Глава I
Кто звонит ещё до рассвета
(Садет)
Есть одна старая шутка про людей, что мало спят и пьют много кофе — будто входит к такому человеку в комнату его собственное сердце со словами: «Ничего, что я без стука?» Очень уж мне подходит. По пробуждении первым, с чем встретилась безмерно гудящая от недостатка здорового отдыха голова, было изголовье кровати, в объятия которой сегодня удалось попасть на целых пять с половиной часов. На этой неделе рекорд, и, казалось, откуда-то даже доносятся аплодисменты, но нет, — всего лишь пронзительная трель будильника, избавиться от которой удаётся только с третьей попытки. Чёрт, вы когда-нибудь задумывались о том, кому приходит на ум устанавливать на смартфоны подобное мракобесие по умолчанию, к тому же, в качестве первой мелодии, что настигает человека поутру? Как правило, это что-то очень резкое, заставляющее гаджет дребезжать, уносясь к краю прикроватной тумбочки на всех парах. В очередной раз мысленно обещаю себе при появлении свободной минутки обязательно сменить эту «мелодию», чтобы уже через мгновение благополучно обо всём позабыть. Так к чему же была шутка про кофе? К тому, что каждое божье утро моё тело подкидывает на кровати от любого внешнего раздражителя — будь то лай соседской собаки или сигнал проезжающего по улице автомобиля — так, что я либо оказываюсь на полу, оглядывая одинокую тёмную спальню ничего не смыслящим взглядом, либо снова обо что-то ударяюсь. Неизменным спутником всем этим развлечениям является избивающая сухое горло тахикардия, услужливо напоминающая о том, что ничто в этом бренном мире не вечно, и однажды наступит момент, когда придётся, хочу я того или нет, отдалиться от нынешнего ритма жизни, вспомнить о том, что такое отдых. Или хотя бы простое расслабление. Впрочем, давно кануло в лету и то и другое. На дисплее наконец замолчавшего телефона горят воистину пугающие цифры, с лёгкостью выбившие из груди протяжный жалостливый стон — пять пятнадцать утра. В последние месяцы выспаться удавалось лишь в самих сновидениях, которые, впрочем, своей изматывающей красочности не растеряли, питаясь не менее изматывающей насыщенностью будней. А всё потому, что почти год назад волей судьбы, а может, — случая мне вдруг улыбнулась удача, и огромная часть работы человека, исполняющего обязанности персонального ассистента мистера Джексона, тут же осела на мои давно нуждающиеся в осмотре врача плечи. И было бы куда проще, затрагивай эта должность одну или две сферы непосредственной деятельности, однако... Меня ведь никто не удерживает там силой, верно? — Ненавижу... — всё же хриплю в подушку, мысленно подготавливаясь к ежеутреннему упражнению — воистину неотъемлемой части подъёма с кровати, которая ранним прохладным утром всегда кажется куда уютнее, чем когда-либо. Заключается данная практика в том, чтобы, подобно Алисе из всем известного шедевра Кэрролла, что каждое утро выбирала, в какое чудо ей поверить, — отыскать для себя стимул, дабы продолжить делать то, что положено. Годами ранее ещё удавалось обводить себя вокруг пальца, довольствуясь сомнительной мотивацией в виде предстоящей приятной покупки или долгожданного выходного, уповая на который я почему-то надеялась, что сумею спокойно поспать, но беготня от себя вряд ли когда-то успешно заканчивается. Сейчас цифры в паспортной графе «возраст» уже сложились в достаточное число, чтобы набраться смелости и перестать себя дурить, ведь главный стимул всегда находится перед глазами. И даже когда веки смыкались, а сознание позволяло себе провалиться в тёплую бездну на какое-то время. — Так какое же из чудес мне выбрать сегодня? — насмехаюсь я сама над собой, планируя задать непринуждённости да хоть какую-то долю веселья зарождающемуся дню, тянущему первые сизые лучи сквозь незашторенные окна. Не вышло, однако, ни того ни другого: сосущее чувство под сердцем всегда опережало любое другое ощущение. Тяжкий в своей безысходности стон льётся из груди: — Тебя. Я встаю, потому что знаю, что сегодня увижу тебя. За каждым таким признанием всегда, боже, всегда следует чувство стыда, подталкивающее к неизбежному самопоеданию по мельчайшим кусочкам, и делается это так неприятно, что к обеду, истощив ресурсы собственной энергии, я буду хлестать себя по щекам, чтобы не рухнуть на пол в обморочном состоянии. Если не сумею взять себя в руки. Мой непосредственный босс сейчас — если позволит Господь, на которого он так уповает — ещё спит, созерцая, должно быть, десятый сон и совершенно не подозревает, что одна из его людей каждое утро ставит в собственные стимулы для пробуждения его простое существование, его усталый, устремлённый в пол взгляд и мимолётную улыбку. На секунду воображаю, как бы он почувствовал себя и что предпринял, узнав вдруг об этой тайне. Мерещатся полные брезгливой неловкости глаза, и кожу меж лопатками обдаёт холодком. Нет. Жизнь мистера Джексона и без меня полнится льющимися с завидной периодичностью со всех сторон проблемами и неурядицами, а моя работа — не добавлять хлопот, а защищать от них. Прошлёпав босыми ногами по холодному полу в сторону ванной, попутно запускаю плейлист — ещё один прекрасный способ задать новому дню необходимый тон, но вместо каких-нибудь добротных басов, что пришлись бы весьма бодряще в такое унылое утро, из динамиков загоревшейся цветными диодами станции тянется «Let me down slowly» Алека Бенджамина. В момент тянущегося душераздирающего вступления как нельзя кстати вскидываю к настенному зеркалу только что умытое, слегка отёкшее от бесконечного обилия энергетических и кофейных напитков лицо, чтобы со всем должным вниманием пропустить через себя трагичность композиции. Вот оно что значит быть меломаном: в любой момент может настигнуть песня, способная добавить груза в и без того отяжелевшее настроение. Но и заставить себя сменить пластинку отчего-то совсем не получается. Не то от давно уже засевшего в подкорках нежелания менять что-либо в своей наконец устаканившейся жизни, не то оттого, что, сколько бы раз заученный наизусть текст ни влетал в уши, сердце будет биться о грудь всё так же глухо, сменяя ежеутреннюю тахикардию на медленный, размеренный ход, потому как душа в нём теряет свою невесомость, становясь словно бы многотонной. Я снова ополаскиваю лицо — на сей раз ледяной водой — и качаю головой, горько усмехнувшись. Никто не виноват, что та или иная мелодия однажды становится для кого-то негласным гимном, укрывающим одной лишь душе слушателя известные тайны увесистым пледом так, чтобы надёжно спасти от чужих глаз. Музыка, которой можно доверить свои вечерние, едва донесённые до дома слёзы. Та, что вытягивает из забаррикадированного уголка памяти воспоминания, старательно туда упрятанные в бегстве от боли. Та, что позволяет в свои бешено летящие секунды раствориться в объятиях человека, руки которого в живой реальности ты и коснуться не посмеешь. Впрочем, для меня такая мелодия явно не одна. Вторая, к примеру, вышедшая из-под рук мистера Джексона ещё в девяностых. Особой популярностью композиция, в отличие от предыдущих и тех, что следовали после, обзавестись не смогла, зато крепко-накрепко укоренилась в моём сердце. И