Глава IV
Мне снится Неверленд
(Майкл)
Стоило только прислониться виском к изголовью кровати, на которую я, обессилев, уселся, как сознание стало проваливаться в бездну, и мозг, запаниковав, тут же послал сигнал к пробуждению. Нет, это был, конечно, не сон. По крайней мере не тот, что нужен для здорового самочувствия. Это пустая отключка, как случается в электрической сети во время метели: от сильного ветра провода на столбах бьются друг о друга, переплетаются, искрят, отчего в близлежащих домах напряжение то падает, то подскакивает, то погружает в полутьму, то ослепляет яркой вспышкой, что в конце концов приводит к перебою, и всё окутывает темнота. При хорошем раскладе электричество очень скоро починят, а быть может, запасливый хозяин запустит генератор, и дом снова наполнится теплом. При плохом — эта густая темень продлится до утра или даже дольше. Эта темень подобна моим провалам в состояние, что лишь приблизительно напоминают сон в его привычном для человека понимании. На самом деле в таких случаях тело предаёт меня, поддавшись этому зову, и застывает на несколько секунд или минут, пока перед закрытыми глазами проносятся тысячи образов из прошлого, настоящего и смазанного будущего, и, происходи там что-то хорошее, я бы не подскакивал на месте, руки не начинали трястись, а сердце бешено не колотилось бы. Но бывает, когда подобное растягивается на часы, чаще всего — предрассветные. Каждый раз это нечто на грани бессознательного и реального, когда слышится и даже видится то, что происходит в спальне в те же секунды, но ты уже не в силах распознать, где жизнь, а где — забвение. Мерещится ли силуэт в тёмном углу? Кажется ли, будто в дверь кто-то ломится? В самом ли деле визжит в своей комнате Бланкет, зовя меня на помощь? И каждый раз я поддаюсь, верю в действительность увиденного, выпрыгиваю из забытья и несусь к детским спальням, чтобы снова и снова обнаруживать, что опасность привиделась. Никто не пытается проникнуть в дом, никто не раскрыл окон, не распахнул входных дверей, не ломал замков, никто не прячется под лестницей или в шкафах. Телефон тоже на самом деле молчит, и из трубки не льются угрозы о расправе. Тогда я, еле переставляя ноги, вновь поднимаюсь к себе, ещё раз заглянув в спальни спящих детей, которым нужно будет подняться с постелей вовремя, и каждый из них знает и ждёт, что папа обязательно составит им компанию за завтраком, поможет подготовиться к занятиям, одарит поцелуями и к назначенному часу доверит в руки обожаемой мисс Эйлин. Последнее, чего мне хочется — так это того, чтобы Принс, Пэрис и Бланкет однажды, даже не имея доступа к прессе или зловредным ТВ-каналам, пришли к выводу: их отец — странный. Жуткий, чокнутый, как по сей день твердят таблоиды. Почему он бродит по ночам, не гасит в доме свет, гремит замками, льёт по коридорам и комнатам своё беспокойство? Почему он просто не может быть как все? И я всей душой желаю сделать так, чтобы каждое моё чадо чувствовало себя обыкновенным счастливым ребёнком, ничем не обделённым и наполненным самыми светлыми из чувств, какие только можно получить в важнейшем из периодов человеческой жизни — в детстве. Я правда стараюсь создать для них нормальные будни, но в итоге всё одно: большую часть времени они заперты здесь, со мной. Я усердно работал годами напролёт, упиваясь грёзами о том, что однажды, создав все для того условия, приведу в этот мир детей, и детство их уж точно не сделается похожим на моё, — в изоляции и бесконечных разъездах, под руководством помешанного на своём папашки. И что же? Так всё и получилось. Пугает то, что в последние месяцы эти фальшивые, бесплодные сны стали смещать собой то, что всё реже удаётся получать от инъекций доктора. Ранее, когда бессонница затягивалась в несколько суток и уснуть естественным путём представлялось уже невозможным, я