Садет по имени Счастье

Глава III

Старые раны болят в непогоду

(Садет)

      По пути к месту назначения погода уж совсем разбушевалась: солнце, навстречу которому было так приятно мчаться по сухой дороге ещё утром, теперь поглотили безразмерные графитовые тучи, очень скоро пролившие на город крепчающий с каждой минутой ливень. На потёкших дорогах и тротуарах мерцал неон бесчисленных вывесок, отблеск фонарей, ламп и вещающих без продыху светодиодных экранов. Зима приближается.       Но вовсе не та зима, о которой мечталось мне уже очень давно: пушистый снег, укрывающий землю крупными хлопьями, укутанные им ели, кованые фонари над нерасчищенными узкими дорожками, которые петляют меж вечно зелёной красотой, что не боится щиплющего за щёки холода. Мороз рисует замысловатые перья неведомой птицы на стёклах каждого дома в округе. В округе, где так тихо, что, кажется, слышно, как одна снежинка ложится на другую. Однажды я выберу время и уеду в такое место. Место, где настолько тихо, что смолкнет на душе всё то, что опаляет нутро сейчас, пока глаза, противореча разуму, не желают отрываться от устало прильнувшего к стеклу «Эскалейда» мистера Джексона.       Он безучастно скользит взглядом по вывескам, расплывшимся в серости крышам и фасадам зданий, по зонтикам над сгорбленными от холода прохожими, по пролетающим мимо автомобилям. А может, просто следит за движением танцующих на тонированном стекле капелек, полных уличного света. Руки его покорно лежат на коленях, изредка отчего-то подрагивая.       Как бы мне хотелось знать, о чём он думает, хоть разок очутиться в этой забитой голове. Лишь на минутку и только затем, чтобы узнать, каким ещё путём можно облегчить хоть самую малую часть его жизни.       Наши с Биллом, сидящим сейчас за рулём, опасения насчёт сегодняшнего состояния босса оправдывают себя сполна: с раннего утра по настоящий момент он словно бродил в какой-то прострации, часто не замечая, как его кто-то окликает и почему. Оживал только если дети вбегали в комнату, чтобы в очередной раз обнять своего обожаемого папочку. Иной раз казалось, будто они — единственное, что удерживает его в реальности, из которой так легко выскользнуть.       С замиранием сердца — каждый раз будто впервые — я, пользуясь отстранённостью мистера Джексона, увлечённо рассматриваю его отточенный ножом хирурга профиль: вздёрнутый треугольный нос с острым кончиком, над которым не поиздевался только ленивый комик или журналист; выступающий раздвоенный подбородок, плотно сжатые, некогда намеренно суженные всё той же пластикой губы, глаза с полуопущенными, окаймлеными длинными ресницами веками. Джимми дело своё сделал, подготовил босса к выходу из дома, к предстоящей репетиции. Лишил цвета залёгшие под глазами тени, разгладил подаренные усталостью резкие переходы, напустил иллюзию здоровья и даже капельку сияния добавил. В объективе будет смотреться что надо, а ведь это главное, разве нет? Получив в руки билет на выступление Майкла Джексона, люди хотят видеть его всё таким же полным жизни, энергии, светящимся изнутри, как в былые годы, громким и всеобъемлющим. Волнующим их возбуждённые тела и души, самоотверженно дарующим всего себя. Дельцы же, всем этим заправляющие, в свою очередь желают того даже больше. Толпа должна реветь, сходить с ума, множить безумие, и без того окружающее босса каждый божий день, не позволяющее ему выйти из собственного дома так, чтобы чья-то ненависть его не растерзала или не удавила чья-то любовь. В такие моменты мало кто задумывается о том, что на душе человека, частичку которого хочет заполучить каждый.       Ранее, когда предстоял редкий выход на публику, как бы ни спалось и что бы ни происходило, мистер Джексон настраивался на необходимый лад, хватал за хвост нужное настроение и вливался в то или иное событие несмотря ни на что. Выходы на большую публику действительно случались редко, редко выпадал и день, когда босс не выдумал бы себе очередное недомогание, отклоняясь от навязанного ему менеджером мероприятия, при этом, опять-таки, никогда не сообщая ей об этом лично. Оповещала Раймону о внезапном отказе я, и только на мою голову летело её негодование. Виновник же торжества мог при этом спокойно закрыться у себя в комнате, откуда не выходил несколько дней к ряду. Порой он мог отменить всё в самый последний момент. И если в боссе что-то и раздражало, так это данная черта характера, заставляющая его уворачиваться от любых конфликтов и неприятностей.       Однако сегодня всё иначе. Всё, чёрт возьми, абсолютно всё, и это не на шутку пугает. Тревожит его необыкновенно погруженное в себя состояние, сильнее даже тех дней, когда он в очередной раз «повздорит» с отцом, сильнее овладевшего им настроения в те случаи, когда какая-нибудь крыса выкрикнет в спину то, о чём без устали вещает жёлтая пресса.       При виде его понурого лица в уме только отчётливее звучат, повторяясь, слова Билла о том, что всё это не к добру, обязательно что-то случится, и к мыслям этим тут же добавляются образы того, что в самом деле может произойти. Больше всего в этой перспективе пугают невыдуманные, настоящие проблемы со здоровьем, которые непременно обрушатся на любого, кто потерял свой сон.       Тогда почему же он просто не откинул в сторону и сегодняшний вечер? Почему не прикинулся больным, не придумал что-то ещё, чтобы просто остаться дома? Здесь же всё просто: потому что вечер благотворительный, и часть вырученных средств отправится в казну фонда, в пользу детей, пострадавших от насилия. Вот, что действует на него беспроигрышно, заставляет отпереть дверь своей спальни, пропустить мимо ушей едкую болтовню Раймоны, вынести вспышки со всех сторон и выступить как полагается, позабыв о том, что происходит в голове и о том, что для таких, как Раймона, сегодняшнее выступление — способ напомнить людям, кто такой Майкл Джексон и на что он способен. Способ раздразнить толпу так, чтобы люди, вновь пригубив вкус сносящей с ног энергии, поток которой иссяк несколько лет назад, когда босс покинул сцену, насели на него с такой силой, чтобы иного выбора, кроме как вернуться в шоу-бизнес, не осталось.       И нет, о мистере Джексоне никто не забыл, не забросил в дальний угол некогда гремевшие альбомы, не посчитал исчезновение безвозвратным и преждевременным выходом на пенсию. Мне кажется, яростно любящие его поклонники, как и простой обыватель, знающий, кто такой Майкл Джексон, — в целом не способны признать тот факт, что настолько яркая звезда однажды действительно решит раз и навсегда отдалиться от того, что некогда сделало его знаменитым. Без его песен едва ли обходится хоть одно ночное заведение, частная вечеринка или круглосуточный гипермаркет, динамики под потолком которого не извергали бы всем и каждому знакомые мелодии, что никогда не устареют и не растеряют своей магии даже в современной обработке.       О таком человеке нельзя просто так взять и забыть. Именно поэтому под воротами его дома по-прежнему днюют и ночуют поклонники, часть из которых — не то безумцы, не то герои — в своё время следовали за кумиром из города в город, из страны в страну во время туров, раньше всех покупали билеты, ежедневно слали письма и подарки. Рядом с ними — неугомонные журналисты, готовые пойти на любой грех и подлость, получить бы только заветный снимок, а лучше два. При идеальном раскладе — фотографии лиц детей. Если случится последнее, сердце босса точно не выдержит.       Задумавшись над его состоянием и тем, во что всё это может вылиться, я изрядно отвлекалась от своего собственного недомогания: с того момента, как небо бесповоротно окрасилось в серый, заклубились облака и тёплые лучи смыло первыми каплями, косой шрам в нижней части моего живота заныл с такой силой, что волна озноба прокатыкалась от макушки до пальцев ног и обратно. То и дело приходилось промакивать лицо носовым платком, и, к моему ужасу, ощущения эти не убывали, как зачастую случалось, а лишь нарастали. Вероятно, надвигается гроза, и неслабая. В грозовые дни меня может трясти ночь напролёт, а наутро постель насквозь пропитана холодным потом. Разумеется, именно сегодня небо решило взъяриться и попытаться меня раздавить, ведь не может же быть в жизни всё просто, верно? Что ж, простой путь — путь в никуда. Нужно лишь вечер продержаться, не концентрировать внимание на боли. Сегодня нужно постараться.       Не знаю, стоит ли попытаться разговорить мистера Джексона сейчас, когда мысли его дальше горизонта, или будет лучше оставить в покое, ведь день и без того полнится суматохой, от которой он старательно отвыкает и отдаляется.       — Садет, ты принесёшь мне ещё кофе, когда мы доберёмся? — вдруг спрашивает он, не сводя глаз с окна. — Эта твоя кофейня, она далеко? Может, заедем по пути?       — О, сэр, она на другом конце города. Мы можем остановиться у «Старбакс».       Проклятье. Я себя просто ненавижу. Зачем выдумала несуществующую кофейню, когда он впервые похвалил мой чёртов латте? Почему сразу не объяснила как есть? И ведь не выкрутишься, подсунув чужой кофе — всегда чувствует разницу. Одно хорошо, он пока не интересовался названием заведения. Ох, до чего глупо всё это!       Он вздыхает, очевидно отвергая вариант с кофе из «Старбакс», и, кажется, смиряется. Снова глядит в окно и без конца о чём-то думает.       Я теперь тоже отворачиваюсь — от стыда и неловкости. Одному чёрту известно, чем его так зацепил мой домашний латте, что ничего другого и видеть не хочет, а то и, чего доброго, может отправить чужой стаканчик в урну после одного глотка. Всё это — ещё одна причина, по которой я не очень-то радуюсь выходным, ведь привыкшему к кофеину телу не объяснишь, что твой ассистент, отчего-то отказывающийся раскрыть тайну местоположения таинственной кофейни, сегодня отдыхает. «Кофейня», кстати говоря, поразительно часто закрывает свои двери для посетителей по тем дням, когда мисс Сахи берёт отгул. Стоило бы, наверное, наконец сказать, будто кофейня закрылась, и в дальнейшем приносить боссу обычный латте, но я не могла. Не могла лишить ни себя, ни его этой радости. Тем более не сумела бы признаться в том, что так глупо и бесцельно лгала всё это время только для того, чтобы потешить себя фантомным чувством незаменимости.       Тогда я потянулась было к сумке, чтобы предложить мистеру Джексону лежащие в ней конфеты — его любимые (серотонин с эндорфином лишними сейчас точно не будут, верно?), но меня опережают:       — Садет, — поворачивается он ко мне с каким-то неловким, но невинным выражением, — ты не прихватила немного моих конфет?       Это выражение лица...       В такие минуты я разбиваюсь и собираюсь заново. Отошла куда-то очень далеко заунывная, тянущая боль в области шрама, горячие волны в теле застыли, как и руки, уже сжимающие неизменный мешочек со сладостями. Принт, вообще-то, рождественский — высокие заснеженные дома, украшенные ели и висящие на верёвочках полумесяцы, — но мне так даже больше нравится. Это всё равно что поставить на стол тарелку с только что испечёнными имбирными человечками посреди июля — сразу ведь обдаст праздником с ног до головы?       Взгляд босса тут же зацепился за хорошо знакомый ему мешочек, сопровождающий его даже чаще, чем собственные дети, и улыбка, с которой слетел смущённый смешок, расползалась по усталому лицу.       — Без тебя я умру с голоду.       Чёрт. Одна из тех фраз, ненавистных мне в той же мере, что обожаемы. Они говорят:       «Эй, ты молодец! Твоя работа ценна, старания не напрасны. Этот человек, человек, которого выбрало твоё сердце, уважает тебя и ценит. Иначе уже давно бы уволил. Всё идёт отлично, слышишь? Всё впереди.»       Но как бы этот голос ни подбадривал, голова прислушивается совсем к другому, заставляя первый замолчать:       «Он говорит это не тебе, а тому, что ты делаешь. Ты — просто одна из многих. Ассистентов сменится ещё десятки, и каждый будет делать одно и то же. Ты здесь безлика, важны умелые руки и смекалка. Не выдумавай, не ищи потайных смыслов там, где пусто!»       Очевидно, что правда на стороне второго, каким бы злобным ни казался. Напротив, ввести в настоящее заблуждение способны только сладкие мысли. Мысли со словами и образами, которые мы хотим услышать, пусть и не показываем этого. Я одёргиваю себя каждый раз, когда хоть мыском ботинка касаюсь иллюзии. Это опасно. Оттуда сложно, а иногда почти невозможно найти выход.       Поэтому стоит порадоваться тому факту, что в последнее время подобное всё реже можно услышать из уст мистера Джексона.       Не так давно каким-то вечером захотелось в тысячный раз пересмотреть одну из любимых романтических комедий с участием Дженнифер Энистон. О, как она изумительна, неповторима в каждом своём появлении на экране! Прекрасная, сильная женщина, которой нельзя не восхититься, в картине она заняла роль верной своему делу и боссу, отлично разбирающейся в работе ассистентки пластического хирурга. Долгими годами напролёт занимая один и тот же пост, где один рабочий день походит на другой, приходят и уходят люди, операция за операцией, забота за заботой, к тому же, дома Кэтрин — главную героиню — ждут дети, которых она воспитывает сама. И её реальность не меняется, крутится по оси, в центре которой — талантливый и обаятельный доктор Маккоби, предмет её тайной любви. Он совсем не замечает её, не видит того, что находится за образом работника, близкого друга и беспрестрастного, несмотря на имеющиеся чувства к доктору, советника в сфере личной жизни.       Сам же док, однажды очень сильно в своей жизни обжёгшийся, не знает, чего хочет, пряча истинное состояние за публичным образом. Меняет одну красотку на другую, про первую тут же забывая, купается в иллюзии яркой и беззаботной жизни холостяка. И пусть доктор Маккоби — совсем не то же самое, что мой босс, но Кэтрин была мною обожаема ещё до того, как я сама стала ассистенткой. Сначала — потому что восхищалась её неуязвимой силой духа, не оскверняющей при всём при этом характера. А потом — потому что увидела в ней себя и свою жизнь.       История, конечно, завершилась хэппи-эндом: док, получив от судьбы ещё несколько пинков под зад, наконец прозрел и увидел ту единственную, что переживала, заботилась о его благе по-настоящему, ни на что не претендуя, пряча истину под веским словом «работа». Взглянул на Кэтрин совершенно по-новому и понял, что порой за счастьем далеко ходить нет необходимости. Старая, как мир, истина. Они, конечно, поженились под аккомпанемент моего растроганного рёва, — будто фильм впервые на экране.       Когда на следущий день я, разбирая письма мистера Джексона всё в том же домике охраны, спросила у Билла, смотрел ли он эту комедию, то вместе с утвердительным ответом и кратким смакованием сюжета, получила фразу, чересчур глубоко засевшую в голове.       Щёлкая мышью у стены из мониторов, Витфилд, даже не особо вдумываясь, произнёс:       — Вот только в жизни обычно, если тебя не заметили изначально, не заметят никогда.       А затем, помолчав, с прежней внимательностью вглядываясь в перемотку сделанных видеозаписей, добавил:       — Или если не сотворишь какое-нибудь дерьмо.