в телефоне — в личном, не в рабочем, чтобы никто этого вдруг не услышал — в качестве рингтона, установленного при вызове только от одного единственного абонента из всего списка контактов, и играющего в эту самую секунду. Это звонит Дэнни, мой бессменный утренний компаньон. — Эй, душка! Я снова угадал? — бодро вопрошает он, хотя прекрасно знает ответ. — С тобой любые чудеса реальны, Дэнни. Сколько бы я ни думала об этом, не могу понять, как ты, чёрт возьми, это делаешь? Из трубки доносится хохот. — Ты знаешь, я не контролирую это. Просто как-то чувствую, когда твои смены начинаются раньше обычного. Фыркаю, потому что не могу не согласиться. С того дня, когда телефон зазвонил раньше обычного, а на дисплее удивительным образом отобразился вовсе не номер кого-то из коллег, мы с Дэнни сделались почти неразлучными. А неразлучность эта заключается в неизменном «предрассветном созвоне», случающемся, словно по волшебству, только в те дни, когда на работу мне необходимо собраться как можно раньше. Такое бывает сплошь и рядом в преддверии запланированных вылетов или личных визитов, и, впрочем, каждый раз, когда мистеру Джексону необходимо появиться на большой публике. Даже если он одарит людей своим присутствием ближе к вечеру, это всё равно почти наверняка означает, что каждый член нашей команды на ногах с того момента, когда солнце ещё не покинуло размытую линию горизонта. Так уж заведено. В то невыносимо сонное, тяжёлое на подъём утро Дэнни, как оказалось, ошибся последней цифрой при наборе номера. Планировал он связаться с братом, что тут же наталкивало на подозрение: много ли у кого номер телефона родного брата не сохранён в контактах? Тем более, если ты можешь позволить себе беспокоить его в такую рань, с большой долей вероятности это означает, что семейные узы довольно крепки, если исключить экстренные ситуации, конечно. Сонная и взъерошенная, не прерывая свою утреннюю рутину, тогда я принялась заваливать парня наводящими вопросами, про себя уже восхищаясь глубокими убаюкивающими нотками чужого на тот момент голоса. Дэнни же совершенно спокойно ответил, что знание нужнейших номеров телефонов однажды может спасти жизнь, и что он никогда ничего не записывает — всё запоминает как есть. Медленно признаваясь самой себе в возникшей заинтересованности к неожиданной ситуации, я спросила, почему ему не спится в такой час. На циферблате тогда стояла четвёрка, в сотый раз умоляющая бросить «эту неблагодарную должность» и позволить себе рухнуть обратно в объятия Морфея. Дэнни сказал, что в плодотворнейшее из времён суток спят только глупцы, норовя отправить в небытие всю магию, поджидающую за зашторенными прохладными окнами. «Это время творцов, волшебников, душевных разговоров и невероятной силы, душка», — уверял он. «А ещё маньяков, уличных банд и просто сбрендивших людей», — ответила я.Он же звонко расхохотался, послав мне из трубки мягкие бархатные нотки своего чарующего голоса, которому неумолимо хотелось довериться, и заявил, что в последнем пункте я не ошиблась. Шизофрению в параноидной форме ему диагностировали три года назад, и с того момента, с его слов: «Всё пошло по такому месту, душка, о котором при знакомстве лучше не упоминать». И, с неожиданной для себя охотой углубившись в эту историю, я не могла не согласиться. Дэнни — отличный парень, вынужденный, однако, проводить большую часть своих будней взаперти, искренне опасаясь того, что в один прекрасный день сможет по-настоящему кому-нибудь навредить. Мы никогда не видели и вряд ли увидим лица друг друга, но, если уж на то пошло, то каждый солидарен с одной простой вещью: нам это и не нужно. Каждый чёртов раз, при этом ни разу не ошибившись, мой телефонный друг звонит ранним утром, зачастую — особенно тяжёлым, и мы беседуем до тех пор, пока я не заглушу двигатель автомобиля уже у пункта назначения, непосредственно с которого и начинаются трудовые обязанности. Неважно, куда нужно ехать, сколько займёт дорога, как я чувствую себя тем или иным утром — Дэнни рядом, в наскоро закреплённой хендсфри, вещает о том, что лениво пробуждающееся над сводами Лос-Анджелеса небо принесёт мне небывалое волшебство. Да, о волшебстве он говорит часто. Возможно, чаще, чем хотелось бы. Но ещё больше хочется, чтобы столь же крепкий оптимистический настрой безликий приятель направлял не в одну лишь мою сторону. Он, в свою очередь, как никто другой нуждается в поддержке, а я, также в свою очередь, стараюсь его ею одарить. Если отдалиться от темы волшебства и откинуть собственные сомнения и предрассудки, можно с головой окунуться в мир, в котором вынужден жить этот парень. В ранние предрассветные часы он лишён сна не по собственной прихоти или служебному долгу, как, например, я. Он отказывается от сновидений, потому что даже в них не чувствует себя в безопасности. Впрочем, убеждение в безопасности посещает его воспалённый рассудок куда реже, чем необходимо для ведения полноценной жизни в обществе. Если быть точной, то со сновидений всё это и началось. С необыкновенно красочных, неестественно контрастных снов, полных пугающей реалистичности и чётко выраженных деталей. И если, как принято считать, здоровому человеку снятся лишь те люди, которых он уже видел в реальной жизни, то Дэнни по ночам донимали абсолютные чужаки, жуткие незнакомцы, источающие враждебность. Чем больше миновало времени, в которое Дэниел предпочёл игнорировать вышеизложенные факты, тем меньше являлось снов, в которых он занимал главную роль, постепенно становясь безвольной тряпичной куклой, лишённым власти наблюдателем, над которым тот или иной приснившийся образ мог сотворить всё, что вздумается и как вздумается. Подобное происходило тогда, когда сон, неся в себе отдых или нет, всё же наступал. Но следом пришла череда бессонных ночей, на что причины находить не удавалось. Обессиленное тело отчаянно молило об отдыхе, перегруженный мозг выдавал пируэт за пируэтом, постепенно стирая грань между навязывающимися видениями и реальностью, и Дэнни застревал в бодрствовании на несколько суток, по-прежнему не догадываясь, насколько бесповоротно в скором времени изменится его жизнь. Наступил момент, когда, казалось бы, от рождения наделённый не самым людимым нравом Дэн, подивился сам себе, в короткие сроки на пике обострения забросил работу, которую и без того выполнял сидя за монитором без нужды покидать четыре стены, отдалился от родных и любимых, коими дорожил больше собственной жизни, потерял интерес ко всему, что прежде поднимало в душе трепещущий восторг. Он стал холодным, как рыба, и из этого состояния вывести были способны лишь учащающиеся случаи «вторжения», — так Дэнни обозвал свои приступы. Один из видов «вторжений», от которого у меня мурашки бегут по телу, преследует его и по сей день и выражается в агрессивного воздействия галлюцинациях, поддавшись власти которых мой бедняга друг приходит в неистовый, просто животный ужас, потому как слышит и видит, что в его собственном подполе кто-то сидит. И этот кто-то не просто сидит, — он издевается и насмехается над своей жертвой самым жестоким образом, хрустя и чавкая человеческой плотью и грозя в один прекрасный день