звал дока с его волшебным чемоданом, просил Грейс присмотреть за детьми и послушно ложился в постель, позволяя содержимому капельницы разлиться по венам. Тогда наступало спокойствие. Тихое и мирное, как безветренный вечер. Зачастую не было ни снов, ни видений, ни уж тем более грубых пробуждений, после которых ноги отказывались меня держать. Самое главное — не было боли, не было роя мыслей, жужжащих в голове каждый божий день во время бодрствования. Я просто получал редкую возможность хоть немного отдохнуть. Однако теперь моё единственное оставшееся убежище стало подводить. Очнувшись от провала, я уставился в выходящее в сад окно, приставив к тому стул. Ничего тут не поделаешь. Будь это иной день, я бы спустился в студию и взялся за работу, но только не сегодня. Сейчас голова настолько перегружена, что не слышно трезвона мелодии, всегда и всюду сопровождающей меня по жизни, куда бы я ни отправился и что бы ни делал. Это, наверное, можно сравнить с тем, как ведётся повествование будней главного героя какого-нибудь кинофильма, где почти каждая сцена — особенно полная чувств — имеет музыкальное сопровождение. Так живу и я, под свои собственные саундтреки с самопроизвольными переходами, тональностью и диапазонами. Лучшие, чтобы не успеть забыть, тут же записываются на диктофон, одаренные шансом на дальнейшую обработку. И кто знает, быть может, одной из них суждено стать новым хитом. Когда-нибудь. Но сегодня — только сплошной ворох мыслей. Если сейчас всё-таки постараться сконцентрироваться на работе, это станет чистым насилием над собой, ведь из таких попыток — без расположения духа, без всяких сил — обычно ничего хорошего не выходит. Поэтому я просто сдаюсь, принимаясь разматывать этот клубок из тревог, лелея наивную надежду на то, что каждый освобождённый моток заставит плотную связку худеть, хотя и знаю, что чем больше стараешься, тем охотнее множатся мысли. Не могу отделаться от навязчивой думы о том, стоило ли вообще давать своё согласие на участие в концерте. Походило всё это больше на каморку с бутафорией, нежели на благотворительный вечер. Чванливые лица «вершителей судеб» на ближайших к сцене местах, многие из которых, помню, в числе первых высказались против меня ещё в девяносто третьем, а теперь благополучно о том «позабыли». Или те, кто совсем никак не отреагировал, но на всякий случай отпрыгнули от меня в сторону, как от прокаженного. Не они должны были занимать ближние места, а те, кто лил слёзы вместе со мной с рядов более отдалённых, переживал, вникал в суть вечера. Я каждой порой ощутил их трепет, их тревогу, благоговение и любовь, словно со всеми знаком лично. Они не транслировали отвращение, не выливали на меня неприязнь, не плевались ненавистью. Были просто рады увидеть и услышать меня спустя столько лет. Они понимали суть мероприятия и всем сердцем сострадали, я знаю это. И всё же не покидает сверлящее, едкое, но правдивое чувство того, каким безмолвным ничтожеством я оказался в стенах центра. Душа так и металась, запертая в теле, желала излиться. Мне хотелось дать этой сцене большее, но разум твердил: ты здесь не хозяин бала, а гость, инструмент в умелых руках для привлечения внимания. Ты — большое предприятие, Майкл, которое временно затухло, заглохло из-за технических неполадок. Но те, кто разбираются в механизмах, знают, как снова заставить всё это работать. Они доберутся до тебя. В былые годы после дачи выступлений мне часто приходилось плакать. Я лил слёзы, потому что считал, что сделал недостаточно, и никто, даже гудящая многотысячная толпа не могла убедить меня в обратном. Вместо восхищённых оваций — голос Джо, твердящий о том, как много фальши в вокале, как срываются высокие ноты, как невыверенны движения, а затем уже и мой собственный вторит первому, подтверждая. В хороший день Джозеф мог, однако, и