***

      В освобождённом для репетиции зале обстановка постепенно накаляется. О нет, пока никаких неурядиц и неприятностей, — скорее, лишь трактовка моих собственных восприятий к неумолимому приближению масштабнейшего из событий за последнее время. Уже не совсем ясно, где дрожит моё тело от блаженного волнения ввиду предстоящего шоу, будто у шестнадцатилетней девочки, собравшейся на свой первый концерт, — а где от не сдающих позиций волн слабости и приходящейся по мышцам ломоты.       Мистер Джексон ещё до того, как ступить на сцену, спрятался ото всех за тёмными очками, всё больше и больше меняется его настроение или то, что выдаётся за настроение: босс оживился, о чём не умалчивал и язык тела, пришедшего в режим готовности ещё до появления первых танцевальных движений, зазвучал тихий, сдержанный смех, полились тёплые приветствия, когда на пути в гримёрную нам попадался кто-то из его давних знакомых. По правде, чувство от него исходит такое, будто мистер Джексон хотел столкнуться сегодня лицом к лицу с как можно меньшим количеством людей, знакомых с ним лично. Но надеяться на подобное, отправляясь на светское мероприятие, где предстоит выступить на одной сцене и с другими известнейшими мира сего — затея изначально провальная. Если уж на то пошло, прежде он бы и вовсе не стал толпиться с таким количеством звёзд на одной сцене — его одного более чем достаточно, чтобы поставить на уши весь город. Но с того самого «прежде» изменилось слишком многое.       Однако сейчас зал полностью предоставлен нам, и всё пространство, пялящееся пока ещё пустыми зрительскими креслами, проходами и высоченными потолками с золотыми арками, дышало с явным облегчением — здесь, в окружении собственного персонала и техников, тихо и мирно делающих своё дело, боссу и самому проще дышать, имея в запасе достаточно времени для подготовки. Все те знакомцы, припавшие к нему в слащавых объятиях в закулисье, те, с кем он проводил раньше своё время, в чьих домах бывал, чьим словам и искренности верил, — теперь лишь люди, присутствие которых следует потерпеть до завершения концертной программы. Люди, некогда считавшие себя его друзьями и приятелями, кичившиеся знакомством с ним, почти все до единого отвернулись, отдалились, задрав носы, когда на голову мистера Джексона посыпались настоящие беды. Посему его ощущения вполне понятны, однако, несмотря ни на что, он продолжает держаться на публике непоколебимо, с неизменной дружелюбностью и прежней доброжелательностью.       Я, к тому моменту закончив «прислуживать» Джимми и его вечным требованиям и нуждам — ни в жизнь не упустит возможности что-нибудь на мою шею повесить, коля при этом замечаниями о внешнем виде, — усаживаюсь перевести дух в кресло в одном из передних рядов, предназначенных сегодня не иначе как для вип-персон, способных заметно пополнить «мешок для пожертвований» этого вечера. В зале, не считая сцены, залитой тусклым синим светом, — темно, и на сердце, пусть даже если и не надолго, но становится теплее. Здесь, в тени, ставшей моим неизменным уделом, никто не заметит моих восхищённых, но тяжёлых вздохов, заблестевших глаз и глупой полуулыбки. Здесь, в тени, отбрасываемой Майклом Джексоном на тех, кто всегда находится за его спиной, я искренне, без утайки перед самой собой любуюсь им и тихонько восторгаюсь. Улыбка становится шире вместе с мыслью, гласящей, что часть прежнего мистера Джексона — действующей, находящейся в вечном движении всемирно известной звезды — проявилась сегодня на этой самой сцене: отвлекаясь от разогрева, он то и дело суетливо срывается с места, принимаясь перепроверять чужую работу. Просмотрел каждый проводок, проверил все розетки на исправность, бродил по зрительному залу, разглядывая сцену со всевозможных расстояний и ярусов. И если недоуменно переглядывающихся техников и чужих менеджеров, плохо знакомых с мало кому понятным нравом нашего босса это вводило в лёгкую оторопь или даже раздражало, то меня просто не может не радовать, ведь мистер Джексон, как кажется с точки зрения наблюдателя, действительно чувствует себя лучше, хоть на время выбравшись из своего панциря. Глубокая усталость, питающаяся вереницей бессонных ночей, личных страхов и тревоги, всё меньше чувствуется в его движениях, тоже расширяющих амплитуду, ломающих рамки дозволенного и вообразимого.       Когда он, наконец оставив в покое всю техническую часть, осмотрел, прослушал и проглядел всю акустическую технику, световые приборы, инструменты и декорации, приступил ко второй части репетиции — первую отвели в моё отсутствие, — я невольно подалась вперёд, подперла руками подбородок.       Иногда, если везение улыбалось, если располагало его настроение, мне удавалось лицезреть настоящие танцы и пение живой легенды в стенах дома, где на первом этаже оборудованы и хореографический зал, и звукозаписывающая студия. Но здесь, в огромном зале, где жили и множились воспоминания об уже минувших концертах, и каждый неповторим, уникален и бесценен, в преддверии возвращения Майкла Джексона, — всё чувствуется иначе. Где-то даже закралась мысль: а что, если вечер это вдруг станет для него прорывом, спусковым крючком для воскрешения дней былого успеха и претворения в жизнь того, что он, уверена, носит в своей душе и тихо лелеет?       Я затаила дыхание и продолжила беспрепятственно пялиться на обрисованные мягкой тенью силуэты на сцене, стремительно набирающие темп по мере приближения припева. Каждую занятную позу, пойманный импульс старалась запечатлеть в своём «чёртовом дневнике», в обители своих откровений, пользуясь угольным карандашом.        Как вдруг услышала голос:       — Как мёда объелась.       Ещё одна из «чужих», присутствующих здесь, в зале вместе с нами, очередной человек из прошлого — журналист и телеведущая мисс Тиффани Ардольф. Человек, никогда не приписывавший себя к крепкой и нерушимой дружбе с мистером Джексоном, если сравнивать с великим большинством, когда им это было удобно и выгодно. Хотя лет десять — а может, больше — часто писала о нём и даже предприняла несколько попыток устроить интервью, но не вышло. Это босс делал всегда неохотно, и только в крайней нужде. Тиффани и поведёт сегодняшний концерт.              Я озираюсь по сторонам и только теперь вижу, что мисс Ардольф, незаметная в полумраке и ухающих басах музыки, появилась у моего ряда сидений. Неизменно утонченный, элегантный силуэт, уверенная походка и сногсшибательные пышные формы. Сколько бы лет ни прошло — она, кажется, не стареет и вовсе не меняется.       Я спешно захлопываю дневник.       Известная своей открытостью и прямотой, она не постеснялась подметить вслух, каким блаженным сейчас выглядит моё лицо.       — Простите? — только и получается выдавить в ответ.       Тиффани спокойно опустилась в соседнее кресло, закинув ногу на ногу. На лице играет озорная улыбка, блеск глиттера на веках отражает свет мигающих в такт песне колорченджеров. Моё же лицо, вероятно, не то краснеет, не то бледнеет от того, за чем меня застукали. До сего дня, как мне казалось, удавалось держать тайны сердца под замком для всех, кроме Дэнни, но сегодня с самого утра что-то так и норовит пойти наперекосяк, и чувство это осязаемо витает в воздухе.       — Выглядишь такой влюблённой, — она улыбнулась шире и повела своим всепожирающим, полным выточенного годами профессионализма взглядом по сцене, выхватывая в мигающем свете одну фигуру за другой.       Я проглотила язык, не зная, как реагировать и что отвечать на подобные высказывания. А когда ведущая снова взглянула на меня, то выражением своего лица почти уверила в том, будто и не предполагает, кто из присутствующих — объект столь пристального, восторженного внимания. Хоть вниманием каждого здесь находящегося безраздельно владеет лишь один человек, тянущий сейчас высокие ноты, всё-таки у подмостков толпилось достаточно народу. Но колкое чувство разоблачения таки давило изнутри.       В мыслях я уже начала оправдывать саму себя, как делала сотни раз и до этого, обыгрывая момент, в котором кто-нибудь когда-нибудь всё-таки заметит мои неоднозначные взгляды в сторону мистера Джексона. Лучшим выходом из подобной ситуации было незаметно влиться в замечание, снизив его значимость. Мол, разумеется, я люблю Майкла Джексона. Я, чёрт возьми, работаю на него с утра до вечера, подскакиваю с кровати по одному звонку, знаю марки и вид любимых хлопьев его детей, запоминаю то, что он сам забывает. Разумеется, я люблю Майкла, а вы, что же, не любите? Не отплясывали в детстве под его песни? Не повторяли движения из видеоклипов? Странный вы человек.       Мисс Ардольф махнула рукой, будто лишая особо смысла всё раннее сказанное.       — Да не обращай внимание. Просто в последнее время мне всё чаще доводится вспоминать молодость. Или даже юность. Вот взглянула на тебя и увидела молоденькую Тиффани, с тем же запалом, такую же глубоко влюблённую. Да и вообще... По-моему погода сегодня влияет на людей и их поведение, не заметила?       Ещё как заметила.       На мгновение, к моему стыду, стало казаться, будто она слегка выпившая. Затем эту позорную мысль я, чей разум был рад любому разъяснению сложившейся ситуации, отогнала: впереди важный вечер, а мисс Ардольф — человек очень ответственный. Влиятельный общественный деятель, к тому же, и не стала бы рисковать своим имиджем. Выходит, что это всё та же прямота характера, тяга к скрытому от чужих глаз и неукротимое любопытство, протолкнувшее её в ряды лучших в своей сфере.       Мечтательно помолчав ещё какое-то время, она, видимо, сжалилась над моим сбитым с толку состоянием и добавила в вибрирующую от неловкости атмосферу ещё немного непринуждённости, на которую, по правде, не мешало бы настроиться всем нам.       — Я это к тому, Садет, — голова её чуть склонилась на бок, щекотнув меня пышными светлыми локонами, — что время не бесконечно. Можно проснуться завтра и обнаружить, что казавшееся тебе будничным постоянством, чем-то неизменным, тем, что ещё долго будет рядом, — вдруг взяло и исчезло. Рухнуло куда-то без следа, оставив тебе только пустые воспоминания. Сувениры о бездействии.       На какое-то время между нами снова воцарилось безмолвие, вернулись в пространство звон музыки, резкие взмахи в периферии зрения, и просто спонтанные звуки, отскакивающие от стен и стеклянных покрытий. Мисс Ардольф уставилась перед собой куда-то в пустоту, будто и правда обратилась к давним воспоминаниям. Мне же сделалось просто странно и немного обидно оттого, что вынуждена фокусироваться вовсе не на долгожданном зрелище в исполнении короля, а на опасениях, догадках и смутных мыслительных цепочках. Да что вообще происходит?       Затем она вновь заговорила:       — Поэтому, знаешь... Если уж тот, кто тебя волнует, находится рядом, постоянно мелькает перед глазами, стоит всерьёз задуматься о том, чтобы рискнуть и высказаться как следует. Потерпеть поражения куда лучше, нежели всю оставшуюся жизнь жалеть о том, на что не хватило духу.       На самом деле, удивление доставлял даже тот факт, что сама Тиффани знает меня по имени, не говоря уже о нежданно высказанном совете. Вообще-то она нередко встречалась нам на том или ином появлении на публике, но я и представить не могла, будто такие, как она, обратят внимание на таких, как я, да ещё и по имени запомнят. Вспоминаю, что, кажется, в начале своего пути говорила с ней по телефону, что-то передавая от босса.       Будь я хоть чуточку отважнее, непременно бы решила, раз уж человек такой величины и статуса, имеющий за плечами огромный опыт, что-то советует, то стоит к словам прислушаться. Но вместо этого, как бы ни было неловко рушить её внезапные и даже необоснованные откровения, явно чем-то навеянные, принялась за свою старую тактику:       — Что вы, мэм! Я просто... Сколько бы ни смотрела, а так и не могу понять, как вообще такое возможно — вот так танцевать. В особенности, движения ногами. Никогда не разберусь.       Активно кивая и указывая глазами в сторону вытанцовывающего босса, в чьи движения мне так и не дали вникнуть и насладиться, внутренне надеюсь, что хотя бы не выгляжу, как идиотка, не говоря уже об убедительности транслируемой позиции.       Тиффани многозначительно хмыкает, следя за перемещением мистера Джексона с таким лицом, будто решает, поверить мне или нет.       — А, так ты на Майкла смотришь, — лукаво улыбнулась она, заставив меня вцепиться в обложку дневника от ужаса. — Что ж, ты всегда можешь попросить его тебя научить.       — Меня? — уже с подлинной искренностью удивляюсь я и снова откидываюсь на спинку кресла, нервно хохоча.       — А что же? Времени с ним ты наверняка вынуждена проводить уйму. Попроси, и Майк не откажет.       — О, мисс Ардольф, — всё ещё смеюсь я. — Звучит, конечно, отлично, но если я в свои двадцать шесть согнусь так, как босс в свои сорок девять, то разогнут меня потом только травматологи.       Она тоже расхохоталась, забавно сощурив переносицу, и весь былой дискомфорт наконец рассеялся окончательно.       Пошутив, я ни чуточки не солгала. Мне с моим не самым выносливым телом будет лучше и дальше тихонько наблюдать со стороны за тем, как кто-то скачет по сцене, вырисовывая немыслимые па. Однако, если планирую продолжать в том же духе, то явно стоит получше следить и за собственным выражением лица.       Билл машет из-за кулис, привлекая моё внимание. Кажется, поглазеть на немыслимые па снова не получится.