выбраться из своего логова, и тогда, утверждает незваный гость, грызть он будет уже мясо самого хозяина дома. Последний, что и по сей день, невзирая на тяжбы своего положения, остаётся натурой неизменно оптимистичной, прозвал недруга Наф-Нафом, справедливо аргументировав выбор тем, что звуки, идущие из-под пола, больше всего напоминают треск не очень тщательно прожевываемых свиными челюстями хрящей. Подвал дома, в котором Дэнни вынужден находиться вот уже более двух лет, действительно там присутствует, и в самом деле имеет достаточно места для нахождения пугающих и враждебных незнакомцев. В периоды обострений осознание этого факта доводит до паники, ему хочется покинуть родные стены раз и навсегда, но не было бы всё так сложно, ожидай за их пределами настоящее успокоение. Но нет. Оказавшись среди людей, всё может обернуться ещё хуже: пугающие незнакомцы преследовали его в живой и реальной толпе, которая их, конечно же, не замечает, бросая косые взгляды на парня, глядящего в пустоту раскрасневшимися глазами и молящего оставить его в покое. Враг вполне мог почудиться и в лице настоящего человека, при этом старательно провоцируя и выводя на конфликт так, что в конце концов Дэнни не выдерживал и набрасывался на ни в чём неповинного прохожего с кулаками. Одного такого эпизода хватило для того, чтобы молодой и доселе полный жизненных сил парень — повезло, что пострадавший сжалился и не стал предъявлять обвинений — заперся в ненавистном ему доме, оградив от опасности всех остальных. Так продолжалось и в лучшие времена, когда ситуация стабилизировалась, не требуя увеличения дозы назначенных препаратов, от приёма которых, впрочем, побочных эффектов тоже возникает немало. Однако верно подобранная терапия позволила Дэниелу вернуться к работе, которую на самом деле он очень любит, обеспечив себе безбедное существование, а также подразумевала и возвращение к социуму, но на второе он так и не решился. Просто теперь больше всего на свете боялся причинить кому-нибудь вред. Всё это лишь незначительная часть из того, с чем ему приходится сталкиваться каждый божий день, пока мы с вами жалуемся на пробки в городе, сетуем на шумных соседей и плохую погоду, расстраиваемся из-за очередей на кассе в супермаркете пятничным вечером, ругаем друг друга за долгие сборы на прогулку в то время, когда кто-то о том, чтобы свободно пройтись по парку, может только мечтать, а из людей видит лишь сотрудников службы доставки еды и товаров и собственного лечащего врача. Доставленные вещи, к слову, могут валяться на крыльце столько времени, сколько понадобится хозяину дома для того, чтобы настроиться и на несколько мгновений выскользнуть за дверь. — Я бы с удовольствием звонил тебе и в другое время суток, но тогда либо спишь ты, либо я, либо ты просто работаешь, работаешь, работаешь... Ты, кстати, ещё не заперлась с мистером Джексоном в гримёрке, ключ от которой «случайно» пропал? — Дэнни! — наскоро приготовленный сэндвич встаёт поперёк горла. Дэнни — единственный человек на планете, которому мне хватило духу признаться в чувствах к собственному боссу, хотя, при хорошем раскладе, не стоило никому и вовсе говорить о том, на кого именно я работаю. И не солгу, если скажу, что мой бессонный приятель, являющийся на заре, точно покрытый тайной персонаж художественного фильма, бесстыдно пользуется этим знанием, чтобы повеселиться над моей реакцией на подобные выходки. И также не солгу, если скажу, что, в том числе, и таким образом он старается подтолкнуть меня к решительным действиям. Но от мысли о решительных действиях по спине бежит холодок. Конечно, взять и открыть кому-то тайну своей должности — грубое нарушение договора, однако, так или иначе почти каждый из моих коллег рано или поздно вынужденно идёт на этот шаг. Скажем, чтобы успокоить супругу, искренне недоумевающую, отчего это её муж стал пропадать на новой работе; почему внезапно скывается с места посреди ночи и несётся кому-то на выручку; почему и с кем пребывает в служебной поездке, место назначения которой, скажем, — элитная зона отдыха в уединенной местности. Что касается меня... Наверное, просто не сдюжила дольше держать всё это в себе. Из динамика вновь слышится хохот. — Я не сказал ничего сверхъестественного. Ты сохнешь уже целый год, Сэдди, а наш Ромео спит себе спокойно всё это время, ни о чём не подозревая. Это же несправедливо. Сэдди. О, он обожает коверкать моё имя как ему вздумается, но особенное предпочтение отдаётся именно этой вариации, ведь так можно лишний раз уколоть меня за неизменно вымотанное, унылое расположение духа. Чего ещё, чёрт возьми, можно ожидать от человека в пять или шесть утра? Хотя, признаться, доля правды в этих словах всё же есть. Улыбку я оставляю на работе, приберегая для тех, кому она нужнее. Для того, кто, по мнению Дэнни, спокойно спит по ночам. Прокрутив эту мысль в голове, я горько усмехаюсь: жить стало бы намного легче, имей мистер Джексон возможность спать действительно спокойно. — Тебя не Дэниелом следовало назвать, а Дэмиеном. Он состраивает подобие дьявольского смеха, и на этот раз на моих губах всё же играет улыбка — то, чего так упорно старается добиться мой предрассветный созвонщик. — Ну прости меня. Я лишь хочу, чтобы моя Сэд наконец стала по праву счастливой, — говорит Дэн, и моё сердце, предательски отозвавшись, усиленно ухает. — И если уж так случилось, что это счастье зависит от одной нам известной личности, то... будь уверена, душка, ему не отвертеться. — У тебя философское настроение сегодня? Иногда намного лучше перевести всё в шутку, в очередной раз спрятавшись за юмором в попытке унести ноги от признания очевидного факта: вместе с «одной известной нам личностью» мне никогда не быть. И хоть перед самой собой я и признавала поражение в сражении, которое и не начиналось, всё же каждый новый эпизод бьёт с растущей из раза в раз силой, и бьёт очень больно. В ворохе этих чувств проскальзывает и благодарность Дэнни за то, что в последнее время он гораздо реже говорит о том, о чём прекрасно знаем мы оба: жить кем-то, просыпаться ради кого-то, смеяться и улыбаться в угоду кому-то — прямая дорога в никуда. — Я просто соскучился. Давненько не удавалось тебя застать, да и... Вдруг повисла пауза, растянув тугую нить напряжения от одной трубки до другой. От накатившей горечи поджимаю губы и выдыхаю: — Снова, да? — и ещё с полминуты с того конца провода доносится лишь встревоженное дыхание, прерывать которое смелости мне не достаёт, к тому же, выведывать что-либо у этого парня — затея мёртвая, если сам он того не желает. Да и есть ли смысл? По изменившемуся голосу всё ясно как день. Наша предрассветная магия трещит по швам. — Бывает, душка, — тихо и сухо бросает он наконец. — Хоть что-то в этой жизни стабильно, правда? Горло сдавливает, и я отодвигаю от себя тарелку со скудным завтраком, оставив лишь кофе, посылающее к потолку ароматную вьющуюся дымку. Обвиваю пузатую чашку пальцами, тут же впитавшими в себя тепло, от которого тело, не желающее привыкать к утренней прохладе, резко передёргивает. В самом деле, мир меняется, меняется постоянно, а Дэнни всё так же насмехается над своей