похвалить: «Недурное шоу вышло», — выдавал он с кривой полуулыбкой. Сейчас же и плакать не хочется, на это не осталось сил. Я просто знаю, что выступил плохо, вяло, будто ни разу не репетировал. Слышал, уже направляясь обратно в гримёрную, как люди, не стесняясь, стоит мне отойти от них на пару шагов, судачили о том, что для выходов подобного масштаба я уже не гожусь, что «утраченный имидж после такого громкого дела не восстановить, хоть лезь вон из кожи». Он уже стар, да и выглядит болезненно. Посмотри на его фигуру! Видела, как он теперь двигается? Боже, это лицо... Следовало остановиться на паре операций. Гримёры проделывают героический труд, приводя его в человекоподобный вид. Страшнее только то, что порой я задаюсь вопросом, вправду ли звучали подобные слова в мой адрес. А звучат они за спиной часто, стоит только нос из дома высунуть. Если спросить у Садет или Билла, доносилось ли до их слуха нечто такое, то почти всегда получишь отрицательный ответ и последующий уход от темы или её сглаживание. Понимаю, они лишь желают оградить меня от неприятностей, но с другой стороны это вводит в ещё большее замешательство. Каждый знает, как лучше мне выглядеть, как одеться, петь, танцевать и разговаривать. И если раньше такие мелочи, как общественное недовольство моим стилем или поведением меня только подстёгивали, помогали обратить людской яд в собственную выгоду, ведь пока есть возбуждённое негодование, то есть и неугасаемый интерес, что на руку любому артисту, — то сейчас любая чепуха способна выбить почву из-под ног. Закалённый жёсткой критикой и пренебрежительными высказываниями Джозефа Джексона, к моменту достижения славы я действительно научился управлять частью полученного негатива и обращать его в пользу. Сейчас же время словно обернулось вспять, и я снова тот беззащитный ребёнок, который не знает, куда спрятаться и как реагировать на строгие замечания, которым нет и, наверное, не будет конца. Мне вспоминается лицо Раймоны, её до тошноты профессиональная манера разговора, когда речь заводится о необходимости дачи выступлений. Стоит выйти с ней в люди, как старая история возобновляется: со всех сторон слетаются надутые дельцы с президентским видом, зарождаются непрошенные беседы, озвучиваются смелые предположения, касающиеся моей работы, льётся сладкая, но ядовитая хвальба. Я ненавижу, когда передо мной начинают заискивать, подлаживаться необходимым для выгоды макаром. Они нарушают мои границы, держа в головах лишь свои цели, сочатся фамильярностью, говорят со мной такой манерой, будто я умственно отсталый, которого нужно лишь подбить на выгодное дельце и дело в шляпе. Шоу в Вегасе, шоу в Вегасе. Тебе следует согласиться, Майкл. Поверь, для нас сейчас это отличный вариант. Для всех нас, Майк. Почему они не угомонятся и не задумаются, к чему это в конце концов приведёт? Почему не спросят хоть раз, чего хочется мне или чего не хочется? Четыре раза на неделе мне следовало отдаваться сцене, согласись я на эту аферу, иных слов мне не подобрать. Даже в молодости, в юности, в самом рассвете своих сил мне требовалось куда больше времени на подготовку, даже если мероприятие планировалось не особо крупного масштаба, — всё одно. Какая разница, захотят посмотреть концерт десять человек или десять тысяч. Различий нет, если каждый из них пришёл с открытым и вожделеющим сердцем, пришёл поделиться светом и наполниться, омыть свою горечь слезами и хохотать от радости. Мой долг, моя плата за талант — дарить каждому из них то, зачем он явился, и я бы никогда не посмел предать ни себя, ни их, начав вдруг относиться к любящим меня людям с тем пренебрежением, которое подразумевают предложения Раймоны и её скользких приятелей. «Береги себя, Майкл», — говорят они, но желают загнать в клетку, в которой нужно петь и танцевать до тех пор, пока полностью не