***

             В годы, когда к работе ассистента я ещё не приступила, босс путешествовал с детьми по миру, от страны к стране, от одного арендованного поместья к другому, сменялись часовые пояса и лица вокруг, и к моменту вынужденного возвращения в штаты, обусловленного стремительным истощением капитала, люди не сразу прознали о его прибытии. Но стоило лишь раз предпринять попытку скромной вылазки в город, как былое безумие воспылало с новой силой. Очень скоро у ворот дома выстроилась толпа фанатов и репортёров, случайные снимки замелькали в каждой бульварной газетёнке, поползли новые слухи, отовсюду посыпались догадки, доводы и вопросы по поводу возвращения мистера Джексона на сцену. Только вот возвращаться с былым масштабом он не собирался. Однако сегодня он здесь, даёт живое выступление впервые за много лет, проведённых в полном затишье и отстранении от сцены, и является самым большим лакомым кусочком для промоутера, который, разумеется, хочет как следует распалить публику перед появлением живой легенды, высовывающей нос из дома лишь по самым особым случаям.       Меня здорово потряхивает, и дело не только в дурацком физическом состоянии, — мне просто страшно. Былой восторг от ожидания появления босса на сцене как-то уж сильно стремительно сменился жалкой дрожью и волнением, будто впереди — не шоу-программа, а знакомство с президентом или даже королём какой-нибудь далёкой страны, от которой ещё с утра прибыла целая делегация, принеся с собой кучу хлопот.       Кто бы мог подумать, что эта метафора окажется настолько явственной? Я действительно теперь узнаю нового, совершенно чужого мне человека.       Не сумев застать репетицию целиком из-за очередного поручения, вынудившего меня выехать в город, по возвращении на душе, стоило только переступить порог просторной гримёрной, возникло стойкое чувство — не то я здесь чужая, не то кто-то здесь чужой. И дело вовсе не в наплыве людей в закулисье, не в новоприбывших молодых и не очень звёздах, не в суете их подчинённых.       Сжав в руке ремень от сумки, в которой, выжидая своего часа, по-прежнему покоится большой подарочный конверт, я огляделась, надеясь, что никто другой не станет всматриваться в мой странный ступор. На первый взгляд всё обстояло по старому: крепкая помесь из запахов косметики, парфюма и лака, свет, не оставляющий без внимания ни одну деталь появившегося в его ореоле человека, снующие из стороны в сторону, от вешалки к вешалке молодые стилисты с аксессуарами и предметами одежды в руках, то и дело подгоняемые наставлениями Джимми Вернера. Сам он бесконечно хлопочет над лицом босса, склоняясь то к одной палетке, то к другой.       Лицо босса, вот в чём дело. При виде него отчего-то мне стало не по себе. Вообще-то именно тогда, надеясь улучить момент полного уединения с мистером Джексоном, я и хотела вручить свой скромный презент, но застыла, поймав в зеркале его взгляд. Это был совсем не тот взгляд, к которому я привыкла, не те вечно усталые глаза. Понурые плечи выпрямились, удерживая крепкую осанку, ногу закинул на ногу, покачивая ею, и мысок туфли постукивал о приоткрытый комод. Изменился и голос, из обычно тихого, застенчивого, став звонким и обволакивающим, казалось, даже воздух завибрировал от его ноток. С лица не спадала улыбка — широкая, блистательная, та, пред которой млели миллионы людей по всему миру, но и улыбка чудилась мне какой-то неправильной. Я бы не назвала её натянутой, синтетической, как не назвала бы фальшью озаривший глаза огонёк, но здесь определённо что-то было не так.       Я выскользула из гримёрной, пока ни босс, ни Джимми не заметили моего присутствия. Грудная клетка вздымалась и дребезжала от навеянного чувства неправильности, от воздействия чего-то чужеродного, будто там, за дверью, в самом деле незнакомый человек. За руку со страхом и замешательством следовала неловкость оттого, что, проработав на мистера Джексона целый год и, казалось, зная о нём множество всякого, я вдруг позволила себе пригнуться перед неизвестно чем обоснованной слабостью.       — Стоит взять выходной, — отмахнулась я и зашагала вдоль коридора, решив дать себе немного прийти в норму.       Серьёзное недосыпание, дурной режим питания, ежедневный стресс, ноющая на погоду старая рана и волнительное предвкушение перед главным выступлением — всё это вполне могло устроить кратковременный сбой в восприятии реальности, которая, впрочем, лишь только мне одной может казаться странной и непривычной. Но кратковременным, вопреки ожиданиям, это состояние не стало, а с ходом времени лишь усиливалось, заставляя меня петлять в лабиринтах закулисья, то и дело натыкаясь на бросающий косые взгляды персонал и надеясь, что до самого его выхода на сцену боссу я не понадоблюсь.       Подозрительным взглядом смерил меня и Билл, не отходящий от двери гримёрной. Глядя с высоты своего роста большой широкой фигурой, он молча, одними глазами вопрошал — всё ли в порядке? В ответ осталось лишь неубедительно кивнуть и поскорее ретироваться. Хорошо, что он никогда не имел привычки вмешиваться в чужие дела. Разве что, по самым крайним случаям.       — Что за нелепость? — шипела я себе под нос.       Ощущения действительно такие, будто меня как следует окатили холодной водой. Хотя, признаться, от прохладной ванны сейчас было бы глупо отказываться — кажется, чёртов шрам решил приподнести сюрприз в виде повышения температуры. А быть может, просто следовало одеться теплее и не щеголять под дождём без куртки.       В обделённой светом и вниманием мимо проходящих людей нише с плотной занавесью нашлось прекрасное укромное местечко. Завалено оно элементами старых декораций, мебелью, коробками с одеждой, пыльными балками и прочей всячиной, но какая важность. Я уселась на деревянный высокий табурет. Необходимо отвлечься, чтобы совсем не оплошать, и я, пользуясь всеобщим вниманием к тем, кто сейчас занял сцену, и наличием некоторого времени до выхода мистера Джексона, решаю в последний раз заглянуть в конверт, проверить, действительно ли содержимое настолько хорошо, чтобы стать подарком для человека, имеющего, наверное, уже всё на этом свете. И не просто подарком, а подарком к годовщине выпуска самого прибыльного во всём, черт возьми, мире альбома. Мысль эта здорово угнетает, и взор, подавленный злобным голосом в голове, тотчас же принимался выискивать в распакованной пластинке недостаток за недостатком.       Здесь вышло криво, разве нет? А тут можно было сделать поярче, наслоить побольше. Там же, наоборот, — стереть и заменить куда более подходящим оттенком. Не слишком ли приторно?       Хотя в глубине души, конечно, ясно, что все эти высосанные из пальца придирки, как сказал бы босс, — от Дьявола, и на самом деле пластинка выдалась отличной. Уж куда лучше того кошмара, что порождала дрожащая кисть, когда я, поддавшись агитированию Дэнни влиться в мир искусства, впервые приступила к рисованию. Вот тогда-то, и правда, выходила жуть, но ведь и камень вода точит. И даже если речь о таком истукане, как я.       «Ещё немного — и Ван Гог!» — повторял Дэнни раз за разом, порой не сдерживая смех.       С винила, навсегда потерявшего своё первозданное предназначение, глядят трое: десятилетний мальчик, раскрывший улыбающийся рот в немом пении. Взгляд его, не лишённый живой и чистой надежды, устремлён в полную неизвестности даль, о которой он ещё ничего не знает. Его окружил свет — совсем юная, едва вырвавшаяся из ночи заря, в кремовой пелене которой ещё видны блестящие звёзды. Рассвет набирается сил, лиловеет, вбирает в себя яркие краски, что, перемешавшись между собой, открывают ту самую даль, где и живёт, познав её секрет, молодой и бесконечно энергичный парень, уже завоевавший мир, покрывший планету своим талантом. Он застыл в стойке на носочках, рукой схватившись за неизменную шляпу. Он и его эпоха цветут в сверкающем золотом ореоле, символизируя и по сей день ничем и никем не превзойдённый успех. Этот парень, отвернувшись от предыдущего, всем телом устремлён в будущее, и только туда. Третий же прошёл и детство, и юность, познал сбивающую с ног славу, любовь, горести и предательство, наблюдает за собой прежним, раз за разом отматывая время назад. Лицо у него разительно других черт, нежели в детстве или гремящей молодости, но неоспоримо красиво и, наверное, чересчур печально, хоть и украшено полуулыбкой. А может, нерадивый художник просто исказил подлинные эмоции. Или просто не знает, что чувствует мужчина с портрета, глядя на себя из прошлого. Три разных лица одного человека. Тем не менее, он лишь ненадолго обернулся к прошлому, и только одной головой. Корпус смотрит вперёд, вторя направлению бегущей вдаль — туда, где сияние обозначилось ярче всего — дорожки. А силуэт его окутали краски не утра и не золотого полудня, — синеватый с ярким пурпурным перелив, время позднего заката, где заход солнца вовсе не означает финал творчества мистера Джексона. Напротив: в детстве мне говорили, чем закат краснее, тем жарче будет новый день.       По позвоночнику пробежала дрожь. Точно. Там, в гримёрке, хохоча и оживлённо беседуя, продолжая напевать и дёргаться в такт своему же ритму, сидит, ожидая выхода, лишь одна из множества граней этого человека, большая часть из которых хранится, пока не понадобится, в той коробке, куда мистер Джексон откладывает свои сценические обличия, все до последней детали, живя в освободившемся пространстве собой настоящим.       Мне и раньше доводилось лицезреть и совершенно неожиданно знакомиться с какими-то из его граней: во время съёмок интервью, где приходилось примерять маски, в ходе фотосессий, в те до ужаса интимные моменты, когда с неба падала возможность поглядеть на то, как он даёт волю и телу и голосу в зале для хореографии у себя дома, однако это совсем разные вещи. Сейчас это ощущалось, словно с одного края полноводной реки тебя без спросу перебросили на противоположный, где действуют чужие законы и правила, а в руках у тебя ничего, кроме растерянности и предчувствия нечто грандиозного. В гримёрной, осмелилась предположить я, — не мистер Джексон, таскающий леденцы из сумки своего ассистента. Там человек, который делает за него на сцене всю работу. Это уверенный в каждом своём действии, в каждом возгласе и вздохе Король поп-музыки.       Сверля перед собой пустоту, из которой и выловила это осознание, не глядя кладу пластинку обратно, лента снова превращается в изящный бант. Всё ещё витая где-то в облаках, я прижимаю конверт к груди, и очень вовремя:       — Садет!       Побрал бы тебя чёрт, Джимми.

