***
Когда они вернулись домой, Ливси показалось, что капитан скрывает свое подавленное состояние. Это было вполне в его характере, и доктору оставалось только догадываться, с чем связано такое его настроение. Смоллетт очень тяжело открывался, и вывести его на разговор о чувствах было целым испытанием. «Нужно как-то расшевелить его, думай, Дэвид». Доктор хотел окружить любимого заботой, но в то же время боялся навредить их ещё молодым и неустоявшимся отношениям. Он не придумал ничего лучше, чем устроить для капитана вечернее чаепитие. Славная чашка чая и уютное кресло не только служат укреплению отношений, но и помогают проявить заботу. Не зря говорят «tea and sympathy». За чаепитием все становится лучше. Ливси попросил Марию заварить им самого свежего и ароматного чаю, а сам позвал любимого в специальную комнату. Это было небольшое и уютное помещение для камерных разговоров небольшой компанией. Самое то, чтобы проявить заботу и поговорить по душам. За то короткое время, что они считали себя парой, Ливси часто ловил себя на том, что он чересчур чутко отслеживает настроение Смоллетта. Стоило доктору увидеть на его лице недовольство или просто задумчивость, как внутри загоралось неприятное чувство тревоги, а затем желание успокоить капитана. Не раз уже Ливси нарывался на резкие слова со стороны Смоллетта, ведь тот не любил, когда его «обхаживали, словно даму». После недавнего нападения, когда доктор сидел над бессознательным Александром, неприятный голос внутри будто усилился, и теперь Ливси мог расслышать, что он говорит. «Ты приносишь ему одни неприятности. Теперь ему нужно решать еще и твои проблемы. Он рискует жизнью из-за тебя». Неудивительно, что и сегодня обеспокоенное лицо любимого он понял по-своему. «Ты зря втянул его в это. Возможно, он уже сомневается в своем решении… возможно, уже жалеет, что согласился с тобой жить. Монстрам не суждено быть любимыми». Ливси тряхнул головой и отогнал морок. Он замечал за собой, что близкие люди имеют свойство задевать старые раны. «Нет, Дэвид, ты не позволишь трудностям жизни встать на пути между тобой и твоим счастьем, счастьем Александра. Он любит тебя и беспокоится о тебе.» Доктор любил проявлять заботу, ведь ему казалось, что таким образом он компенсирует тот чудовищный недостаток, с которым, по его мнению, приходилось мириться Смоллетту. Действительно, по мнению Ливси, не о такой жизни тот мечтал, когда просил его стать своим монстром. Кто же знал, что в комплекте с чудовищем идут охотники? Да, много лет назад он принял и перестал корить себя за свою сущность, но этот процесс занял годы. Так с чего теперь за какой-то месяц он должен был поверить в безоговорочное принятие другим человеком? А он должен был. Нельзя позволять сомнениям подтачивать доверие — основу отношений. Наконец миссис Грин принесла чай, только что заваренный, горячий и ароматный. На подносе помимо изящных фарфоровых чашек бело-голубого цвета и такого же заварочного чайника уместились блюдце с печеньем, сливочница и даже кусковой сахар. Александр довольно хмыкнул. Кажется, магический эффект вечернего чаепития уже начинал действовать.***
Александр вернулся от Хокинсов в мрачных раздумьях. Он рассчитывал, что парень хоть как-то прояснит ситуацию. Он мог бы что-нибудь подслушать, разнюхать — с его-то талантами. При этом подозревать Джима, как и доктор, капитан наотрез отказывался, зная об их близких отношениях. Худшим для Смоллетта было ощущение беспомощности перед лицом обстоятельств. Даже тогда, на острове, когда ситуация казалась безвыходной, капитан чувствовал себя способным справиться с чем угодно. Но там было понятно, где враг, а где надежные люди. Сейчас же ощущение собственной бесполезности затопило его. Что мог он, обычный человек, уже не слишком молодой, предложить Ливси, богатому и знатному судье со связями и ресурсами? Про боевые качества Ливси и вспоминать не стоило. Капитан вздохнул. Тут было не море и не война, где все просто. В деле, с которым им поневоле пришлось столкнуться, Смоллетт не видел хоть какой-нибудь своей полезности. Еще