выдохнешься, и останется от тебя один холщовый мешочек, из которого потом выгребут остаток денег. Я не хочу, не хочу опускаться до подобного, становиться похожим на жалкого человечка без принципов, алчного старикашку, коему необходим лишь звон монет после шоу, быстро скатившихся в низкосортные, без души, без задумки. Энергии хватило бы только на первое время, а затем... Ничего хорошего бы не случилось. Из меня бы сотворили мумию, когда сил уже не останется, и показывали бы каждому желающему за определенную сумму. Умри я, наверное, так и случится. Я медленно оглядываю блестящий от влаги сад, деревья с пляшущей на них от ветра и дождя листвой, беспокойно качающиеся из стороны в сторону фонарики, иногда достающие боками друг до друга. Затем немного приоткрываю окно, и лицо тут же обдаёт грузным вздохом природы, в аромате которого хочется раствориться. О, как я люблю дождь, сидеть вот так, раскрыв окно и вслушиваться, как садовая зелень переговаривается с падающими каплями! Я бы проводил так каждый своей вечер, каждую ночь, пока дети спят, я бы очень хотел чувствовать себя в полной безопасности и перестать дёргаться от каждого шороха. Хочу хоть одну ночь провести, уснув самостоятельно, без мучений, как делает это любой нормальный человек. Закрыть глаза и довериться сну, где нет угроз о расправе, нет обвинений и льющейся отовсюду ненависти, нет навязчивых тёмных образов, которые беспрепятственно минуют охрану или перепрыгивают через забор, чтобы вломиться в наш дом. Посвятить жизнь детям — вот моё желание. С тех пор, как родились Принс, Пэрис и Бланкет, всё вокруг перевернулось вверх тормашками в самом прекрасном смысле этой фразы. Я мечтал о них, о их рождении столько, сколько помню свою сознательность, независимо от того, что происходило в жизни. И если уж что-то досталось мне от моего отца, так это необъятное стремление и желание иметь большую, просто огромную по современным меркам семью. Именно мои дети не позволяют мне утонуть в образовавшейся вокруг трясине, именно они указывают дорожку в волшебный, доступный только им одним мир. Это не я являюсь их миром, опорой, и не только они учатся у меня, — я учусь у них каждый новый день и призываю всех к тому же. Учусь простодушию, чистоте, непритязательности, большой и бескорыстной доброте. Иисус говорил, что мы, взрослые, должны подражать детям, видеть их глазами, восхищаться каждой мелочью, быть столь же невинными и до жадности пытливыми:«Истинно говорю вам: если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное.»
И я всей душой стараюсь следовать его словам, быть ближе к своим детям, видеть и понимать мир так, как дано им. Хочу подарить им всю любовь, что скопилась во мне за жизнь. Меня всегда тянуло к детям, к их бескорыстному интересу и искренности. Я никогда не делил их по рангам, расам, религии или чему бы то ни было ещё. Старался оказывать помощь, старался подражать им, воспринимать каждый день, как это делает любой ребёнок. Никогда не позволял себе говорить с детьми предвзято и снисходительно, напротив: меня всегда расстраивало и больно задевало то, как взрослые отмахиваются от них, затыкают рты, лишь бы сидели те в тишине где-нибудь в дальнем углу. Это неправильно. И даже грешно. Мне же никогда не бывает с ними тоскливо, я не вижу в них навязчивую ношу. Именно они — путь к нашему собственному потерянному детству, которого, знаю, у многих не было. Бремя минувшего, с которым я живу, мне помогает пережить присутствие рядом детей, их чистота, одно их существование — Божье благословение. Верю, Он говорит с нами через их уста, смотрит из глаз каждого ребёнка. Вот почему я ещё не лежу в могиле. Дети тянулись и продолжают тянуться ко мне так же, как и я к ним, потому что сердце моё не хочет впускать в себя всё то плохое, что есть в мире взрослых. Но как восприняли это люди? Теперь