болезнью, стараясь всегда держаться выше неё на голову. Когда волны «вторжений» набегают с большой силой, наша утренняя связь, общая отдушина и спасение, — прерывается, и длится это до тех пор, пока Дэнни не станет лучше, пока он не сможет снова глядеть на своих демонов сверху вниз, шутить и смеяться над ними. И каждый такой эпизод сердце моё обливается кровью, опасаясь гадая, выйдет ли он на связь новым ранним утром? Что происходит в запертом доме, когда его владелец молчит? Неизвестно, каким локатором этот парень чует, когда следует позвонить, но делает это неизменно. Живи во мне твёрдая вера в сверхъестественное, можно было бы смело назвать его экстрасенсом или кем-то в этом роде, ведь таким образом легче всего оправдать множество вещей, что в голове простого обывателя не укладываются без постороннего вмешательства. Впрочем, с появлением Дэна даже моё неверие значительно пошатнулось. Да, удивляет он не одной своей способностью выходить на связь тогда, когда — даже если я сама того не признаю — душа требует, метаясь от одного угла клетки, в которой заперта, к другому. Не единичны случаи, когда Дэниел уберегал меня от опасности, назвать которую пустяковой язык вряд ли повернётся. Взять хотя бы случай аккурат перед окончанием последней его ремиссии. Крайнее утро перед произошедшим Дэнни сделался будто сам не своим, одолеваемый накатившей с завидной мощью тревогой, раздражительностью и тяжёлым, отчётливо слышным с того конца трубки дыханием. Телефон гулял из одной его руки в другую, посылая мне шорох и скрежет, и ни один из нас не мог сообразить, в чём дело, если не считать, конечно, чёткого осознания того, что «вторжение» на тот момент было близко. Тем не менее, было в этой ситуации что-то... инородное? То, чего не опишешь словами, пока не прочувствуешь. Диалог в тот день едва ли вязался, изнутри меня терзало смутное ощущение недосказанности, незавершённости, не говоря о ненавистном чувстве беспомощности перед треклятыми муками, выпавшими на долю этого человека. Душа рвалась и стонала в желании помочь, поддержать хоть чем-то крошечным, но и то не представлялось возможным. Мы просто-напросто пара предрассветных перезвонщиков, и никогда эту грань не переступали. Или не решались переступить, как не решались ещё на многие вещи в своей жизни. Мы не знали лиц друг друга, не знали, какое расстояние нас отделяет, и то и дело натыкались, как слепые котята, на границы, свойственные такого рода связи. Мы открыли друг другу сердца и души, но делались совершенно беспомощными перед реальными препятствиями. Тревога с сумятицей, обычно не свойственные нашим беседам, тянулись и тянулись, пока я, полностью собравшись, не была вынуждена сделать шаг к завершению диалога, как бы сильно ни хотелось обратного. Предупредила, что мне пора бежать, но тот даже не дослушал, а может и вовсе не услышал, будто сам планировал оборвать вызов. «Эй, Сэдди, — произнёс тогда он отчего-то осипшим голосом, оборвав меня на полуслове, — SAM215.» Уже усаживаясь на водительское сиденье, в недоумении я переспросила, о чём это он. «SAM215. Это дерьмо с самой ночи не даёт мне покоя. Держись от него подальше, если увидишь, Сэд, слышишь? Пожалуйста. Обещай мне.» Затем Дэниел, буквально задыхаясь в эмоциях, бросил трубку, оставив меня в полном недоумении, на которое, впрочем, времени особо не имелось. До следующей ремиссии он не появлялся. А полчаса спустя я в панике прижала свою машину к обочине автострады. Сердце долбило так, что выбивало из лёгких весь воздух, распахнутые глаза таращились в пустоту ровно перед собой, а дрожащие пальцы вцепились в руль в глухом ужасе. Память отказалась прояснить, в какой момент движения позади завыла полицейская сирена. Погружённая в разлившуюся по салону музыку, я не заметила, когда та стала приближаться издалека, преследуя чёрный «Шевроле», гнавший впереди, перестроился он затем так, что оказался аккурат передо мной. «Шевроле» с номерами «SAM215». Невзирая на то, что внутри всё заиндевело от гремящего осознания, руки мои среагировали быстрее, чем когда уже могло стать поздно — спасибо нервной работе, развившей реакцию и хоть маломальскую смекалку. Спустя долю секунды, когда руль ушёл вправо, по боковому зеркалу прошлась пуля высунувшегося из чёрного авто впереди крупного мужчины с перекошенным яростью лицом. Целился он в своих преследователей, но не особо беспокоился, если попадал в случайных свидетелей — обычных горожан, также спешивших на работу и не ждавших опасности. Позади образовалось столпотворение, кто-то последовал моему примеру, двигаясь к обочине, кто-то успел только втопить в пол педаль тормоза, тут же получая удар о задний бампер. Перебравшись на разделительную полосу, полицейский «Додж» продолжил погоню. Птичья трель за сизым от света пока ещё прохладного неба окном вернула меня к реальности, к стылой, наполовину опустевшей кофейной кружке, одиноко стоящей на деревянном столе столе с выкрашенными в белый ножками. К слегка запылившимся от редкого пользования жёлтым лампочкам гирлянды над окном. К неприхотливому тёмно-зелёному вьюну, обнявшему подвесные шкафчики для посуды, на которых удобно расположился. К оставленной на столешнице с вечера посуде, до которой и сейчас не дойдут руки, и она остаётся «скучать» до вечера. Ко всему этому всепоглощающему многолетнему одиночеству и пустоте. Потянувшись до хруста в спине, я неспешно покидаю кухню. — Что-нибудь планируешь на Рождество, Сэд? — спросил Дэнни, лишь бы поскорее оборвать образовавшуюся грузную тишь. Он ненавидит неловкие затяжные паузы, уничтожая их любыми доступными способами, даже если бы пришлось звенеть бубном над трубкой. — Ещё только ноябрь. Да и что я могу планировать? — Отпраздновать не в одиночку, к примеру. — Ой, Дэнни, — тяну я, усаживаясь за туалетный столик и включая подсветку в зеркале. — А я не одинока. Мы с тобой можем провисеть на телефоне весь канун. Или наконец разрешу себе принять приглашение большого Билла на праздник. — А что, на галерах выходные теперь полагаются? Снова фыркаю, приступив к первым мазкам такого же незамысловатого, как и завтрак, макияжа. Носясь по городу, выполняя поручения, когда пот градом спадает со лба, последнее, о чём думается — безупречный и грамотно сотворённый макияж, чему предпочтительнее вариант попроще. Природа, наградившая меня густыми бровями и ресницами, не ошиблась, должно быть, зная наперёд, что те станут настоящим спасением и возможностью сносно выглядеть в этой вечной жизненной гонке. Да и временем, чтобы научиться этому искусству я не особо располагаю. — Ты преувеличиваешь. В прошлом году я была дома на Рождество. — Ты попала домой в три часа утра, Садет. — И что? Зато встретила Санту. Слегка потрёпанного и захмелевшего, но всё же. — То, что тебе, душка, пора отвлечься от работы и подумать, наконец, о себе. О себе. О себе? О себе... А разве не об одной лишь себе я думала, позволяя сердцу влюбиться так глубоко? Влюбиться в человека, не подозревающего об этом. В человека, который заслуживает гораздо большего, чем женщину, не знающую ценности собственным жизни и времени, разделившую свою глупую тайну с парнем, которого ни разу в жизни не