***

      — ...Майкл Джексон!       Как только Тиффани объявила выход, у меня затряслись поджилки, будто самой предстоит появиться перед невообразимым сонмищем людей в зале, словно живое, кричащее, качающееся в волнении море. Всё это ещё потряснее, чем казалось, ожидалось и представлялось, но вместе с тем — страшнее.       Миновав ступени одним махом, босс появился на сцене, не сумев опередить неистовый — никогда подобного не слышала! — приветственный клич заждавшейся толпы. Теперь можно было легко отделить от всех остальных тех людей, что явились на вечер только ради одного человека, выступавшего последним — ни один из выступивших в первых рядах исполнителей при всей своей популярности не мог похвастаться столь бурными овациями в свою сторону, как это случилось в тот миг, когда мистер Джексон много лет спустя впервые показался на глаза фанатам в том образе, в котором его запомнили и ждали. Ждали и надеялись, верили в то, что он обязательно вернётся.       Я затаила дыхание, спрятавшись за кулисами вместе с остальными болеющими за нашего общего босса. Рядом и Джимми, по своему обыкновению задравший подбородок, подперев его согнутым пальцем; и его ребята, что трудились не покладая рук и теперь наслаждались сиянием своих стараний на глазах многотысячной толпы; и Билл с Джавоном, всегда находящиеся рядом с боссом, даже если то или иное мероприятие подразумевало присутствие специально нанятой для того охраны: к такого рода моментам мистер Джексон относится весьма ревностно, и всюду — если парни были на то согласны — таскал их за собой. И судя по застывшему, как кисель, воздуху, проглотила язык и дыхание здесь не я одна. Для каждого что-то значит этот момент в той или иной степени, каждый переживает и страшится по-своему. Даже Джимми, привыкший маскировать истину собственных эмоций, точно недостатки на лице, нервно теребит носовой платок пальцами свободной руки. Раймона стоит чуть поодаль и, самодовольно, будто происходящее — результат только её трудов, поглядывая на дисплей с прямой трансляцией, беседует с кем-то из других менеджеров. В этом она бесспорно талантлива: подмечать всё, что происходит вокруг, при том даже не сбившись с мысли и не запнувшись.       В глазах у всех остальных отчётливо виднеется один и тот же вопрос:       «Что же будет дальше?»       Ответа не знает никто, вольны лишь предполагать. Мистер Джексон, вкупе со всеми плюсами и минусами своего нрава, — является человеком довольно непредсказуемым. Но больше меня заботит состояние его здоровья, подорванное отсутствием регулярного сна. Если ложиться в четыре утра, а вставать в восьмом часу, чтобы — не приведи Господь — не пропустить обязательный завтрак с детьми и последующие проводы к началу занятий, организм может вдруг решить, что с него достаточно, и заставит тебя отдохнуть, невзирая на протесты. От одной такой мысли душа каменеет: мистер Джексон давно и бесповоротно стал частью как моей жизни, так и жизней остальных преданных ему людей, и представить, что с ним что-то случится...       Кровь в жилах леденеет.       Для любящих его людей, для фанатов он — кто-то вроде супергероя. Невероятной силы и воли сверхчеловек, покоривший себе этот мир, невзирая на все трудности, встретившиеся на пути. Пережив множество профессианальных травм, справляясь с нападками судьбы и призраками прошлого, Майкл Джексон шёл к желаемому во что бы то ни стало, не забывая при этом и о тех, кто может нуждаться в его помощи и внутреннем свете, благодаря которому он так глубоко обосновался в сердцах людей. Казалось, он даже не стареет, но это не так: здоровье и молодость склонялись пред бегущими годами как полагается, ведь время никогда не отказывается от ему положенного. Когда тебе почти пятьдесят, каким бы ты ни был и что бы ни делал в прошлом, сколько бы добра ни принёс в этот мир, — уже не сможешь хвастать былой неуязвимостью.       Однако было и кое-что, разносившее доводы о возрастных проблемах в пух и прах.       Он начал с песни из старого репертуара, с той, что по сей день заставит любое, даже самое неподатливое тело покачиваться в такт. С её первыми нотами он и выскочил на сцену, разорвав в клочья всё то, что было до и надолго заполняя то, что останется после. Откинул корпус в сторону, принявшись притоптывать ногой в такт музыке. Так он отсчитывает ритм, но если долго и пристально вглядываться, то снова начинает казаться, словно ритм сам вторит любым его махам и выпадам. Уже к тому моменту мой родной стук сердца затерялся в накатывающих оглушительных волнах, и теперь, казалось, движение крови и дыхание осуществляются по велению до боли знакомого мотива. В переходах между динамичными пиками в музыке мистер Джексон, улыбаясь до ушей и используя беззаботный кикволк, расхаживает по периметру, где каждый пружинистый шаг его сопровождался скачущим световым лучом.       Стало уже почти всё равно, кто заметит и что подумает о выражении на моём лице. Кожа у меня стянулась, как опущенная в кипяток резинка, и покрылась мурашками. Прямо на моих глазах из тёмной завесы — запылённой и заброшенной, как ниша, в которой я пряталась от чужих глаз — вышел человек. Тот, что вёл свою творческую карьеру от нуля до пьедестала под самыми небесами. Тот, от одной прямой, будто военная выправка, стойки которого публика сходила с ума. Тот, которого высшие силы одарили немыслимой мощи энергией, и от её импульсов становится тяжело стоять на ногах.       Некоторые говорят, будто сейчас, когда мистеру Джексону стукнуло пятьдесят, движения его сделались отнюдь не теми же, что раньше. Кто-то считает, будто танцует он теперь вяло, даже с неохотой, без души, словно, изловив некогда момент своей славы, решил, что больше стараться незачем. Но это полная чушь. По крайней мере в моих глазах. Да, разумеется, годы и последствия травм и болезней взяли им причитающееся, но и теперь я совершенно не в силах оторвать от него взора.       Я тоже уставилась в экран с прямой трансляцией. В мистере Джексоне изменилось всё: от манеры передвижения до цвета глаз — глубокая каряя бездна, растеряв былую печаль, налилась густотой, стала объёмнее и ярче, будто не прожектора, а закатное солнце светит ему в лицо. Он потерялся в танце, с которым ворвался на сцену, стал частью звучания композиции моментально. Шёлковые пряди волос взлетают и опадают, не поспевая за скоростью тела. Ноги словно и вовсе не касаются сверкающего пола, а плывут в невесомости, когда он исполняет круговой глайд. Рывки и жесты обретают свободу, набираются дерзости и бесстыдства, будто их творит человек, не ведающий, что такое неволя и страх, — как бы мне хотелось, чтобы так было на самом деле! В некоторые моменты начинает казаться, что каждая часть его тела живёт отдельной жизнью. А иногда, — что конечности сгибаются и разгибаются даже там, где не положено анатомией. Я наблюдаю и понимаю, что все те хвальбы, которые прежде доводилось слышать о мистере Джексоне — чистая правда. Ценители всегда твердили и продолжают твердить, насколько уникален и неповторим его почерк, что сколько бы кто ни старался, — ни в жизнь не сумеет повторить ровно в той же манере, что автор.       Имея в своём арсенале не один и не два танцевальных стиля, Майкл Джексон никогда не придерживался чего-то одного, то же касалось и музыки. Его движения — пламенный, неповторимый и абсолютно уникальный микс из всего: начиная с усвоенной на улицах гетто культуры и заканчивая тем, что даровала большая эстрада. Теперь он — и есть стиль, и сам в праве диктовать правила. Майкл Джексон — не раб танца, он рождён его повелителем.       Он вскидывает таз, хватается за промежность, а я не хочу, чёрт меня дери, думать о том, каким красным стало моё лицо. Лишь бы никто не увидел. А если и увидят, то пусть взглянут сначала на себя. Невзирая на пол, бессменный Король поп-музыки производит на людей одинаковое впечатление, даже если они громко и старательно то отрицают.       Тихонько оглядевшись, в этом я и убедилась: никто не отрывается от завладевшего сценой силуэта. Билл, всегда предельно собранный и готовый к любой неурядице, прилип к зрелищу всем естеством и даже снял свои тёмные очки, небрежно расположив их на лбу. Он улыбался, и делал это искренне, о чём свидетельствовали собравшиеся у глаз морщинки. Чуть погодя, когда скопившееся за день напряжение, предшествующее долгожданному вечеру, наконец рассеялось, Большой Билл уже открыто подпевал боссу, зная наизусть текст, который просто отлетал от зубов. К нему присоединился Джавон, улыбающийся широко, как ребёнок, и, скорее всего, им обоим, парням, выросшим на самых ранних хитах юных братьев Джексонов, таки довелось с головой окунуться в то самое детство, когда простые мальчишки, родом из бедного района, и подозревать не могли, с кем им доведётся работать в будущем.       Пусть одними уголками губ, но всё же улыбался и Джимми, то и дело переговариваясь о чём-то со своими подмастерье, которые тоже наконец могли вздохнуть с облегчением: босс, и правда, выглядит изумительно. На нём насыщенного бордового цвета бархатный пиджак, увешанный обилием тонких золотых цепочек, плавно переходящих в сложный фигурный орнамент на груди. На ногах — свободные для движений чёрные брюки и неизменные танцевальные туфли, дизайн которых босс сам когда-то и разработал, и какие он носит в повседневной жизни, говоря, что нет на свете ничего более удобного.       Тут же находится и часть техперсонала, личные ассистенты, менеджеры, координаторы, и никто, даже те, кто бросал в сторону босса очевидно неприязненные взгляды, — теперь не сводит с него глаз. В этом и есть суть Короля: к нему тянет магнитом с бешеной силой, что, к сожалению, не всегда ведёт к добрым последствиям. На каждом лице сейчас то истинное, что в жизни, сцепленное строгими рамками, прячется за повседневностью, профессиональными навыками, нормами общества. А та власть, которой неоспоримо обладает наш мистер Джексон, в один щелчок срывает замки и запреты, никого не спрашивая, обнажает на обозрение всё тайное и запретное. И если есть на свете чудеса, за которыми гонится человек столько, сколько существует, то вот они, не иначе.       Я же почувствовала себя ничтожно маленькой в сравнении с тем гигантом, представлявшим сейчас весь ревущий зрительный зал. От воплей гудяшей толпы даже воздух изошёлся вибрацией. Как только объявили его выход, люди, казалось, и вовсе позабыли, что явились на благотворительный концерт, где на сцене до сей минуты сияли и прочие исполнители, далеко не последней величины. Однако о них позабыли мигом. Всем вниманием, как и в прежние годы, завладел он.       Вышел к залу он не один, а с группой подтанцовки, с которой мы прежде встречались на репетициях. Профессионалы высокого ранга и, несомненно, талантливы, нечего и спорить, однако чем дольше вглядываешься в сердце выступления, тем больше уверяешься: ребята, при всём своём отточенном годами усердных тренировок великолепии — совершенно не то же самое, что мистер Джексон. Наверное, разгадка этого явления кроется в предельной простоте вышеизложенной фразы: если большинство работающих с ним или просто подражающих ему танцовщиков делают акцент на твёрдой выученности, чётко поставленных рутинах и на предельной точности копировании, то Майкл живёт танцем, дышит им, проживает в движении каждую выпущенную на волю эмоцию. Часть его выступлений — чистая импровизация, которая ничем не выбивалась из общей композиции. Просто танцоры на заднем плане отыгрывают свою заученную партию, Майкл — свою, продиктованную душой, что в любой миг вольна загореться иным цветом, кардинально сменить направление своего полёта. Так у него и выходит творить из бессознательного и неосязаемого то, что видят тысячи людей на трибунах. Для него танец — не часть шоу и даже не просто способ выплеснуть эмоции и передать их, не одно только это. Это словно целый ритуал, полный энергии и уловимых на невидимом уровне всплесков. Ритуал, который обращает и приближает к Богу, он и сам это говорил. И действительно: если кто-то скажет, что во время немыслимых танцевальных движений сверху его поддерживают ангелы — я, чёрт побери, поверю, потому что охвативший всех нас восторг от происходящего просто не может быть результатом чего-то земного.       