я заперт в своей вселенной, где места с каждым днём становится всё меньше даже для тех немногочисленных лиц, что были к ней допущены. Ни огромный штаб персонала, ни каждодневные появления на публике, ни бесконечное чужое внимание мне больше не нужны. Всю жизнь я был на виду, на виду у всей планеты, где каждый рассматривал меня будто под микроскопом, но теперь я хочу лишь тишины и умиротворения. Оставив окно открытым и позволив аромату дождя и дальше вползать в комнату, я поднимаюсь со стула и нехотя плетусь в ванную. Там, стоя у зеркала, собираю волосы в хвост, чтобы смыть с лица макияж. Пара минут выверенных движений, тёплая струя воды, душистая пена, — вот и всё, что осталось от Майкла Джексона, от названного короля: тусклая кожа, запавшие виски, обосновавшиеся под глазами тени, припухшие веки и покрасневшие белки. — Господи Иисусе, — бурчу под нос и пускаю воду в ванну. Горячие клубы тут же плывут к потолку и смазывают отражение в зеркале. Ноги просто подгибаются. Как же хочется спать, по-настоящему уснуть и проснуться ещё нескоро. Мне хочется этого постоянно и уже очень давно. Но если поддаться такому порыву и попытаться уснуть самостоятельно, то в девяносто восьми процентах случаев сонливость либо как рукой снимет, стоит коснуться подушки, либо она просто продолжит терзать меня в постели, подразнивая призраком сновидения где-то далеко, на той стороне тоннеля, а плодов так и не даст. А далее... Я могу продолжить барахтаться среди одеял и подушек, изнемогая от бессонницы, или же встать с кровати и заняться чем угодно, только не сном. В моей голове словно обосновался неподъёмный камень, и образован он из мыслей, которые наслаиваются друг на друга, ожидая освобождения, но то не приходит, поэтому со временем слоёв становится больше, они твердеют, тяжелеют. И я не знаю, как от этого избавиться. Это может продолжаться сутками напролёт, пока не настанет момент, когда я буду вынужден добираться до уборной ползком, потому что сил в ногах почти не останется. Ванна полна, и вода плещется в ней, пытаясь достать до краёв. Перешагиваю через бортик и устраиваюсь внутри сидя, борясь с противоречивым желанием зацепиться глазами за отражение собственного обнажённого тела даже в запотевшем зеркале. Всё равно ничего обнадёживающего там не увижу. Местами на коже, участки которой обычно не видны под одеждой, всё ещё виднеются старые рубцы от волчанки и бледно-коричневые кляксы — привет из прошлого, напоминание о том, к какой расе принадлежу от рождения. «Если раньше он был похож на педика, то сейчас выглядит просто как белая баба.» Я закрываю лицо согревшимися от воды ладонями. Смыть бы вместе с холодным потом всё то, что вешают люди на душу, даже не задумываясь о том, как дела обстоят на самом деле. Обществу с трудом верится в то, что цвет моей кожи сменился произвольно, а не потому что Майклу Джексону — съехавшему с катушек от своей славы Вако Джако — так захотелось. Чокнутый Джако ведь стремится походить на европейца: выбелил кожу, сузил свой некогда огромный нос так, что едва ли может теперь дышать, вылепил себе скулы, сотворил новый подбородок, подтянул веки. Что он ещё придумает, чтобы отдалиться от своего происхождения? Он стыдится быть чернокожим. Пэрис на днях спросила меня о том, что такое «Вако Джако» и почему эти слова применяют в отношении меня. А я проглотил вдох и растерялся, как неподготовленный школьник. Как ни старайся уберечь детей от воздействия извне, всё равно придёт день, когда кто-нибудь из них задастся подобным вопросом. И что же я должен на это ответить, как объяснить? Как донести до таких малышей то, что их отца не только обожает огромное количество людей, но столько же и люто ненавидит, желает ему всего самого ужасного? Ему и его семье. Зачесав к затылку взмокшие пряди, пристально вглядываюсь в тыльную сторону рук, и