видела. Женщину, потерявшую себя ещё задолго до полученной должности, ставшей для неё спасением, кто бы что ни говорил и ни думал. Одинокую и измученную тайной, которая никогда — не приведи небо! — не станет явной. Но Дэниел прав, это несомненно. Прав так же, как права я, когда убеждаю его покинуть дом хоть единожды во время ремессии, покинуть стены, в которых заперт с собственными кошмарами и убедиться, что одно происшествие, давно утонувшее в прошлом, ничего не решает, и никто, кроме врача и него самого, об этом уже не помнит. Людям всё равно, какое зрелище застанут их глаза, — уже в конце дня каждый будет думать об ином. Однако друг мой придерживается своего мнения, и вина в этой уверенности не одной лишь гнетущей паранойи, — и его собственная. Первая составляющая страшит и давит чувством, что толпа, которую непременно встретишь за порогом своей обители, только и ждёт момента, когда «виновник» вновь покажется в их рядах, чтобы расправиться с ним. Бывало и такое, что Дэнни мерещились разъярённые люди, окружившую давно заросшую травой лужайку у его дома, очерчивая вокруг плотное, сужающееся кольцо из тех, кто грозит добраться до него, и вид их спокойствия не прибавляет. Поэтому каждый остаётся при своём. Дэнни запер себя в доме с монстрами, чтобы не позволить им вырваться на свободу, а я заперла себя в страхах и неуверенности с абсолютно той же целью — чтобы моих личных демонов никто никогда не увидел. — Я подумала о себе, когда устроилась на эту работу. Работу, которая позволила мне наконец исправно платить за жильё, обзавестись нормальной страховкой, устойчивым финансовым положением... — Бессонницей, утренним тремором рук, сколиозом и односторонней любовью. С языка у меня слетает недовольный «цок», но вовсе без обиды, беззлобно. Разве что-то из перечисленного — неправда? — Не попасть тебе в рай, Дэнни. А вообще, — хлопаю спонжиком по щекам, распределяя тон, — быть может, для всех это Рождество принесёт что-то новое. Нечто хорошее, а? — Получше хорошего. — Кое-что из чего-то лучше любого чего-нибудь. Мы оба смеёмся, потому как я перебила Дэнни, озвучив фразу из одного из любимых фильмов первой. — Чёрт, надо как-нибудь пересмотреть. — Ну вот видишь, — говорю я, потроша косметичку в поисках туши, — вот тебе и планы на Рождество. — Что ж, коли не выпадет кое-что лучше из любого чего-нибудь, то так и поступим. Но я всё же посоветовал бы тебе оторвать зад от дивана и сходить на вечеринку к здоровяку Биллу. — Раздаётся звук включенной вытяжки: в девяти случаях из десяти Дэнни курит, устроившись под ней, чтобы не выходить за пределы дома, воздух внутри которого не хочется превращать в депо. Следом чиркнула зажигалка. — На какие задания тебя отправят сегодня, боец? Заканчиваю с первым слоем туши, стараясь о ней не забыть, так как паралельно, дожидаясь высыхания, закидываю в сумку всё необходимое на сегодня. — Выступление мистера Джексона на благотворительном вечере. Одна или две композиции, не более, но волнуюсь жуть как. — Хе, — вылетает в ответ смешок. — Что? — Да так. Думаю вот... Когда ты перестанешь называть его так официально? — Так положено, Дэнни. Не могу же я звать его просто Майклом. — Я о наших с тобой закрытых от всего этого бренного мира беседах. На проводе только мы, и никто ничего не узнает, разве что следящий за нами агент ФБР. Но ты продолжаешь величать его по всем правилам. — Наверное, — неуверенно тянет похрипывающий от недавнего пробуждения голос после небольшого, наполненного мрачного содержания раздумьями, промедления, — потому что к этому легко привыкнуть. Мистер Джексон — мой босс, человек, которого от меня отделяет неприступная стена. А Майкл — уже что-то более личное. А самое личное он прячет от всех под замком. У меня нет права на это претендовать. Дэнни хотел было сказать что-то в ответ, но его перебил протяжный жалобный стон с моего конца трубки. Стон, явно не похожий на выражение отчаяния от безответной любви. Замерев с кисточкой от туши в одной руке, я морщусь, вторую прижав к низу живота. На несколько секунд воцаряется тишина, словно мы оба переживаем эти пульсирующие болью ощущения в слоях мышц. Закусываю губу и заканчиваю с ресницами, не забыв, как водится, подметить прошедшее с момента пробуждения время. — Вот дерьмо, опять болит? — угадывает он, затем шум вытяжки стихает. — Как всегда... на смену погоды, ты же знаешь. Дэнни теряется, начинает нервничать. Можно услышать, как пальцы снова тянутся за сигаретой, остервенело потроша полупустую пачку «Marlboro Silver». Кажется, что я и здесь ощущаю аромат их дыма. В голове скользит мысль о том, чтобы наплевать на данное себе обещание и занырнуть таки в тайник с парой припасённых «на всякий пожарный» пачек, правда, другого вкуса. Вкрадчивый внутренний голосок подкрепляет желание доводами, мол, день обещает быть не из лёгких, и нет ничего плохого в том, чтобы слегка пригладить себе нервишки ранним осенним утром. Но отчётливо ощутимое сквозь расстояние настроение Дэнни пересиливает пробудившееся пагубное тяготение. На сей раз мой предрассветный собеседник пренебрегает функцией кухонной вытяжки, буквально позволяя расслышать, как гремят в его голове заработавшие шестерёнки, пока он молча гоняется за думами, решая, какую из них озвучить так, чтобы меня не задеть. Может он и бывает довольно резок, прямолинеен, орудует сарказмом, но ещё ни разу не покусился на тонкую грань, за которую ступать не следует. У каждого должно быть нечто личное и неприкасаемое. — Сэд, — наконец давит он с трудом, шумно выпуская струю дыма. Слышно, как гремит кухонная утварь, пока Дэниел ищет любимую кофейную кружку, — может, и правда, ну её, эту работу? Робкое предложение остаётся без ответа, пока я, в свою очередь, не решаюсь даже представить себя без собственных, давно установивших чёткий распорядок, будней. Собранная косметичка летит в сумку вслед за другими необходимыми на сегодня вещами. — Отдохнуть, здоровье поправить, в себе разобраться, а? — Дэниел Уокер. — Садет Сахи, как давно ты проверяла эту чёртову рану? — кидается он козырями, задавив разом моё всколыхнувшееся недовольство. — Она сгинает тебя пополам при каждой новой тучке на небе. Ты метеозависима похлеще, чем я. — С ней вряд ли можно что-то сделать, приятель. Живу с ней дольше, чем живу в этом доме, и проживу до конца жизни. — А я вот думаю, что ситуация поправима. — Вслед за словами слышна работающая кофеварка. Дэнни, похоже, не собирается навёрстывать упущенный сон даже днём, как делает это обычно, в очередной раз пренебрегнув ночью. Затем он вздыхает, принимая смирение с тем, что я намерена в очередной раз запихать эту тему в самый дальний закуток своего сердца, заперев под замок ровно до следующего эпизода. Клацает зажигалка, поедая третью по счёту сигарету, теперь разбавленную крепким кофе. — Ладно. Так что там у вас с благотворительным вечером? — Ничего экстраординарного, но знаешь... — не могу подавить улыбку, сдобренную способностью Дэнни довольно быстро переключаться с темы на тему, когда это болезненно необходимо, при этом вникая в каждую из них со всем почтением. Наступает неловкая пауза, разбавленная лишь робким «эм-м» с моего конца