбается почти всегда.•••
Чую ловят тогда, когда он, разморенный, с влажными волосами, выходит из душа. Он не успевает среагировать, прежде чем на него накидываются с объятиями и, стискивая бинтованными руками, утыкаются носом в шею, шумно втягивая воздух. — Ты так вкусно пахнешь, — шепот отдается россыпью мурашек на горячей коже, и у Чуи перехватывает дыхание, когда его плечо почти больно кусают. — Что с тобой такое? — тихо спрашивает он, стараясь заглянуть в карие глаза, что поблескивают в приятном полумраке комнаты. По их выражению непонятно: то ли их обладатель сейчас расплачется, то ли засмеется. Взгляд томный, текучий, словно вода… и Накахара не против утонуть. — Чуя, — его голос слегка дрожит, зрачки широкие. Они бегают, изучая черты лица напротив, и будто боятся посмотреть в ответ. От него исходит жар, щеки пылают, и рыжий даже на миг задумывается, не заболел ли Осаму, но его размышления прерываются, когда, взгляды, наконец встречаются, и Дазай также тихо произносит: — Мне кажется, я влюблен в тебя, Чуя. Чуя чувствует, что его лицо тоже начало пылать. Они так и стоят в тишине: безумно красные, с тяжелым дыханием, едва, но соприкасаясь телами, и неизвестно, сколько времени проходит, когда Накахара находит в себе силы ответить: — И что бы ты сделал, если бы это было взаимно? Дазай крепче сжимает его ладонь. — Я бы поцеловал тебя. И Чуя мог бы сказать что-нибудь красивое, но он не находит решения лучше, чем первым податься вперед, припадая к теплым губам. Они целуются долго, и Чуя стягивает остатки бинтов, ощупывая следы от порезов на венах, прижимаясь губами к месту на шее, что не раз окутывала петля, а Осаму в это время судорожно хватает воздух и тянет руки к желанному телу. Накахара вздрагивает каждый раз, когда его касаются: ладони оглаживают щеки, шею, пальцы задевают губы. Дазай хватает его ладонь и подносит к своему рту, вжимаясь щекой, то и дело ловя взгляд постепенно туманящихся голубых глаз, обхватывает свободной рукой за талию, прижимая к себе, из-за чего Чуя неуверенно пытается отстраниться, но шепот у уха заставляет замереть. — He бойся, пожалуйста. Ты можешь мне довериться. Чуя упирается ему в грудь и, краснея ещё сильнее, отводит взгляд. — Я не боюсь, твою мать... Я не знаю как… Я никогда этим, черт возьми, не занимался! Дазай лишь ухмыляется — это можно чувствовать по движению его губ, что скользят по ключицам, оттягивая ворот футболки. Касания слабые, не особо уверенные, но Чую они уже в малой степени заботят, потому что он ощущает, что упирается ему в бедро сквозь ткань домашних штанов. — Я тоже этим не занимался, — с напускным спокойствием говорит Осаму, продолжая расцеловать шею, хотя у самого щеки горят не меньше Чуиных. — Тогда какого хрена строишь из себя знатока, — шипит Накахара, когда его толкают в сторону кровати, но, честно говоря, он даже рад, потому что стоять — тело не слушается, а хвататься за Дазая — тот и сам не особо твердо держится на ногах. — Знаешь, что в том пакете? — шатен кивает в сторону непримечательного свертка на комоде. — Честно говоря, когда я возвращался сегодня с порта, внезапный порыв заставил меня зайти в аптеку, — Дазай делает шаг в сторону и длинной рукой подцепляет пакет, под ошалелый взгляд Чуи доставая оттуда смазку и упаковку презервативов. — Поэтому в теории я знаток. — Не знаток, а извращенец, — осуждающе ворчит рыжий и все же невольно хватается за край штанов, когда Дазай начинает их стягивать с него. Осаму возвращает руки выше, зарывается слегка дрожащими пальцами в рыжие кудри, нежно целует щеку, нос, лоб, висок… — Успокойся, я все равно всё уже видел, — шепчет он, целуя чувствительное место за ушком. Наверное, это должно было звучать успокаивающе, но Чуя едва ли не подавился воздухом: — Что ты там видел?! В тот раз было темно! Если ты конечно не… — Накахара испуганно округлил глаза и приподнялся на локтях, встречаясь взглядом с Осаму, который поспешно замотал головой: — Чуя, за кого ты меня принимаешь?! Я не подглядывал за тобой! Ладно, ничего я не видел, но зато трогал! Это даже лучше! — Дазай сейчас выглядит так, будто его обвинили во всех преступлениях этого мира, и Чуя, взглянув на его лицо, залился смехом, свалившись обратно на кровать. Осаму, наблюдая за этой картиной, поймал себя на мысли, что даже такой несерьезный Чуя с растрепанными волосами, беззаботно хохочущий во время того, как они пытаются заняться сексом, вызывает в нем такой же восторг и желание, как и Чуя с холодным взглядом и убийственной силой, подчиняющей себе гравитацию. Не в силах больше терпеть, он тянет руки к вздымающейся груди и, не отводя взгляд от подергивающегося