хуже ситуацию делало то, что доктор словно чувствовал настроение капитана и тут же стремился его исправить, либо по меньшей мере выяснить его причину. Смоллетта это только раздражало, ведь что он должен был сказать? «Прости, что я бесполезен?», «Извини, но я сейчас хуже балласта?» Ему хотелось избежать этого разговора, хоть он и понимал, что оттягиванием ничего не добьется. Доктор не хуже него знал, что к чему. Смоллетт задумчиво глядел в окно, когда мягкий голос Дэвида окликнул его. Стоило капитану повернуться, как его тут же обняли. Любимый быстро и невесомо поцеловал его, затем также быстро отстранился. Он пригласил капитана к чаепитию, но в его глазах читалась какая-то тревога. «Боится моей реакции что ли?» Мысли Смоллетта мгновенно ушли в другом направлении. Александр ясно понимал неоправданность своей резкости с близкими. Но что он мог поделать, он просто не умел принимать заботу. Не привык? Не научили? Может, считал это проявлением слабости? Он и сам не мог ответить на этот вопрос. Привычка копаться в себе не входила в стандартный набор морского офицера. Но до кое-чего Смоллетт все-таки додумался: раз он принимает любимого безоговорочно, стоит поработать и над принятием его знаков внимания. Капитан позволил отвести себя в уютную комнатку, где Ливси тут же задернул шторы и зажег свечи. Затем он укрыл капитана пледом, словно тот был настоящим хозяином дома, а доктор, в свою очередь, слугой. Вся натура Смоллетта протестовала против такого обращения, но он сдержался от комментария и лишь поджал губы, словно его худшим страхом в данной ситуации было осознать, что это чертовски приятно, когда о тебе заботятся. Но капитан лгал, когда в мыслях называл себя холодным и черствым. В глубине души он понимал, что уже никогда не станет прежним. Служанка принесла поднос с чаем, и Смоллетт усмехнулся. Ему трудно было понять все формальности и ритуалы, окружавшие этот практически сакральный процесс — чаепитие, также как и примириться с фарфоровыми блюдцами, ложечками, чашечками. Ведь это так непрактично, хрупкий фарфор может треснуть, если налить в него сразу горячий чай. Поэтому необходимо было сначала налить в чашку немного молока, а затем уже добавлять чай. Также можно было откусить щипцами кусочек сахара и затем размешать получившийся напиток ложечкой, обязательно не касаясь ею стенок кружки. После размешивания ложечку надо было обязательно достать и положить на край блюдца. Во время питья надлежало держать чашечку одной рукой, глядя обязательно в нее и никогда — поверх. Наконец, закуски — печенья, пирожные или булочки с джемом — надлежало есть в правильном порядке: от менее сладких к более сладким и обязательно пережевывать полностью, прежде чем что-нибудь сказать. Смоллетт сам не заметил, как все тревоги улетучились. Чайный ритуал заполнил все мысли, а непринужденный разговор рассеял мрачность капитана. Он был бесконечно благодарен Ливси за то, что тот не стал давить на него и выпытывать все, о чем он предпочел бы умолчать. Они болтали ни о чем, и Александр бессовестно поедал печенье. Действительно, а кому еще оно предназначалось, если сам доктор мучное не ел? Беседу прервал внезапный стук в дверь. Миссис Грин принесла позднее вечернее письмо. Оба джентльмена тут же переглянулись, их недавнюю безмятежность как рукой сняло. Ливси тут же забрал письмо, поблагодарив служанку. Он вскрыл конверт и поднес его к свету свечи. Минуту оба мужчины напряженно читали, затем в комнате повисло задумчивое молчание. Первым прервал его Смоллетт: — Ну вот и все, концы в воду! Теперь мы, пожалуй, ничего не добьемся. — Если их убили, значит, они знали что-то важное. — Или не справились с задачей. — В любом случае, еще не все потеряно, я этого так не оставлю, — решительно произнес доктор. — Абердин? Перестань, не собираешься же ты ехать прямо в руки к этим бандитам? — Не вижу другого выхода. В письме говорилось, что были найдены тела двух подозреваемых: одного опознали как Джона Фаулера, а второго местные знали под прозвищем «Черный Пёс». Судя по всему, мертвы они были еще со вчерашнего дня.