трубки. — Твой босс — очаг всего экстраординарного в мире, душка. А что ещё за «эм-м»? — мгновенно схватывает он скрытое значение нерешительного тона, заставляя представить перед собой легко улавливаемую сквозь слова улыбку. — Ну колись, что там? Часть неловкости вылетает из груди вместе с хохотом, что не вышло сдержать. — Знаешь, Ди, пока тебя на было,я тут, э-э... за работу взялась. — Ты мазохистка, Сахи, что бы там ни было. — Никаких сверхурочных! Просто подарила душе кусочек воли. — Ганджубас? — с деланой мечтательностью тянет углубившийся голос, и, стой Дэн передо мной, наверняка бы картинно заиграл бровями. Так я его, во всяком случае, воображаю. — Акрил. — Пардон? — перебивает он мой смех. — Совсем скоро двадцатипятилетняя годовщина выпуска альбома «Thriller» и... — О Ктулху, этой шняге уже двадцать пять лет? Твой босс древний, как Имхотеп. — В общем, — опять сдерживая смех, пытаюсь донести до шутника суть повествования, — взяла такую вот древнюю, как Имхотеп, виниловую пластинку и украсила. Совсем чуток. Дэнни предоставляет себе несколько секунд тишины для глубоких раздумий, постепенно выстраивающихся в логическую цепь, что в конечном итоге привела его к нужному истоку. Я же использую это время, с любовью и гордостью разглядывая готовую к упаковке музыкальную пластинку, в которую вложила не один час из тех, что предназначались для сна. Идея пришла в голову относительно недавно, посему и приходилось жертвовать третью, а то и половиной того времени, что оставалось в сутках до новой трели будильника, после чего день начинался снова. Нет, мой босс, мистер Джексон — вовсе не Дьявол во плоти, не изверг, лишающий подчинённых их законных выходных дней, он не требует от людей невозможного. Кроме того, за всё время работы мне не довелось и краем уха услышать, чтобы с его уст слетело хоть одно бранное слово в адрес кого-либо. Предельно вежливый и сдержанный, он мог, конечно, сорваться из-за какого-нибудь происшествия или людского отношения к нему, но случалось это, если брать в счёт минувший год, не так уж часто, и долго конфликтные ситуации не длились. Разумеется, не могу уверять во всём этом наверняка, ведь за дверями спальни — его святой и неприкосновенной обители — не бываю, и не вижу босса таким, каким знает себя только он сам, однако этот парень не простит себе, даже если на жука наступит. Обеспокоились однажды моим понурым видом и неспавшим, неизменно разукрашенным лёгкой синевой под глазами лицом, мистер Джексон завёл разговор о том, что если мне чересчур тяжело, он с радостью найдёт мне напарника. Я тогда смертельно побледнела, ожидая услышать не «напарника», а «замену», но, сообразив, выразила свой отказ как можно скорее, сделав для себя необходимые выводы. От выводов этих тревожность заплясала на нервах с новой силой, а внешний вид, должно быть, стал ещё занятнее, ведь тогда я, едва приступившая к обязанностям, не завоевавшая ничьего доверия, решила, что работать необходимо в несколько раз усерднее. Хвала небесам, с тех пор воды утекло немало, выстругав из неизменно натянутого, как пружина, новичка — уверенного в своих действиях члена команды, сомкнутой вокруг жизни Майкла Джексона плотным, верным кольцом, каждое звено которого отдаётся работе с полной силой, потому что знает, в чём и насколько нуждается тот, кто находится по центру. Ну, или почти каждое. — Ты же собираешься прислать мне фотку, да? — с наигранной требовательностью произносит Дэнни, пока стучит пальцами по клавишам. Значит, засел за работу, а это уже немало радует. — Обижаешь. Сфотографировала ещё вчера. До маэстро, конечно, ещё далеко, но... — Да бро-о-сь, — подбадривает он, не желая тратить драгоценные утренние минуты на моё стеснение: Дэнни — графический дизайнер и, конечно, прекрасный художник, профессионал своего дела, которым занимается далеко не первый год, я же не в силах избавиться от дикого стыда каждый раз, когда демонстрирую ему что-то новенькое из собственного «портфолио». Возможно, потому что человек он такой, что может без зазрений совести, но так же и без толики дурного намерения, — обхохотать вопиющие ошибки, которые непременно совершает любой незадачливый новичок. А я вот человек такого склада, что, не заимей хоть какой-то сноровки, несущей в себе уверенность в той или иной сфере деятельности, краснеть буду непременно с головы до пят, запинаясь на каждом слове. И нельзя сказать, будто это плохо. Даже напротив: подобное — несоизмеримой силы пинок к скорому самосовершенствованию. — Ладно, — соглашаюсь я, сдавая позиции и наконец нажимаю «отправить» в открытом чате электронной почты. Вскоре из трубки прилетает затяжной многозначительный свист, ещё до начала новой реплики позволяющий понять, что мастер весьма и весьма доволен учеником. Пока Дэнни изучает присланное изображение со своей стороны, я разглядываю работу со своей, не в силах подавить глупую улыбку. Мечтательную, предвкушающую добрую реакцию улыбку, и речь не о реакции одного только Дэниела. Перед мысленным взором маячит призрачная, ещё не родившаяся улыбка, та, что верно служила музой каждую из ночей, под покровом которых тонкие кисти неустанно скользили по рельефной поверхности винила, нанося штрихи, сплетая линии, гоня прочь пустоту и однообразие, заполняя краской простое обыкновение пластинки, обозначившей начало долгого, неподъёмно тяжкого пути того, кому предназначена. Закрашивая процарапанные бороздки, вовсе без использования звукоснимающей иглы я могла слышать звонкую трель голоса маленького Майкла, отдающего себя сцене полностью и без остатка, в свои десять лет слишком глубоко вникающего в то, о чём повествует явно не предназначенная для такого малыша музыка. Когда тебе десять, ты не должен углубляться в любовные темы, не должен стараться понять, о чём толкуют романтические строки, в чьи чувства и страдания погружают. Всё, что ты должен — быть собой, быть тем открытым, жизнерадостным мальцом с сияющими от чистого детского восхищения и простого счастья глазами. Должен развиваться в соответствии со своим возрастом, играть в самые обыкновенные детские игры, не заглядывая за занавес, за которым прячется, ожидая, большой взрослый мир. Ходить в школу, проводить время со сверстниками, учиться дружить, должен чувствовать себя защищённым, нужным и любимым. Жизнь, однако, может вывернуть всё иначе, и делает это довольно часто. Не повезло и мистеру Джексону, не увидевшему собственного детства, не получившему ни оберегающей от всех бед родительской опеки, ни красочных школьных будней, ни беззаботных выходных с семейными выходами в свет. Ни обилия игр с простором для фантазии и свободного детского самовыражения, ни крепкой дружбы с одноклассниками, ни светлых, отогревающих сердце в уже наступившей взрослой жизни воспоминаний. Глаза его сияли, отражая блеск сценического освещения, за чем прятались вовсе не восторг и звонкое детское счастье. Вместо весёлых игр с приятелями и членами семьи — изнурительные репетиции, предназначенные для того, чтобы довести заложенное отцом в собственных детях мастерство до полнейшего в его понимании идеала, чёткого, безошибочного автоматизма без помарок, запинок, неуместного своеволия. Не