То же самое происходит и с вокалом, и с музыкой. Подача, полная неистовствой страсти и даже какой-то агрессии, которую сглаживает его невероятно проникновенный, бархатный голос. Вокал тоже может звучать дерзко, но льющийся звук его голоса не позволяет забыть о чувственности и невероятной нежности ему присущей.       Его танцы и то, кем он является — несравнимое, абсолютно ни с чем не сравнимое явление. И эта индивидуальность была сохранена, несмотря на повторяющиеся из года в год с самого раннего детства истязательства отца, что требовал идеала, безукоризненно ограненного и отшлифованного по всем установленным мерам. Майкл учёл впившиеся в подкорки меры и правила, добился того, чего от него требовали, но и не стал простым исполнителем, — стал творцом, художником, единственным в своём роде.       Когда тело его пускается в круг, а затем встаёт на носочки, я невольно сжимаюсь, а мои собственные кости сводит какой-то дрожью: всегда казалось, будто это чертовски больно. Ещё в юном возврасте (я тогда только вышла замуж), когда передачи о Короле поп-музыки часто крутили по ТВ, я замирала, охая от того или иного трюка — тогда, как, впрочем, и сейчас, любое движение казалось просто-напросто неисполнимым для обычного человека. Даже закрадывались мысли, что всё это может быть некой постановкой, фокусом, оптическим трюком или любой другой непонятной мозгу вещью, однако на деле я оказалась права лишь в одном: то, что умеет босс — действительно не под силу обычному человеку. Для меня, как и для миллионов фанатов по всему миру, мистер Джексон — человек с даром исключительным и совершенно неповторимым. Уверена, пройди хоть тысяча лет, а люди так и будут оборачиваться назад, на некогда возведённый им эталон. Эталон наивысшей красоты музыки, экстатических танцев, огромной добродетели, и всё это в одном человеке — до изумления чудно́м и самобытном.       Теперь ясно и то, почему на репетициях он мог тратить по несколько часов на одно движение, пока то не будет доведено до идеала, как и всё остальное. Поэтому мы всегда и являлись на то или иное мероприятие намного раньше, чем полагается. Всё должно быть совершенно, так его научили, так он учит теперь нас.       С лёгкостью, какой полнилось теперь любое его движение, он присел в плие и, рисуя руками неуловимые узоры в воздухе, ловко скользил вперёд в этом положении. Корпус несгибаемо ровный, а стопы, двигая тело, так быстро шоркают по полу, что не успеваешь уследить, где заканчивается одно и начинается следующее. Глядя на готовый, безукоризненный результат долгой репетиции, которую я практически пропустила, дыхание перехватывает. Видеть эти танцы на экране телевизора — совсем, конечно, не то же самое, что здесь, прячась за кулисами и то и дело из-за них выглядывая. Чтоб мне провалиться, но в свои двадцать шесть, как и было сказано, я потрескаюсь, если хоть на секунду представлю, что мои собственные ноги будут вытворять то же, что происходит на сцене.       Лицо его с горящими неистовством глазами, казалось, тоже является частью танца, и выражения на нём сменяются, повинуясь неведомым ни мне, ни кому бы то ни было ещё импульсам. Вспыхивала и страсть, делая взгляд полным нагой похоти; и задиристая резкость, изгибающая губы в презрении; и глубокое, бьющее по сердцу сожаление, заставляющее каждую черту лица обратиться в живую печаль и обрякнуть.              И вдруг я нервно впиваюсь ногтями во вспотевшую ладонь. Значит, это он и есть? Король, которого так долго ждали, в которого верили и любили, снова взошёл на свой трон? Человек, ставший живым саундтреком целых поколений — всё это он и есть? Наш добрый и стеснительный мистер Джексон, приросший к бесформенным пижамам; запирающийся в своей комнате на часы и дни, чтобы никого не слышать и не видеть; разбрасывающий фантики от конфет всюду, где бы ни побывал, — это он?       Теперь я больше не предполагала и не сомневалась: мой дорогой босс, мистер Джексон и этот пылающий светом мужчина — не один и тот же человек, чужой мне человек. И я, даже ослеплённая его великолепием, боюсь его до одури. Я не знаю его, совершенно не знаю. Сжимаюсь, сторонюсь и, скорее всего, буду трусливо пережидать в максимально возможном отдалении до тех пор, пока на его место не вернётся мой босс. Впрочем, разве в этом случае что-то поменялось? Я всё там же и затем же — в тени, которую стороной обходят абсолютно все и всё, а потому нет смысла отказывать себе в удовольствии молча и бездвижно любоваться, невзирая на невесть откуда возникший страх.       Теперь понятно и то, насколько важно увидеть всё это воочию, чтобы проникнуться восторгом, доводящим людей до безумия, толкающим на невообразимые поступки. Он должен был заполнить давно образовавшуюся во мне пустоту всем тем, что отдаёт в данную секунду, чтобы дать осознать, насколько мало я, на самом деле, знаю о мире Майкла Джексона и о нём самом. Я знаю лишь то, что мне позволяют увидеть, и неужели этой — в сравнении с представшей картиной — малости хватило, чтобы так глубоко влюбиться? Чтобы увериться в безразмерности, полноте и подлинности своих чувств? Хватило мимолётных взглядов, одного звучания голоса, что в крайней степени отличается от того, что доносится со сцены сейчас? Правда ли, что мне необходима такая малость, чтобы отдать свою душу тому, кто о ней даже не просил?       К тому моменту под громоподобные всплески из оваций, завершающих басов первая композиция подошла к концу, и вторая, всецело сливающаяся с концепцией вечера, тут же заставила публику умолкнуть, стоило нескольким вступительным нотам пронестись над битком заполненным залом. Следом притихло и освещение, погрузив арену во вдруг ставший для меня спасительным полумрак, сияла в котором одна лишь сцена и тот, кто на ней находился.       На первый взгляд столь резкий переход от буйной и динамичной, полной страсти песни ко второй — посвящённой спасению и сохранению мира, в котором мы все живём, — казался странным или как минимум нелогичным. Но тут Раймона, занимавшаяся всеми организационными вопросами, в том числе и выбором и порядком песен, оказалась права, стоит признать: буквально врываясь на сцену со всем этим буйством красок, сметая всех и вся на своём пути, мистер Джексон вновь приветствовал каждого, кто ждал возвращения кумира и верил в него, приветствовал и себя самого, казалось, давал ещё один шанс на пока ещё неясное будущее, оставляя — даже если на время — всё то, что заставило его отправиться в самопровозглашенное изгнание. Он примеряет свой оставленный имидж, заявляет о себе снова и снова, каждый шаг и взмах рукой свидетельствует тому. Музыка гудит и ухает, заставляет зрителей вжиматься в кресла или наоборот — покидать места, скакать, вскидывать плакаты и размахивать ими, чтобы быть хоть на сантиметр ближе к тому, кто отдаёт им себя без остатка, питает их и заряжает.       — Майкл, я люблю тебя! — только и доносится со всех сторон, разрезая гул.       Когда же «приветствие» подошло к концу, оборвавшись так же стремительно, как явилось, на какое-то время, изошедшись приветствующими в ответ, восхищенными и полными благодарности возгласами, толпа утихла, погрузившись во тьму. Во мраке они видели лишь один источник света, — тот, о котором грезили, призывали вернуться назад, бескорыстно любили и не желали забывать. Это был Майкл Джексон, их Майкл, подаривший им неугасающее с течением времени и событий пламя, которое возродилось вновь на виду у тысяч повлажневших глаз. Именно теперь, провозгласив свой приход, своё возвращение, и продемонстрировав то, что даже годы спустя его хватка не растерялась, а сам он не сдался под гнётом, — он был готов донести суть вечера, напомнить людям о том, зачем они здесь.       Меня трясёт от перенапряжения, от придавившего грудь предчувствия чего-то нехорошего, приправленного открывшимся несколькими минутами ранее осознанием о собственном малодушии, что в итоге и привело к слепой, едва ли чем-то обоснованной любви к человеку, которому и без меня отдавали свою любовь невероятное количество женщин и мужчин. Все, кто находится в безразмерном многоярусном зале сейчас, кто вторит возобновившимся плавным движениям своего кумира, подсвечивая во тьме тысячами крошечных фонариков.       Темп музыки начинает возрастать, расположившиеся позади музыканты осторожно изливают в пространство припасённые ноты. И каждая из них клокочет и бьётся в венах, как недобитая птица. Именно такой я себя и ощущаю. Вероятно, всё это говорит лишь о том, что в душе я осталась той же глупой девчонкой, едва достигшей совершеннолетия. Безмозглой, позволившей обстоятельствам творить с ней всё, что заблагорассудится. До чего неловко и горестно сделалось на душе от самой себя, будто только сейчас мне стало известно, во что я ввязалась всем сердцем, будто пробудилась только что. Какого чёрта эта дрянь захлестнула меня именно сейчас, когда толпы людей вокруг всей душой погрузились в обволакивающие глубины состояния, транслируемого мистером Джексоном, пока он сам, опустив веки, явно позволил собственной душе унестись прочь, вкушая доводящее до мурашек вступление? Полурасслабленное лицо его блестит от пота, слепившего передние прядки волос, и даже отсюда хорошо видно, что бессонные ночи не прошли для него даром. Будь это возможно, я бы уже услышала бешеный стук его сердца, отчаянно предупреждающего о перенапряжении и молящего об отдыхе.       Внезапно новый удар болевой волны пришёлся глубже и резче обычного, и всё моё тело передёргивает так, словно получило пинок под дых. Коллеги тут же упирают в меня внимание, от которого хочется провалиться под землю, будто увидели они не уставшее бледное лицо, напрягшееся от недомогания, а бурлящие в душе чувства, мысли о собственной ничтожности.       — Садет? — прочла я собственное имя по губам Билла, а голос затерялся во всепоглотившем голосе со сцены.       Соображаю, что необходимо как можно скорее показать, будто всё путём, а иначе ещё секунда — и Билл приблизится, и тогда зажатые из последних сил в тисках чувства хлынут на волю. Витфилд и без того подозрительно поглядывал в мою сторону весь вечер, явно не оставив без внимания странности. Не хватало ещё разрыдаться на виду у всех.       Подняв на него глаза, отмахиваюсь одной рукой, а второй уже лезу в сумку за салфетками, чтобы промокнуть покрытое холодной испариной лицо. Они с Джавоном переглядываются и, наконец, уводят взгляды прочь.       Какая же идиотка! Почему всё это происходит именно сегодня, сейчас? Почему, мать вашу, когда все наслаждаются долгожданным выходом названного короля, я скатилась в яму собственных дум? Почему больше не радуюсь со всеми?       С остальными же происходит то, что должно было произойти: каждый переживает этот момент по-своему, по-своему пропускает происходящее через себя. Так и должно быть. Живое творчество Майкла Джексона — сколько бы лет вам ни было — позволяет забыться, унестись прочь от земного, но, удивительно и парадоксально, в то же время обращает внимание на вещи, о которых забывать нельзя. В том и есть суть второй композиции из сегодняшнего короткого списка. Эта песня, несомненно, о сохранении мира. О сохранении его таким, каким он виделся Майклу в самых чистых и вожделенных мечтаниях. Живая планета без войн, беспределов и кровопролития. Не израненная нашими собственными руками Земля. Земля без жестокости, пороков и детских смертей, на предотвращение которых и нацелен новообразованный фонд. Это «Песнь Земли».       Сейчас его лицо транслируется крупным планом, и можно видеть, что слова «Что мы сотворили? Остановись, посмотри вокруг!» — исходят из таких его глубин, что мистер Джексон, кажется, задетый до самого нутра собственным возвращением, сам едва ли не плачет. Голос его тоже дрожит, почти срывается, отдаётся хрипотцой, но он продолжает обращаться к миру, вновь для него открывшемуся. Делает это с такой самоотдачей, будто не ступал сегодня на эту сцену никакой иной артист, будто судьба детей, в пользу которых осуществляются концертные сборы — всецело его ответственность и личная боль. Но я уже знала, что никаких «будто» здесь быть не может. Подтвердив своё участие в благотворительном вечере, босс, не изменяя свойственным ему чертам, тут же с головой окунулся в тяжесть судеб всех тех, в честь кого в одном огромном зале собралось столько людей, и, разумеется, всё это повлияло на его состояние. Возможно, только поэтому с самого утра на нём не было лица, и лишь перед самим выходом на свет появился Майкл, который сделает так, чтобы все те дети, пересматривая концертные записи, улыбались, увидев своего кумира, своего героя в светлейшем расположении.       