кадыка, стаскивает задравшуюся футболку, обнажая молочную кожу. Откинув вещь в сторону, он жадно припадает к бьющейся жилке на шее, почти вгрызаясь в нее, одновременно сжимая пальцами затвердевшие соски, и улыбается, слыша нездержанный стон. Он поднимается выше, находит приоткрытые губы, что так яростно глотают воздух, и шепчет прямо в них: — Если будешь чувствовать себя некомфортно, просто скажи мне об этом, и я остановлюсь. — а после целует. Медленно и чувственно, наслаждаясь каждым прикосновением. Отдающий теплом негромкий голос над ухом лучше самого действенного успокоительного, и Чуя действительно расслабляется, отдаваясь ощущениям. Дазай быстро избавляет его от одежды, он прикасается нежно, чуть шире разводит бедра Чуи, несильно сжимает в ладони возбужденный орган, оттягивая крайнюю плоть и чуть поглаживая большим пальцем головку, другой рукой водит по животу, бедрам, задевая ягодицы. — Ого, а ты красивый… и большой. — говорит Осаму, бессовестно разглядывая чужой член. — Боже, просто заткнись, — шипит Накахара, ударяя пяткой в грудь и заливаясь румянцем. Он едва сдерживает себя, чтобы не подставиться больше под руки, что его так аккуратно оглаживают. Дазай чуть склоняется и прижимается губами к коже, оставляя дорожку влажных и почти невесомых поцелуев. Чуя совсем теряется, когда его начинают целовать уже не в шею и плечи, а водят языком прямо по груди и животу, что дико щекотно и в то же время приятно. На самом деле хорошо, что видимость нечеткая. Он бы не выдержал, если бы свет, что попадает сюда из коридора, был ярче. Они оба все ещё немного смущены и открываются друг-другу постепенно. Чуя зачарован, когда его ногу отводят чуть в сторону и целуют бедро, опять все ближе приближаясь к уже куда сильнее напряженному члену. По телу проносятся приятные искры, когда Дазай снова берет в руку плоть, стремительно наливающуюся кровью, и крепче сжимает пальцы. Накахара не осознает, в какой момент начинает толкаться ему в кулак, потому что этих слабых и неуверенных движений недостаточно, и он с досадой вздыхает, чувствуя, что ладонь убрали, хитро сверкнув глазами. Чуя не отводит взгляд, наблюдая, как Дазай выдавливает смазку, растирая ее, и дергается, когда его бедро нежно сдавливают сухой рукой, словно успокаивая. Из груди рвется прерывистый вдох от того, как теперь прохладные от вязкой жидкости пальцы касаются напряженного колечка мышц, слегка массируя снаружи. Накахара нервничает и немного ерзает. Никто никогда не касался его там, даже он сам этого не делал. Осаму убирает волосы с лица. Он и сам не особо к такому морально готов, отчего рыжему немного радостно видеть его в таком состоянии и понимать, что не один он здесь беспокоится. Накахара больно сглатывает, когда внутрь проникает один палец, и спустя какое-то время, второй. Внизу горячо и влажно, по комнате разносятся пошлые звуки, когда Осаму начинает медленно ими двигать, параллельно водя рукой по члену, который уже давно болезненно напряжен. Чуя вцепляется в простыни сильнее, когда его начинают растягивать активнее. Осаму тянется ближе к нему, целует в губы, и Чуя отвечает, обхватывая руками его шею. Стимулируя стенки изнутри, Дазай сгибает пальцы, задевая в какой-то момент комок нервов, отчего спина выгибается дугой, а из груди вырывается громкий стон. Чуя слегка ошалело распахивает глаза, а Дазай, кажется, сначала даже не понял, что сделал, но потом приходит в себя, наклоняется к красному ушку и шепчет, прикусывая: — Тебе понравилось? Хочешь, чтобы я повторил? А Чуя и сам не знает, чего хочет. Он находится где-то на грани между не самыми приятными ощущениями и резкими вспышками удовольствия. Но он постепенно привыкает к чувству заполненности, когда Осаму снова и снова попадает по простате, не прекращая нарочно медленно водить рукой по члену, и да, Чуя хочет эти чертовы пальцы глубже, чтобы почувствовать это снова, чтобы получить долгожданную разрядку. Вытащив пальцы из тихо постанывающего парня, Дазай снимает свои штаны вместе с бельём, облегченно выдыхая. Тянется за коробочкой с презервативами, но руку перехватывают, сильно сжимая. — Ты же… чистый? — Чуя говорит полным смущения голосом и, получив утвердительный кивок, немного расслабляется, — Я тоже. Тогда хочу без них. — Но это…. — Осаму замирает в легком шоке, все ещё держа упаковку в руках, и теряется ещё больше, когда рыжий забирает коробочку, выбрасывая её куда-то на пол, и заглядывает в удивленные глаза. — Я, черт возьми, просто хочу чувствовать твой член без всего… постороннего. Дазай, кажется, умер, потому что слышать такое очень… очень. Чуя все ещё смотрит в глаза и теперь сам изумляется, наблюдая