было и ненавистной многим детям школы, обыкновенной школы, куда ходят не только за знаниями, но и за необходимой каждому ребёнку социализацией. Из друзей — только братья и сёстры, также обречённые на воплощение в реальность несбывшихся в его собственной жизни амбиций и мечтаний отца, нашедших, в конце концов, выход в столь яростной, безжалостно расправляющейся с преградами форме. Джозеф Джексон, волей обстоятельств вынужденный жить той жизнью, что вряд ли устроит любого, прежде уверенного в большом и светлом будущем, в собственных силах на пути к достижению цели человека, — в конечном итоге сделался мужчиной опасного, жестокого нрава. Распрощавшись со спортивной карьерой, Джо встретил Кэтрин — будущую миссис Джексон, которая родила ему не двоих, не пятерых, а девятерых детей, чья жизнь, как и жизнь их родителей, была заточена в стенах крошечного скромного дома в бедном районе промышленного городка. Мистер Джексон-старший, едва сводя концы с концами, трудился на тяжёлой работе, оттого становясь ещё злее. И зло это, разумеется, срывалось на тех, кто оказывался на расстоянии вытянутой руки, на тех, кто едва ли мог себя защитить — на детях, выражаясь в крайне жестоком обращении, физическом и психологическом насилии, немотивированной агрессии. Слыл Джо ярым сторонником безукоризненной дисциплины, и за любое неподчинение ребёнок получал строжайшее наказание, зачастую с применением ремня или других подручных, «годных» для того средств. Однако, чего ни говори, даже в таком сердце есть место для прекрасного, и оно в нём жило. Жило, как жило и цвело в доме Джексонов, лаская слух, заставляя отплясывать в свой такт, упиваться ритмом старого R&B. Конечно же, то была музыка. The Temptations, Little Richard, Big Maybell, Aretha Franklin — у Джексонов постоянно играла музыка, лились голоса также нашедших в этом удивительном мире своё утешение детей, что унаследовали свой талант от обоих одарённых родителей. И кому-то, наверное, может показаться, будто не всё так страшно, как видилось сначала, но то лишь поспешные выводы. Убедившись в неоспоримом наличии у детей музыкального таланта, Джозеф, некогда разъезжавший со скромными гастролями в составе собственной группы, но быстро сообразивший, что такая реальность далека от его идеалов, наконец решил, что проводниками к вожделенной славе должны стать его подросшие сыновья. Среди всех особенно ярко, хоть и нежданно, выделился именно малютка Майкл, которому на момент начала его долгого карьерного пути исполнилось всего пять. Поначалу в центре неусыпного внимания и контроля чётко настроенного на успех отца оказались лишь старшие из сыновей, усердно репетировавшие часами напролёт. Но малыш Майкл словно бы не мог усидеть на месте, кружа и кружа рядом, хватаясь за инструменты, его тянуло к мелодии магнитом, пока в конце концов, в один прекрасный день мой будущий босс не запел самостоятельно, потреся родителей воистину ангельским голосом так сильно, что впоследствии было принято решение о его включении в тогда ещё едва сформировавшуюся детскую группу. Именно в тот день жизнь Майкла и разломилась на «до» и «после», необратимо и бесповоротно оставив детство позади. — Это охренеть как хорошо, Сэдди! — восклицает Дэниел, вытянув меня из густых тягучих дум одним рывком. — Я и не думал, что ты так можешь! В смысле... Я бы и не додумался расписать так чёртову пластинку. Отлично, Садет! Ты знаешь, я никогда не вру, чёрт возьми. — Знаю. — Едва удаётся сдержать воодушевленные его реакцией вздохи. Прежде никогда мой внештатный наставник не казался столь восхищённым представленными к оценке работами. Теперь же в тоне звенело чистое, искреннее удивление, несомненно доставляющее мне удовольствие. Рухнули с плеч те лишённые сна ночи, в быстротечные часы которых и кипела работа. Ничего всё-таки не случается напрасно. Дэниел, чьё мнение мне неоспоримо важно, в самом деле, не лжёт никогда. А если и пытается, то выходит это у него весьма скверно и жалко, и тут же обрывается неудержимым хохотом, без звона которого, стала замечать, утро не ладится с первых же минут. Потому-то можно набраться уверенности в полной мере: если скрупулёзный, щедрый на критику, строго и ревностно относящийся к своему ремеслу Дэнни по-настоящему удовлетворился трудами ученицы, которую всячески наставлял не один месяц подряд, то, стоит надеяться, подарок придётся по душе и получателю, лик которого нашёл своё отражение в старой расписанной пластинке. Натягиваю свободные джинсы с высокой талией и простейшую футболку-оверсайз, — нет никакой нужды особенно тщательно прихорашиваться для грядущего дня прямо сейчас, а может, не понадобится и вовсе. Мистер Джексон не заставляет меня облачаться в какие-нибудь смокинги, понимая, что на такой должности возможность комфортных телодвижений — едва ли не самое важное. Однако, когда то или иное мероприятие непременно требует соблюдения дресс-кода, внешним видом персонала, подобного мне, занимается Джимми — наш главный стилист — и команда его ребят. Нельзя просто так взять и явиться в сопровождение в том, что в голову взбрело, если этого, конечно, не одобрит Джимми. А если одобрил он, то в девяносто девяти случаев из ста одобрит и босс. Посему и сегодня полностью полагаюсь на его величество Джимми Вернера. — Слушай, — голос Дэниела стал вдумчивее, — а чем вообще он теперь думает заниматься? Не хочу снова называть его старым, хотя доля правды и здесь есть, но... После всего дерьма, что случилось... — Да, времена не самые простые, но... я верю, что босс возьмёт себя в руки. Возможно, выпустит новый альбом или решится на тур. Это было бы весьма кстати. На нём трое детей, а дети — лучшая мотивация. Если ты их любишь... Эй! — восклицаю я после небольшой паузы, когда бросила взгляд в окно. — Гляди! Мне нравится, что мы всегда говорим друг с другом так, будто находимся в одной комнате. Особенно явственно грань расстояния стирается в моменты, в которые неверие в слова о том, что: «Это время творцов, волшебников, душевных разговоров и невероятной силы», — испаряется, сгорает в самых первых лучах восходящего солнца, пробуждающегося за порозовевшим горизонтом. Следом из трубки слышится возня, шоркающие шаги, оповещающие о том, что Дэниел, как и я, не намерен изменять нашим утренним традициям, — он, последовав моему примеру, неспешно прошёл к собственному окну, что плотно зашторено в любое время, кроме рассветного. — Шесть одиннадцать! — констатируем мы в унисон сегодняшнее время восхода, что делаем каждый раз, непременно стараясь опередить друг друга, ведь победитель, как водится, получает право загадать на грядущий день своё маленькое желание — ещё один утренний ритуал, поддерживающий форму, помогающий с мужеством провести очередные сутки, и, возможно, будь твоя вера достаточно сильна, загаданное непременно сбудется. Обычно в качестве желаемого выступало что-нибудь незначительное, вполне исполнимое в условиях заданного жизненного ритма, однако такое, чтобы сумело заставить улыбнуться, наполниться волшебством от осознания возможности исполнения. И не солгу, если скажу, что иногда желания действительно осуществляются. — Ладно-ладно, Сэд. Сегодня у нас