Уверена, так всё и есть. Ещё за несколько недель до концерта я приносила ему брошюры, распечатанные статьи, сводки и фотографии с сайта, принадлежащего не так давно образованному, но быстро добивающемуся своего фонду. Мистер Джексон изучал всё это, вникал в каждую строку и каждую изложенную историю столкнувшегося с бедой человека. Долгое время, переваривая полученную информацию, ходил он мрачнее тучи, будто только что узнал о том, какие ужасы творятся на нашем свете, словно не живёт все пять десятков лет со всем этим бок о бок. Все мы живём, но научились делать это так, что даже кошмары стали обыденностью, очередной вестью из газеты, о которой скоро все забудут так же наверняка, как солнце спрячется за холмы.       Босс вот так, как я думаю, совсем не умеет. Он, чьё незавидное детство прошло в изнутрительных трудах в отцовской погоне за признанием, годы и десятилетия напролёт мог не замечать всего того, что происходит за плотными стенами студий звукозаписи, офисов, где оговаривается деловая часть творчества и проводятся встречи, хореографических залов и комнат собственного дома. Всё это просто было не важно, когда ты должен, кровью обязан работать и ещё раз работать, покуда не достигнешь нужных результатов. Этот человек, в самом деле, может не видеть очевидного, пока судьба — или кто бы то ни был другой — не тыкнет в это его острым носом. Более того, сложно вообще что-либо заметить, если большую часть времени витаешь в облаках своего собственного мира.       Однако случаи, где задействованы, к примеру, обездоленные люди или, что ещё более действенно, — дети, — в один короткий миг обливают ушатом ледяной воды, возвращая к реальности. Он безумно любит детей, и о своих троих мечтал каждый день сознательной жизни. С десяток лет назад, когда на то ещё имелось достаточно сил и свободы, босс лично посещал нуждающиеся детские дома, больницы, специализированные учреждения, ожоговые и онкологические центры, оплачивал операции, содержание и реабилитации, следил за судьбами пациентов, с которыми успел познакомиться. Купленные на его средства медикаменты, игрушки, одежда, продовольствие отправлялись в горячие точки, пострадавшие от военных действий.       Билеты на сегодняшний вечер распродали за несколько часов, и вместе с тем росло общее беспокойство. Дело в том, что о нежданном и почти незапланированном, пусть и коротком, но реальном возвращении короля на сцену стало известно мгновенно и неожиданно. Не распространялось никаких слухов, не проводилось пресс-релизов, да он вообще не выходил из дома в те дни. По правде, мистер Джексон поначалу и вовсе отказывался от собсвеного участия в каких бы то ни было мероприятиях, пока в один прекрасный день Раймона не воздействовала на него, расписав во всех красках дела и нужды фонда, в счёт которого пойдут сборы. Люди, подобные ей, всегда знают, куда и как следует надавить, чтобы добиться желаемого, и в случае с боссом, который под влиянием тяжёлых препаратов для избавления от боли и бессонницы, порой становился очень мягким и податливым, — дело было ещё проще. Нужно лишь знать, в какой момент действовать. Сказка о спящем лепреконе и скачущих вокруг него гоблинах по-прежнему актуальна.       Возникало много вопросов, почему новость о новом появлении Майкла Джексона на сцене выскочила, будто чёрт из табакерки, своей неорганизованной внезапностью застав поклонников врасплох и лишив тем самым огромного количества людей возможности и времени попасть на выступление, коих не проводилось столько лет. Ни тебе обещаний о дополнительных, полноценных концертах, ни посвященного тому интервью — ничего.       Конечно, большая часть вырученных денег должна отправиться на благотворительность, как было оговорено, однако не все. А если к организации вечера руки приложили люди, подобные нашей мисс Бейн (а они несомненно приложили), то хочешь того или нет, но там, в тёмной стороне дел, они имеют широкую власть и вольны вывернуть всё так, как надобно им. Раймона уже давно жаждет вытолкнуть босса обратно на сцену, понимая, что на баснословных банковских займах и сомнительных сделках далеко не уедешь, поэтому сегодняшний вечер, скорее всего, служит большой затравкой, аперитивом для людей, всё ещё преданных своему кумиру. Она знает, что, получив небольшую дозу, огромная армия фанатов станет требовать продолжения, каждый захочет урвать себе кусок. Знала также и то, насколько Майкл влюблён в своих поклонников и на что ради них готов. Бейн посчитала, что он, придавленный возобновившейся волной из просьб, молений и требований от тех, благодаря чьей поддержке держится до сих пор, не выдержит и сдастся, наконец согласившись на новый мировой тур. И если уж быть честной, то грамотно составленное турне действительно помогло бы избавиться от всех его финансовые ям, но гораздо важнее здесь то, вынесет ли искалеченный организм всю эту нагрузку.              Когда вступительная часть вливается в первый куплет нежной трелью струнных и клавишных, меня всю трясёт изнутри, и не понять наверняка — действует ли песня, под опубликованный в тысяча девятьсот девяносто пятом году видеоклип и без того было пролито столько слёз, или собственные ощущения дошли до пика и грозятся теперь выкинуть какой-нибудь фокус. В звучаниях арфы виделось, как поутру, в лучах розовой зари просыпаются птицы, насекомые смахивают с крыльев остатки минувшей ночи, листва кланяется под тяжестью собранной росы. И всё это — как даровано, так и отнято руками ненасытного, жадного человека, не знающего ни меры, ни жалости.       При взгляде на старания мистера Джексона сотворить из собственных израненных истощением движений нечто совершенное, душа и вовсе инеем заростает, а ноги прилипают к полу. Он подставляет лицо навстречу воздушному потоку и тихонько напевает, будто молится всему, что даровала нам природа, покрывая тем, как мы с этим обошлись. Кровавые реки, выжженные дотла поля, вымирающие животные, изуродованная планета. Что ещё должно произойти, чтобы человек остановился?       Всегда — годы назад или сейчас — когда звучала эта песня, на огромных экранах за спиной его неизменно присутствовало изображение нашей одинокой планеты, дрейфующей в бесконечном холодном пространстве. Такой же одинокой, каким высится над мириадами огоньков, точно над звёздами в открытом космосе, наш мистер Джексон, широко расставив руки, словно желая в свои объятия уместить всю Землю. Отдаваясь своей песне, своему творению, он буквально становится голосом Земли — надрывным, кричащем о помощи и молящем об исцелении. Он яростно притоптывает и нетерпеливо подпрыгивает на месте, будто пытаясь донести до кого-то свою истину, а этот кто-то к словам и мольбам остаётся глух. В позе распятого Христа обращается к миру, к каждому из людей во вновь загудевшем в благоговении зале с мольбой очнуться, наконец распахнуть глаза и увидеть, во что превратилось место, где все мы были рождены.       — Майкл! Майкл! — продолжают звать они, и теперь голоса превратились в надрывный рёв.       Я же, почти не отдавая отчёта собственным мыслям, молю очнуться его самого, распахнуть подёрнутые непробиваемой пеленой глаза, чтобы лицезреть, наконец, что творится не на целой планете, а вокруг него, в его маленьком мире. Увидеть, куда всё катится и к чему способно привести, заметить то, что нуждается в его живительном свете, чтобы выпрямиться и взрасти. Утопая в мелодии, принесшей на своих крыльях столько противоречивых чувств, я ненавижу себя за то, что не в силах сотворить нечто большее, чтобы помочь ему, человеку, ставшему мне дороже всех на свете, выбраться из тьмы. Все мои сомнительные заслуги перед ним, в общем и целом не составляющие ничего, кроме обеспечения безопасного и комфортного быта, мигом превратились в прах при появлении возродившегося короля. Что значит в сравнении с ним моё жалкое довольство от выполненного задания и последующей похвалы? Что значат жалобы на усталость и чашка кофе в три часа утра? Что значит пустой одинокий дом и холодная постель?       Всё исчезает, растворяется в дымке, окутавшей его тёмный силуэт, пока светодиоды за спиной безжалостно напоминают каждому зрителю о том, что участь земли под нашими ногами — всецело в наших руках. В руках больших и маленьких, чёрных и белых, помавающих и застывших в оцепенении. Каждый сжимает что-то между пальцами — зажигалку с выпущенным огоньком, телефон с включенным фонариком, декоративные свечки, — и каждый, пока льётся эта музыка, становится одним целым с единой целью и мыслью. Сквозь слёзы я вижу рыдающие от осознания очевидных вещей, о который пел мистер Джексон, лица. Будто каждый из них, подобно самому ему, никогда прежде не замечал кошмаров, живущих с ними бок о бок на одной планете. Ровно так же и он порой в упор не видит того, что происходит за спиной.       Его тело разрывает изнутри, заставляя метаться от одного конца сцены к другому, будто зверь бьётся в клетке, вынужденный наблюдать за тем, чего его лишают. Он рвётся куда-то и кричит, кричит голосом Земли, изливает человеческими устами её беды, боль и печали, оплакивает навсегда захороненные мечты. Экраны за спиной теперь являют залу разрушенные огнём войны поселения и чёрную оттого почву. В сетях бьются обречённые обитатели морских глубин, оставленные без крова и смысла жизни люди припадают к земле. Розовый рассвет обратился грозами в оловянном небе, нежный ветерок — смертоносными вихрями, птичье пение — надрывным плачем и мольбами прекратить.       Мистер Джексон падает на колени, хватается за сердце, и голосом его мне мерещится:       «Возьмите, заберите всего, только прекратите это безумие!»       В какой-то момент и мне захотелось за что-нибудь ухватиться, потому что ногами не ощущала пола, лёгкие потеряли воздух, а глаз не покидала мутная плёнка, за которой дорогой сердцу силуэт на сцене размывался, терял очертания так, что, казалось, вот-вот — исчезнет навсегда. Внутренним голосом я уже молила, чтобы песня скорее закончилась, пусть зал погрузится во тьму, пусть он перестанет терзать мне душу. Но он продолжает, тянет гласные в таком широком диапазоне, что запросто можно потеряться в окружающем пространстве. А я уже ничем не отличаюсь от изошедшихся в плаче фанатов в зрительном зале, откровенно рыдая с ними в унисон. По вздрагивающей груди Джавона тоже заметно, что он плачет, Билл же снова опустил на глаза свои очки, а кулак расположил у рта.       Однажды, в ту пору, когда раны уже не будут успевать затягиваться, когда всё дойдёт до неминуемого предела, Земля, бессчётное количество раз предупреждавшая своих жителей, не найдёт в себе сил терпеть дальше. Последние свои истощенные ресурсы она истратит на оставшийся шанс борьбу за собственную жизнь, и тогда...       Мистер Джексон в очередной раз отдаётся припеву. Наверное, единственная в великом мире музыки песня, что доводит людей до исступления припевом без единой буквы — надрывный, бессловный плач, крик лихорадящей планеты, вопль, который понимает и узнаёт каждый. Сцена опустеет, опустеет зал, пройдут дни, за ними потянутся месяца, сложатся года. Когда-нибудь уйдёт и Майкл Джексон, а песня эта, этот гимн так и останется гулять по свету в каждой пылинке, в каждом дуновении ветерка, луче рассвета, кличе новорожденного под сенью деревьев зверька. Она будет литься всякий раз, когда очередной ствол могучего дерева с протяжным стоном рухнет наземь, дожидаясь там смерти тысяч своих собратьев; когда в мирном небе снова засвистят пули, прогремят взрывы, калеча, сравнивая ни с чем человеческие жизни, которые унесёт на себе в пылевом облаке. Эта песня будет жить, пусть даже если не останется на свете ни единой пластинки, ни одной записи или диска. Она не уйдёт никогда.       Мистер Джексон, изливший душу до самой капли, всё ещё стоя на коленях, прильнул лбом к сцене, завершив свою молитву и тут же потерявшись в громоподобном ликовании зала, сквозь гомон которого в голове моей отчётливо звучали слова мисс Ардольф:       «Время не бесконечно. Можно проснуться завтра и обнаружить, что казавшееся тебе будничным постоянством, чем-то неизменным, тем, что ещё долго будет рядом, — вдруг взяло и исчезло. Рухнуло куда-то без следа, оставив тебе только пустые воспоминания. Сувениры о бездействии.»