изменения на чужом лице. Дазай покраснел, на мгновение смущенно отведя взгляд. Это вообще возможно? Он быстро приходит в себя и, улыбаясь, подхватывает Накахару за талию, притягивая к ближе. Собственный член стоит колом, и Осаму потирается им между ягодиц, чувствуя, как волны удовольствия пробегают по всему телу от этого трения. — Прекращай дразниться, — возмущается Чуя, выдыхая горячий воздух куда-то в шею. Головка члена упирается в проход и медленно проталкивается, раздвигая узкие стеночки, и сначала вроде бы ничего, но затем Чуя падает плашмя на спину, едва сдерживая в себе скулеж, потому что это очень странно, да еще и не особо приятно. Дазай, кусая собственные губы почти до крови, делает еще одно движение, старается плавно, но Чуя все равно дергается. Там дальше узко и уже больно, не говоря уже о том, что ни капли не возбуждающе. Дазай останавливается на полпути, наклоняется, осторожно целует в губы, находит Чуину руку и, переплетая пальцы, входит глубже, по самое основание, вырывая из рыжего жалобный стон. — Тебе больно? — спрашивает Осаму сквозь хрипы в собственном голосе. Чуя мотает головой, но в уголках глаз предательски собираются слезы. Осаму внимательно следит за ним, пусть даже собственный член до боли напряжен, он не позволяет себе двигаться и выходит на какой-то миг, давая возможность прийти в себя. Добавляет еще смазки и проникает снова. Уже чуть легче, но грудная клетка Чуи все равно нездорово вздрагивает. Он так мужественно терпит, что хочется его расцеловать. И Дазай целует. Целует лоб, нос, в уголок глаза, где скопились маленькие слезинки, подбородок, губы, зарывается свободной рукой в разметавшиеся волосы, успокаивающие гладит. Они оба слишком напряжены, из-за неопытности все движения хаотичны, Чуе сложно расслабиться, а Дазай просто понятия не имеет, как сделать так, чтобы стало наконец-то приятно. Он отстраняется, нежно оглаживая вздрагивающее тело, все же мельком рассматривает лицо Чуи, который жмурится и закусывает губу, а потом ложится рядом с ним. Накахара приоткрывает глаза, уже решив, что Осаму захотел всё закончить, что ему не понравилось, и он уже даже готов встать и пойти в душ, но его обнимают, не давая подняться. Дазай прижимается со спины, заставляя приподнять ногу, и снова входит, но уже намного легче. Кажется, он все-таки немного приноровился: движения становятся ритмичнее, и Чуя вдруг ловит себя на том, что снова ощущает то чувство, что зацепило его, когда пальцы заполняли пустое пространство. В какой-то момент Дазай чуть меняет положение, толкается резче, задевая простату, и Чуя вскрикивает, сжимаясь на нем так, что искры летят из глаз. — Еще раз, — чуть ли не умоляя, выдавливает он, задыхаясь, и Дазай движется быстрее, ловя нужный ритм. Чуя запрокидывает голову, опираясь на чужое плечо, и тяжело дышит, давясь стонами удовольствия, которые не получается сдержать. Он подставляет шею под уже более грубые и требовательные поцелуи, от которых точно останутся следы, и Дазай видит, что тому наконец-таки хорошо. Накахара тянется за поцелуем, но тот получается смазанным из-за неудобного положения. Тогда он перекатывается на спину, хватая Осаму за плечи, тянет за собой, и когда шатен снова оказывается над ним, жадно впивается в губы, дразняще потираясь пахом. Дазай шире разводит его ноги, добавляя ещё смазки: теперь входить уже легче, и он сразу же проталкивается во всю длину, вырывая сладостный стон у обоих. Осаму полностью выходит и так повторяет несколько раз, после чего начинает двигаться беспрерывно, немного рвано, подбирая нужный угол. Чуя мечется и громко стонет, а Дазай только сильнее ударяется о его бедра, сведенный с ума зрелищем того, как его член врывается в горячее тело. Он замедляется, чувствуя, что вот-вот достигнет пика, и по выражению лица Накахары понимает, что тот тоже на пределе. Он двигается чуть медленнее, но глубже, и когда Чуя, дрожа, изгибается, у Дазая искры летят из глаз от того, как сильно его сжимают. Он подается назад, собираясь выскользнуть из влажного и горячего нутра, но рыжий, наоборот, льнет навстречу, прижимаясь ближе. — Я могу…? — слова даются с трудом, но на самом деле уже поздно. Дазай кончает, чувствуя вибрации чужого тела, и бессильно валится на кровать, ощущая бешеные волны оргазма. Они так и замерли на какое-то время, держась за руки и пытаясь выровнять тяжелое дыхание. Вернув затуманенное сознание, Дазай плотно придвинул к себе Чую, проведя носом по его шее и зарываясь лицом в рыжие волосы, спросил, вдыхая аромат: — Тебе понравилось? Чуя недолго молчал, а потом повернул голову, встречаясь со взглядом карих глаз: — Я тоже влюблен в тебя, Осаму.