ничья. — На счёт три? — Раз. — Два. — Три. Мы затихаем, полностью отдавшись тому, что прозвали утренней магией. Уперев локти в подоконник, мои руки складываются в молитвенном жесте, а веки опускаются, когда каждый, не смея нарушить священную тишину, загадывает по желанию, а после молчание длится ещё секунд двадцать. Ощущается это так, что в розово-золотых лучах загаданное крепчает, напитывается первым теплом, чтобы стать сильнее. Желание, что, казалось, только что стояло перед глазами вполне живое и осязаемое, рассыпается на тысячи крошечных, сияющих зарёй пылинок. Они сливаются с ней, украшая лучами широкий белый подоконник, затем плывут по стенам, падают на пол, вырисовывая нечёткие тени каждого предмета, попавшегося на пути. Пробудившееся солнце, отнявшее у меня всю разбитость, с которой зачастую приходится вставать с кровати, подсвечивает шторы, что частенько остаются незадёрнутыми, кладёт застенчивые золотые полоски на всклокоченную постель, тоже нуждающуюся в уборке. Забавно, но сколько бы раз ни появлялось с новым днём светило, сколько ни лицезрели рождающийся день подсвеченные розовым золотом глаза, — сердце, как и всё в округе, замирает, словно видит это впервые. Не знаю, в каком положении, с каким лицом на зарю смотрит Дэниел, но чувствую каждой своей клеточкой, что думает и ощущает он то же, что и я. К тому моменту оба уже забыли о загаданном — полностью зачарованные, принадлежащие всемогущему магическому утру не спящие люди. Скоро проснутся и остальные, настойчивое солнце, словно отоспавшись за время своего отсутствия, теперь ползёт по окнам соседних домов. Мельком бросаю взгляд на наручные часы и слегка огорчённо вздыхаю. Пора собираться на выход, и ещё на целые двадцать четыре часа попрощаться с простирающим свои руки по тихим улицам волшебством. Опережая меня, Дэнни спокойно, даже умиротворенно произносит: — Отличного тебе дня, Садет. — И тебе, Дэнни. Поспи, пожалуйста. Ради меня. — А ты обещай, что сегодня будешь заботиться о себе больше, чем о всех остальных. Ради меня. — По рукам. — И нигде не забывай свой чёртов дневник. — Чёртов дневник... — повторяю про себя в трубку, хоть вызов и обрывается. Сегодня наша с Ди беседа закончилась пораньше. Мой чёртов дневник покоится в одной из моих чёртовых сумок, и, что ни говори, но Дэниел прав: я могу часто забыть его, оставив там, где это может быть опасно, и с этой рассеянностью определенно нужно что-то делать. Как и с болью в спине, как и со старой раной, как с сотней других личных проблем. Личные проблемы требуют личного времени, а его я благополучно спутала с рабочим, разучившись отделять одно от другого. Ещё раз критически осмотрев готовую к дарению пластинку, аккуратно упаковываю её в двухслойный, кофейного цвета конверт, перетянутый багровой лентой, скрученной затем в элегантный бант. Улыбка, не сумевшая справиться с довольством от проделанной работы, которая непременно должна возыметь успех в виде искренней радости адресата, сама просится наружу, и я, стыдясь сама перед собой, сую конверт в сумку наконец покидаю дом. Плюхнувшись на сиденье, делаю оборот ключом зажигания, и двигатель тут же приходит в действие, гудя и пробуждая механизмы. Не заставляет себя ждать и замерцавшая мультимедийная система, остановив свой выбор на «Heat waves» — Glass animals. Что ж, может, слова и значение песни не очень уж позитивны, зато звучание отлично подходит для поездки по дороге с разлитым на ней, едва проснувшимся солнечным светом. Моя не самая новая, но славная белая «Тойота» трогается с места, минует подъездную дорожку и плавно движется прочь от спящего района с его пустыми улицами, чтобы, повернув на городские дороги, влиться в поток тех, кому тоже спать в это время не положено. Настроение, к радости, сделалось вдруг чертовски хорошим, от первоначальной апатии, приправленной острым утренним «Ненавижу...» сразу по пробуждении, теперь не осталось и следа. На загоревшемся красным светофоре тело само пускается «сидячий пляс» — ещё один термин, которым всё тот же Дэнни именовал моё неумение спокойно сидеть на месте, и даже за рулём. А если быть точнее — потребность постоянно занимать себя чем-либо. Но разве не прекрасно, несясь навстречу солнцу, стареющемуся отогреть стылую землю, дать волю комку чувств под грудью, что в это утро, даже если и временно, отыскали путь к свободе? Также ожидающий зелёного сигнала водитель в соседнем ряду, заметив ярко выделившуюся на фоне утренней серости меня, широко улыбается, стало быть, получив от этого пляса и свою долю энергии. Песня поёт:«Иногда я только о тебе и думаю —
Поздними ночами в середине июня».
Я, подпевая, мысленно подписываюсь под каждым словом, машу головой в такт, не расставаясь с улыбкой даже тогда, когда моё комичное утреннее выступление стало заметно глазам мужчины в автомобиле слева. Если это скрасило чьё-то утро, то почему бы и нет? Пусть сейчас не июнь, а летний жар тихонько отошёл в тень и температура падает, но сердцу тепло, тепло каждую ночь, есть в ней сон или нет, потому что ещё живёт в нём то, что горит и тлеет, дымит и искрится, сверкает и обжигает, позволяя двигаться дальше, подниматься даже тогда, когда иссякают силы. Оно живёт своей жизнью, не очень-то интересуясь тем, чего желают разум или тело, порой ведёт себя жестоко, устанавливает свои правила, идущие наперекор всем моим целям и принципам. Часто приходится сражаться с этим нечто, чтобы не страдала оттого не менее жестокая и несгибаемая реальность, и пусть это тяжело, но бесконечной борьбы стоят моменты, подобные этому: обыкновенная дорога, змеящаяся к автостраде, небесный свет, что является каждое утро, ветер, бьющий по ушам из приоткрытого окна, музыка в машине — заурядно и обыденно, с этим мы видимся каждый день. Но когда впервые за долгое время до краёв наполнившееся чувствами сердце временно идёт на перемирие со всем остальным, из чего ты состоишь, вот тогда-то и воцаряется полная блажь и свобода, как сегодня. Неважно, что будет, когда поездка закончится, автомобиль встанет у пункта назначения, а заря рассеется. Свобода, в которой душа поёт, в которой вибрирует воздух, в которой мир уже не кажется таким хмурым, как минувшим вечером, когда домой ты добиралась, едва удерживая веки открытыми. Это свобода, настоящее освобождение, парящее птицей над крышами тысяч автомобилей и высотных домов, где в каждом окне кипит и дышит жизнь; над сетями гудящих переполненных дорог, проложив свой путь по которым, каждый куда-то спешит; над светом, прыгающим с пальмы на пальму; над сердцами, которые той же воли полны или, возможно, лишены совсем, тем не менее, когда придёт нужное время, любое из них наполнится тем же, и если повезёт, чувство это больше никуда не денется. На очередном светофоре поворачиваю голову к пассажирскому сиденью, на котором, привалившись к паре неизменно сопровождающих меня сумок — поменьше и побольше, — стоит пара вместительных термокружек с кофе. Одна, чёрного цвета, беспрерывно используется мной с момента выхода из дома. Вторая же ждёт, когда попадёт в руки, коснётся губ своего владельца, с которым не расстаётся уже около полугода. Иногда я ей так завидую, чёрт возьми.