***

      Стоило мистеру Джексону, уплатив вырастившей его сцене свой долг, удалиться с всевидящих глаз камер и людей, что отпускали его с болью, неохотно, повставав со своих мест, как и в лабиринтах закулисья уже дожидались иные, жадные до его присутствия взгляды, непрошенные объятия и бьющее со всех сторон восхищение. Где-то подлинное, где-то — мутное, точно небо над городом, что так и не распогодилось. Более того: ливень разразился такой яростный, что видимость теряется, плывёт вместе со всем остальным в дорожные водостоки. Туда же свалились моя стойкость, выверенность движений и хоть какая-то собранность. Я всё ещё не могу отойти от потрясения, вызванного не то выступлением, не то мыслями, что во время него проснулись.       После сердечной, и даже любовной речи-обращения к фанатам, вместившей в себя нацеленные на суть сегодняшнего вечера слова, слова о любви, об исцелении нашего общего дома, который воспевался в финальной композиции, о том, что судьба наша — только в наших руках, мистер Джексон, вопреки затаившемуся ожиданию зала, не сказал больше ничего. Лишь влился в выстроившийся ряд тех, кто внёс в этот вечер частичку себя, вот и всё. Фоном звучала непроизвольно заученная всеми наизусть мелодия финальной песни, которой теперь подпевал, подводя итоги, каждый из участников. Кланяясь и посылая воздушные поцелуи, он покинул сцену. Каждое движение заметно изнемогшего тела выдавало в нём медленно возвращающегося на своё место, хорошо знакомого мне мистера Джексона, который скоро, оторвавшись от толпы, упрёт взгляд в пол, попросит включить что-то из классики в машине, а по прибытии домой тут же залезет в пижаму с Микки Маусом, поцелует давно уснувших детей и сам предпримет очередную попытку провалиться в грёзы.       Его, куда бы он ни свернул, облепляли пораженные качеством данного выступления, уже отыгравшие свою роль в сегодняшнем вечере люди. Сначала это были искренние, как воспитанники детского сада, ребята из хореографического сопровождения, с ними — оставившие едва ли не дымящуюся от проделанной работы аппаратуру музыканты, прежде горько вздыхавшие, когда на репитиции мистер Джексон раз за разом прерывал ход композиции из-за не пришедшегося по вкусу перехода, затем указывал, как лучше и как правильно. Теперь они выказывают своё подлинное, блестящее в глазах восхищение, благодарят за предоставленную возможность выступить на одной сцене с легендой, на которую равнялись всю жизнь. Затем из гримёрных повалили разных поколений и направлений артисты. Одних босс знал ещё по молодости, о других услышал не так уж давно, тем не менее оставался предельно вежлив с любым человеком, подошедшим изъявить ему своё почтение, поздравления в связи с «возвращением», пожелать удачи.       К слову, не обошлось и без неприятностей: по пути обратно в гримёрную, едва поспевая за боссом, чья стремительная походка говорила о том, что он хочет как можно скорее завершить этот вечер, до слуха моего вдруг донеслись гадости. Шум всё ещё стоял немалый, тут и там встречались люди, каждому из которых хотелось поглазеть, поговорить с мистером Джексоном и вручить свои подарки, из-за чего то и дело приходилось останавливаться, теряться в этой толпе, озираться по сторонам в поисках «спасения». Глаза его вновь раскрасила тень усталости — совсем как утром в машине по пути сюда. И что бы кто ни говорил, куда бы ни приглашал, босс всей душой желал собраться, сесть в «Эскалейд» и наконец попросить Билла надавить на газ. Это его состояние как нельзя лучше мне известно. Бывали дни и сопутствующие им мероприятия, когда мистер Джексон веселился от души в компании людей, с которыми чувствовал себя комфортно, засиживался допоздна, хохотал и лучезарно улыбался. Но стоит ли говорить, насколько редкими сделались подобные моменты? И речь даже не о светских тусовках со звёздами, с бьющим по глазам гламуром, пафосными речами и элитной обстановкой. Нет. По-настоящему расслабиться он может лишь в компании хорошо и давно знакомых ему и его семье людей, где в закрытом круге, в обычном доме без толп народа, шума и фотовспышек все собирались за столом, звучал детский смех, готовилась простая домашняя еда, и все старались отдалиться от темы работы и ведения дел.       Сейчас же босс, невзирая на предельную вежливость, выглядит каким-то дёрганым, с натянутой улыбкой и полуопущенными тяжёлыми веками, а глаза его, по видимому, очень стараются сфокусироваться на обращающихся к нему мужчинах и женщинах, но каждый раз взор уносился куда-то далеко вместе с мыслями.       И вот, мы снова шагаем по длинному коридору. Джавон старается как можно более деликатно освободить проход впереди, замыкающими идём мы с Биллом, который, в свою очередь, прикрывает боссу спину, как вдруг сзади негромко доносится:       — Если раньше он был похож на педика, — говорит мужской голос, а я уже знаю, в чей адрес летит это дерьмо, — то сейчас выглядит просто как белая баба.       Мы с Большим Би переглянулись. В такой сутолоке нет смысла не то чтобы обернуться в поисках недоброжелателя, — даже взглядом повести того не стоит, не найдёшь, как ни старайся. Каждый день его поливают грязью, выдумывают новые истории, проклинают и желают смерти, и так будет всегда, ведь мы живём в мире людей. Я повторяю себе это каждый раз, когда случается подобное, хотя горечь несправедливости всё же оседает где-то под сердцем. Порой руки просто-напросто чешутся сунуть подобные изречения в глотку отправителю, но один взгляд, брошенный на измотанное, но добродушное лицо мистера Джексона заставляет эту бурю утихомириться. Не знаю, слышал ли он сказанное в свой адрес, однако виду не подал и близко.       Желающие побеседовать с вернувшимся королём тянутся со всех сторон, требуют у него остаться и пригубить бокальчик-другой шампанского в честь того самого «возвращения», которое каждый для себя провозгласил, не заботясь о его собственном мнении. По большей части это старания Раймоны, также участвующей в попытках уговорить остаться ещё ненадолго, побыть в этой атмосфере, и, быть может, проснётся потребность вернуться к делам, карты лягут как надо. Тут и там звучат вопросы о дальнейшем плане действий, о возможном туре, о выпуске нового или перезапуске старого альбома, которому подошёл юбилейный срок. Услышав об этом, я снова принялась лелеять мысль о том, как вручу боссу свой подарок, и на душе становится немного теплее. Возможно, обрадуется и он.       Но здесь же приходится нос к носу сталкиваться с собственными комплексами в лице красивейших женщин, что с улыбкой во все тридцать два белоснежных зуба налетают на босса с объятиями, чмокают его в щёки, берутся с ним за руки. Слышится то и дело:       «А помнишь, Майк, помнишь...»       И я жалею и одновременно радуюсь, что не работала на него во времена этого самого «А помнишь», что бы оно ни означало. В такой ситуации необходимо постараться абстрагироваться, а не то, чего доброго, заскрипишь зубами от ревности, на которую не имеешь никаких прав. Что вообще может быть глупее, чем ревновать человека, который тебя и не замечает?              А почему я ещё здесь? Может, Дэнни прав, и уже давно следует отыскать другое место для работы?       О нет, это грешные, ужасные и бессовестные помыслы, как я могу просто взять и уйти? Покинуть единственное место на планете, где, невзирая на безответную любовь и сопутствующие ей неприятности, впервые почувствовала себя дома? По-настоящему дома. А дом — это не просто пространство, где всегда всем хорошо и уютно. И дома бывают боль, неудачи и провалы, но всё это решаемо, если те, для кого это место и является домом, сплочены.       Ненавистное чувство ревности тоже имеет место быть, и виной тому лишь я сама, и никто другой. Верно, он не замечает меня, просто не обязан. А всё, что надумалось в голове — только моя вина и проблема. Моя. Но не зря ведь говорят, что над сердцем человек не властен, поэтому я продолжаю, прижимая к себе гору из подарков для мистера Джексона от тех, кто застал его за кулисами, пялиться на фантастически красивые женские фигуры, ластящиеся к нему. Осиные талии, пышные и стройные бёдра, упругая грудь, безупречные пряди, кудри, косы, высокие хвосты. Голоса сладкие и участливые, облачко из смеси парфюмов так и щекочет ноздри. Эти женщины заполонили собой всё вокруг. Себя же и свою внешность я всегда считала весьма заурядной, ничем не примечательным серым холстом.       Пристальнее вглядываюсь только в самого босса, выуживая, какая у него реакция на всё это. Не знаю, почему бы мне просто не протиснуться дальше, дойти до гримёрной, начать собираться к отъезду, ведь он этого жаждет. Или нет? Возможно ли, что всё же передумает, утонув в этом великолепии, захочет снова окунуться в некогда преследовавшую его атмосферу шика и всеобщего внимания? Конечно, возможно. Однако вымученная учтивость и дружелюбие по-прежнему говорят о том, как ему хочется домой, в свою неприступную крепость.       — Ты звонила Грейс? — спросил он у меня одними губами, жестом имитируя телефон у уха. Беспокоится о детях. И да, я звонила Грейс, писала Грейс, и вся троица Джексонов давно в своих кроватях. Осталось доставить к пустующей постели четвёртого.       Затем последовали вспышки, щелчки объективов, двойные, тройные общие фотографии, лежащие на плечах и талиях руки, сверкающие улыбки и возбуждённые взгляды всех, кто выступил сегодня для благой цели. Текут минуты, и тщательно выстроенный образ Майкла Джексона, короля эстрады, ветшает на глазах. С каждым снимком, с каждым рукопожатием, словом и усилием над собой, его большие карие глаза тухнут, былая густота цвета испаряется. Будто всё это время каждый человек отщипывал от него по кусочку, оставляя всё меньше и меньше энергии, которой у него самого хранилось не так много, особенно, после великолепно отыгранного шоу.       Во всё это то и дело впихивается Раймона, которая момента этого — когда босс будет уязвимым среди людей, не желающих с ним расставаться — кажется, ждала больше самого концерта. Шепчет что-то на ухо, фотографируется с ним, всячески строит вид, будто в действительности близка с человеком, опрометчиво доверившим ей власть над своими делами.       — Майкл, мистер Винн здесь и хочет побеседовать с тобой.       Босс, принимая от кого-то очередную нарядно украшенную коробочку с презентом, с плохо скрываемым неудовольствием глянул на своего менеджера из-под закрученных ресниц, — уже знал, что последует за этими словами.       — Ты знаешь, он был бы рад, выступи ты в одном из его отелей. Это очень выгодное предлож...       — Позже, Раймона, — тихо, чтобы не долетело до чужих ушей, перебивает он и, кивками прощаясь с группой сгустившихся людей, тихонько пробирается к свободе.       Встречаясь глазами с Биллом и Джавоном, босс даёт понять, что пора начать осторожно «расчищать» дорогу. Парни принялись за работу, встав по обе руки от босса, и обычно этого хватало, чтобы дать людям понять, что мистер Джексон намерен дойти до пункта назначения без остановок. Я засеменила следом, уловив напоследок нотку злобного огорчения на лице мисс Бейн, теперь вынужденной вести необходимые ей переговоры в одиночку. Скорее всего, она рассчитала, будто под давлением суетливой толпы, восхваляющей таланты её клиента, он стушуется, прогнётся нужным ей макаром и послушно проследует на внештатную встречу с очередными акулами, желающими заполучить подпись певца в собственном контракте с убийственными условиями. Но не в этот раз.       Вскоре удаётся добраться до гримёрной, и пока мы в напряжённой спешке, которая образовалась почти сразу после возвращения босса со сцены, собираем всё необходимое, он сидит в кресле у зеркала и без каких-либо эмоций глядит на своё отражение из-под тяжёлых век, — прямо себе в глаза. Мы ходим взад и вперёд, загружая вещи в машину, а он так и оставаётся сидеть бездвижным изваянием. Со стороны это выглядит даже жутко. Ни я, ни ребята не можем сообразить, что перемкнуло в нём в момент, когда сошёл с подмостков и всю оставшуюся от образа энергию потратил на окруживших его людей. Чем-то недоволен? Опечален? Неизвестно. Только вот эта вязкая тишина всё тяжелела и затягивалась, и каждый из нас тоже становится похожим на струну, не зная, чего ожидать. Конечно, и до сего момента часто случались дни, когда мистер Джексон погружался в себя, играл с нами в молчанку даже тогда, когда его приказ был необходим, но в этот день с самого утра что-то ощущается совсем не так. Что-то, чёрт возьми, случится.       Наверное, любой человек, живший в постоянном напряжении всё детство или хотя бы сознательную его часть, никогда не сможет избавиться от способности каждой своей порой чувствовать, как что-то надвигается, и надвигается, надо отметить, с угрозой. В животе в такие минуты всегда камнем встаёт плотный ком из тревоги, дыхание учащается, и ты становишься суперчувствительным к любому лишнему звуку, телодвижению, взгляду, и даже кажется, будто запахи меняются, напитавшись опасностью. Что-то несомненно пойдёт через одно место, и, переглядываясь с парнями, я вижу, что они тоже это чувствуют и уже изготовились ко всему.       На пути к спасительному «Эскалейду» снова приходится продираться через толчею поклонников, не желающих расходиться по домам. Они окружили здание со всех сторон и верно ждут, когда их кумиры начнут покидать его, чтобы, как это водится, не отставать до тех пор, пока персона не скроется за тонированными окнами авто. Но и тогда проблемы не кончаются: нам часто приходится петлять по городу, сбрасывая севших на хвост репортёров и прочих безумцев. Фанаты буквально следуют за ним по пятам, от ворот к воротам, под которыми устраивают себе привал. Можно сказать — сумасшествие! Но не мне — человеку, который тоже не очень-то увлечённо живёт своей собственной жизнью.       Люди кричат о том, как любят его, тянут руки за ограду, пытаясь ухватиться, кто-то её даже перепрыгивает, сразу же попадая в крепкие объятия секьюрити. Тут и там вспышки, шелестящие плакаты.       — Я люблю вас больше! — отвечает мистер Джексон и снова выдаёт усталую улыбку. Его знаменитая фраза. Я слышала её ещё когда и не помышляла об этой работе. Это он повторял раз за разом, пока тоже не скрылся с глаз, нырнув за автомобильную дверцу.       «Эскалейд» тронулся с места, я, прижавшись к сиденью, протяжно вздыхаю. Дрожь и лёгкий озноб остались на своих местах, затмевая способность мыслить чётко и рационально. Да и за окнами разразилась настоящая гроза, даже молнии тянут по чёрному клубистому небу свои сверкающие сети. И если так пойдет и дальше, чувствую, выходной мне понадобится завтра же — просто не смогу встать с кровати.       — Что вы думаете, ребята? — вдруг спрашивает мистер Джексон, а мы так и замерли от неожиданности. Думалось, что натянутое молчание продлится до самого дома.       — Сэр, вы были неотразимы, — отзываюсь я первой, подкрепив свою реплику признательным всему случившемуся взглядом.       Билл подхватывает:       — Она права, мистер Джексон. Это было великолепно! Без преувеличения.       — У меня до сих пор мурашки, — улыбается Джавон, следя за полной дождевых потоков дорогой.       На лице босса на какую-то долю секунды появляется замешательство, словно он и вовсе не ожидал услышать чего-то подобного. А возможно, это просто неверие в наши слова.       — Спасибо, парни. Спасибо, Садет. — Взгляд его упёрся в собственные туфли. — Но я думаю...       Я уставилась на него, ожидая продолжения. Билл тоже наблюдал, глядя в зеркало заднего вида, но мистер Джексон умолк, проглотив слова.       — Что-то случилось, сэр? — пробасил Билл.       Тишина, сливаясь со стуком дождя по крыше автомобиля, висит ещё какое-то время, пока босс борется в себе с чем-то, а затем продолжает:       — Люди шептались о том, что прежнего уровня мне уже не достичь, вы заметили? Я слышал, как они поливали грязью мой выход. Говорили, что я растерял голос и сноровку.       — Мистер Джексон, — вмешиваюсь я, — будь это правдой, зал не гудел бы хлеще всей аппаратуры вместе взятой, а?       — Верно! — смеётся Билл, надеясь взбодрить босса. — Ваши поклонники, они же как дети: их реакция всегда искренняя, невозможно подделать. Поэтому очевидно, чему верить, чему — нет.       Выслушав нас, сколько бы мы ни надеялись на прояснение в его тяжёлом настроении, мистер Джексон, подложив под щеку ладонь, прижался к стеклу. Как будто за прошедшие часы ничего не менялось. Он всё так же сидит и глядит на проплывающий за окном город. Или, может, на капли по ту сторону стекла. А я всё так же мечтаю залезть к нему в голову и разобраться с тем, что в ней происходит, что не даёт ему вздохнуть с облегчением и спокойно спать.       Снова петляем по улицам города, минуем множество перекрёстков со светофорами, а его лицо всё так же неподвижно печально, глаза будто почти не мигают. В своей голове тем временем лихорадочно, хоть того видом не показывая, перебираю варианты действий, способных хоть немного облегчить его душу, но возникают одни только идиотские мысли о кофе и сладостях, пока я не вспоминаю о пластинке. Мимолётная волна облегчения прокатывается по позвоночнику. Мистер Джексон — большой любитель необычных вещей, вещей, сделанных вручную, а ещё лучше, чтобы эта вещь была одной в своём роде на всём свете. Именно таковой и является моя расписная пластинка. К тому же, она имеет непосредственное отношение к нему самому, его истории и творчеству. Впервые за всё время меня охватывает крепкая уверенность в собственном подарке, все утраченные на него силы и ночные часы вторят этому чувству, и я переполняюсь томным предвосхищением. Да, кажется, это именно то, что поднимет его настроение в такой час. Больше никаких сомнений. Осталось только дождаться одной — больше не нужно — минутки, чтобы вручить конверт.       Окрылив саму себя, я тоже отворачиваюсь к окну и всю оставшуюся дорогу наблюдаю за бегущим мимо городским пейзажем: статными пальмами, небоскрёбами с тысячами горящих ярким светом ячеек, пестрящими витринами, водным зеркалом на асфальте, где всё сливается в одно целое. Хоть и живу в этом городе долгих восемь лет, но продолжаю думать о другом, что на расстоянии более чем двух тысяч миль отсюда: вдохновившись когда-то красочными открытками, брошюрами и фильмами, которые иногда удавалось посмотреть, я стала мечтать о далёком, непостижимом Нью-Йорке. Мечтаю и сейчас, противореча стереотипам о том, что уставшие от неугомонности мегаполиса люди стремятся лишь к безмятежности природы. Грёзы мои об этом городе не в разгар его лета с жарой и влажностью, а о зиме в нём, о Нью-Йорке в самый канун Рождества. Праздник этот в нашей семье, конечно, не праздновался, но это не помешало мне начать грезить о претворении в жизнь сказки, заключённой в бумажных страницах. Мечтаю увидеть каноничную ель в Рокфеллер-центре, постоять под ней, точно потерявшийся Кевин. Может, мыслю я узко или даже предвзято сужу, но именно этот мегаполис бросает всё скопленное в душе тепло в дрожь, и именно Большое яблоко со всем его волшебством я так страстно желаю посетить. Не знаю почему, но мне чудится, будто Рождество в нём — не просто культурное и религиозное празднество, укутавший город снег — не просто осадки, а венки и гирлянды — не просто символизм. Всё это словно целый отдельный мир, что становится доступным человеку лишь в один краткий период в году. Да, о снежных краях я думаю и мечтаю много. По сей день, к несчастью, так и не удалось побывать там, но надежды ни за что не оставлю.              Автомобиль наконец остановился, миновав пост охраны на воротах, подъездную аллею, и из окна я вижу свою верно ожидающую «Тойоту». Не верится, что день этот почти остался позади, и через четверть часа я уже буду на пути к дому, но до того момента необходимо выполнить задуманное. Страшно. Жуть мне как страшно!       Я быстро выскальзываю из машины, держа над собой один зонт, а с другим поджидаю мистера Джексона. Он тоже покидает авто, втянув голову в плечи от холода, и ныряет под зонт. Билл хлопает дверцей заднего ряда сидений, а затем они с Джавоном, тоже съёжившись от непогоды, в ускоренном темпе принимаются за осмотр территории, прежде чем сдать пост и наконец отправиться по домам. За воротами даже исчез разбитый фанатами лагерь: в самом деле, нужно быть полным психом, чтобы караулить кого-то на улице, пока шквалистый ветер хлещет по щекам, а над головами со скрипом качаются деревья.       В размытом дождём сумраке мне не разобрать ни выражения на лице босса, ни оттенков чувств в глазах, поэтому движет мною одно лишь воодушевление, полученное от собственных мыслей. Даже холод не ощущается, хотя на плечах у меня обычная кожаная куртка. Должно быть, во всей этой влаге выгляжу я ужасающе, но предвкушение поедает любую возникшую на уме мысль. Даже не знаю, почему так вышло, и из привыкшего к собранности работника я превратилась в едва ли не подпрыгивающую от восторга школьницу, которой вот-вот выставят высший балл. Должно быть, сыграл пережитый сегодня шторм из эмоций. Он опустошил меня, вытряс, вывернул наизнанку, и освободившееся пространство заполнило первое разгоревшееся чувство. Ещё радостнее становится от того, что парни, отправившись на обход, оставили мистера Джексона мне на попечение, а значит, вот он, долгожданный миг уединения, и, переступив порог дома, я уже тянусь к накинутой через плечо сумке. Нужно торопиться, ведь с минуты на минуту он, минув холл, в который мы вошли, поднимется по лестнице и скроется в своей спальне. По слегка ссутуленной фигуре более чем заметно, какая усталость свалилась на эти плечи.       Дрожь бьёт по мне изнутри, сердце приросло к глотке, а голос, сколько ни старайся выправить, зазвучал удушенно и жалко, будто я не пластинку собираюсь преподнести, а помолвочное кольцо:       — Мистер Джексон, — зову, не отводя от него глаз и с ужасом замечаю, что он, продолжая шагать вперёд, едва ли обратил на зов внимание. Конверт уже шуршит у меня в руках, паника гремит в крови, и какая-то часть меня уже пожалела о проделываемом. Но отступить, успев начать, было бы ещё глупее. — Сэр, у меня тут ещё один подарок, и он... от мен... В общем, это вам, мистер...       Но он, врываясь посреди предложения, каким-то механическим голосом обронил:       — Да, конечно, Садет. Спасибо. Положи к остальным подаркам.       Меня размозжили в лепёшку его слова и безразлично удаляющаяся в глубины дома фигура. Речь встала поперёк горла. Вмиг моя роспись, вся многочасовая работа, — всё, вплоть до последнего мазочка — показалась мне настоящим уродством. Криво, неумело, недостойно. Груз собственной ничтожности вдавил меня в пол. Зачем? Зачем я на это решилась и что возомнила о себе, принимаясь за работу над пластинкой? Почему вдруг посчитала, что будет уместно взять и подарить подобное ему, самому Майклу Джексону? В иной день, при других обстоятельствах я бы поступила совсем иначе. Но сегодня, когда отовсюду лезли чувства, сделалось трудно собрать рациональные мысли в кучу, я угодила в ловушку.       На глазах проступили слёзы, заставив чувствовать себя ещё хуже. Плакала за кулисами, плачу здесь, да что, Дьявол, происходит? К этому было недоброе предчувствие с самого утра? К тому, как позорно я буду выглядеть здесь, в опустевшем холле чужого дома? Повернувшись, я встречаюсь глазами с собственным отражением в огромном настенном зеркале: влажные от погоды, неряшливые каштановые пряди у лица с ничем не примечательными чертами, вся в дождевых каплях куртка на понурых плечах, простецкие джинсы с футболкой и удобные ботинки. Ни тебе идеально уложенных локонов, ни безупречного лица с горящим взглядом, ни привлекательных форм со знанием о собственных достоинствах в придачу, как у всех тех женщин, что окружали босса сегодня. Неудивительно, что он никогда не замечал и не замечает меня, и дело тут не только в серой внешности. Я, должно быть, совсем не излучаю того света, каким способны ослеплять люди, так или иначе получившие внимание, признание или даже восхищение мистера Джексона.       Следующие минуты, не ощущая на себе гневливого ливня и даже наоборот — благодаря его за воцарившийся шум, я переношу оставшиеся в машине вещи, включая надаренное боссу за сегодня в дом. Давлюсь горькими всхлипами, дрожу от холода и всерьёз начинаю соглашаться с мыслью, что мне здесь с самого начала было не место, даже в тени, в которой прячусь с первого дня. Уделом моим долгое время после замужества, а затем — развода слыли бары, кофейни, рестораны и даже детские развлекательные центры, от должности к должности, от места к месту. Мне некого винить в своих бедах, кроме себя. Всю эту кашу я заварила сама.       Тело обмякло и вздрагивает от всего, что выпало к переживанию сегодня, ум стал не разборчивее, чем видимость на улицах города. Я ношусь от задней террасы ко двору, перенося блестящие, пёстрые, большие и маленькие коробочки с подарками, в дуэте со всем этим весёлым блеском смотрясь до жути неуместно. Так и кажется, любая упаковка из общего вороха в сто крат краше моего проклятого конверта с пластинкой, и на душе становится ещё хуже. Хочу просто сесть в машину и покинуть этот двор. Пожалуйста, пусть мистер Джексон больше не появляется в поле зрения сегодня.       Теряясь в пространстве, в собственных мыслях и действиях, я то и дело путаю, что, куда и зачем нужно положить, что отнести к себе, а что оставить. Всё валится из рук, ноги скользят, а от одного вида этих подарков делается тошно. Босс не велел проверить их, как мы делаем это обычно, что тоже не очень-то вписывается в его выверенный распорядок. Но думать об этом уже нет сил.       Окинув взглядом комнату, стараюсь убедить себя в том, что с последней работой на сегодня покончено, всё лежит на своих местах и ничего не забыто. Ах нет же, есть ещё одно, последнее на сегодня дело. Заперев заднюю дверь дома, спешащими шагами обхожу его по дорожке, и снова оказываюсь во дворе. Когда тянусь к сумке на своём бедре, дрожь усиливается, руки противятся вознамеренному, и мне хочется взвыть. Как глупо, как же глупо всё это! Ветер тоже негодует, швыряя в лицо ледяные капли, пока я бросаю подарочный конверт в урну у забора. Бумагу тут же окрапляет дождь, и я порывисто отворачиваюсь, и очень вовремя — снова, — потому что по аллее в мою сторону шагает Билл.       По мере приближения вид его становится всё мрачнее.       — Садет, ты чего это? Что случилось? — не отрывая озадаченного взгляда, вопрошает он, заметив меня вблизи.       — Всё хорошо, Билл, — качаю головой, а губы предательски изгибаются в перевернутую улыбку, голос срывается.       — Мистер Джексон что-то сказал? В чём проблема?       — Ни в чём. Я ужасно устала и переволновалась, вот и всё. Хочу домой и... я как раз завтра выходная. И тебе тоже хорошо отдохнуть!       Не оставляя ему шансов для дальнейших расспросов, быстро добираюсь до своей машины и прыгаю в салон, только махнув Большому Биллу на прощание. Даже не став проверять, все ли вещи на своём законном месте — на пассажирском сиденье, — завожу двигатель и медленно качу по подъездной аллее, затем миную ворота, попрощавшись с заступившими на смену парнями, которые их и открыли, и наконец оказываюсь на свободе. Даже дышать стало немного легче. Я с долей ярости давлю на газ, всхлипывая и заикаясь, без какого-либо желания даже взглянуть на свою мокрую физиономию в зеркало. Не хочу, сегодня больше не хочу видеть человека, опозорившего меня и унизившего — себя саму. Поэтому гоню вдоль уединенных особняков, позже — по городским улицам, и горло сжимает такое ощущение, будто бегу от величайшей в мире опасности. Конечно, это ведь так и есть: я бегу от той части себя, что по-прежнему наивна и, несмотря на всё пережитое, желает открыться. Открыться человеку, чья душа перегружена и без чужих проблем. Так нельзя. Нельзя.       Не на плечах мистера Джексона вина в том, в какие тиски я загнала себя в своей жизни, почему и сделалась серой и незаметной, как камень, которым вымощен сад. Только и удавалось, что тешиться мыслями о ценности собственных приобретённых навыков, но в дни, подобные сегодняшнему, таяла и эта иллюзия, делая меня ничем в моих же глазах. Хотя не помню, когда в последний раз мне было настолько хреново.       Уже на подъезде к родному району вдруг хочется остановиться и попытаться прийти в себя. Я так и сделала, припарковавшись на пустой обочине под светом фонаря, прорезанного дождевыми каплями.       — Только посмотри на себя, — повернув зеркало заднего вида, говорю я собственному отражению, которое зареклась не видеть до завтра. — Пускаешь сопли из-за любви, будто тебе снова восемнадцать. Разве это причина плакать? Тебя ведь не побили, не обидели, верно? Стоп. Остановись.       Я могу вновь поддаться унынию, отправиться домой, чтобы жалеть себя всё то время, пока не провалюсь в сон. Вытяну пару бокалов вина, расплывусь в фантазиях о том, чего никогда не случится в реальности. Включу фильм со сценарием, которому тоже в жизни никогда не проиграться. Но также могу отбросить подальше все эти глупости и направить боль в таком направлении, что это принесёт пользу.       Постояв на обочине, вслушиваясь в шёпот дождя ещё немного, я делаю выбор в пользу второго: завожу машину и сворачиваю в другую сторону, на дорогу, что где-то через четверть часа приведёт к большой белой вывеске «Мистер Кёко».