желание смотреть тут же пропадает: также вследствие волчанки иногда ногти становятся желтовато-синюшного неприятного цвета, суставы припухают, а пальцы даже теряют прежнюю форму. К тому же, всегда неприятно признавать то, как неминуемо стареешь ты и твоё тело. Кожа уже не такая эластичная, как раньше, меняются очертания, изгибы, изящество и ловкость, и всё это не прибавляет уверенности. Может прозвучать странно, особенно, если учесть моё порой ребяческое поведение, из-за чего люди прозвали меня взрослым ребёнком, но я, несмотря на стремление сохранить в сердце детские качества, всё больше чувствую себя глубоким стариком, гораздо старше своих сорока девяти. Всё потому, что стать взрослым пришлось гораздо раньше, нежели обычно случается с людьми. Слишком рано отец окунул меня в свой мир, слишком рано я сам в него влез, поэтому и обратный отсчёт завелся гораздо раньше положенного. Я прячу руки под воду, обхватывая ими колени. Нужно поспать, нужно попытаться снова, быть может, получится. Ночь продлится ещё долго, а значит, есть шанс поймать за хвост хотя бы двух или трёхчасовой сон. Даже это будет настоящим благословением после сегодняшнего дня, после предшествующих ему бесплодных ночей. Я должен, я хочу спать, но... Мне всё снится Неверленд. Раз за разом является и манит своим величием, мелькает вдалеке, пока не сдамся и не подойду достаточно близко. Близко для того, чтобы на моих глазах некогда сияющее, точно Эдем, ранчо, мой покинутый дом, моя крепость, — вновь оскалилась, обнажив то зло, что поселилось там теперь. Я не хочу видеть его в своём сне, не хочу вновь становиться безвольной марионеткой в лапах демона, что шлёт эти грёзы, а потому, хоть и глупо, но порой предпочитаю отказаться от отдыха, пока в голове не устаканится. Я ужасно хочу спать, но до смерти боюсь сновидений, ведь они стали оживать, обретать власть и контроль надо мной, стали всё чаще вламываться в моё секретное убежище, куда указывают дорогу препараты, которыми завалены шкафы и ночные столики. Сам Дьявол заставляет меня скучать по Неверленду, хотя знаю, что он полон зла. Я люблю его и одновременно ненавижу, вспоминая, как хорошо, как привольно нам в нём жилось. Две тысячи семьсот акров с пологими холмами, лугами, густой растительностью, мой милый остров Неверленд. Там никто не мог увидеть тебя и ты не увидел бы никого, если того не захотел. Я не справляюсь с дьявольским желанием и дотягиваюсь до зеркальца на столике. Отражение всё то же, стоило ли на него глядеть? Я бы опять пошёл на операцию, снова бы скорректировал этот нос, но теперь это стало по-настоящему опасным: виной предыдущего опыта хрящевой ткани осталось не так много, и случился риск попросту потерять целый орган. «Этот огромный нос у тебя от Кейт, — говорил Джозеф, — это уж точно не от меня.» О теле и вовсе даже задумываться не хочется. У домоседства есть дурная сторона — неограниченный доступ к еде, которую можно начать в себя запихивать, даже если просто проходишь мимо кухни. А в случае, если у тебя есть дети, значит, в холодильнике и шкафах обязательно присутствует что-то здоровски питательное, и даже слишком. Но и вне дома — особенно в нервный день — я то и дело опустошаю запасы Садет в её забавном мешочке. Она даже позволяет мне самостоятельно рыться в её сумке в поисках сладостей. Оттого и пришедшие лишние килограммы. Садет... Она, кажется, чего-то хотела от меня, когда мы вернулись домой, о чём-то спрашивала или сообщала? Так и есть, должно быть, только слова эти где-то во всём этом сумбуре затерялись. Узнаю позже, если снова не забуду. От горячих паров, попавших в горло, разошёлся кашель. В последнее время боль всё чаще бьётся в грудь, становится больно глотать, а иногда даже затруднительно дышать. Кажется, я просто медленно разваливаюсь на части, даже без помощи пресловутых «шоу в Вегасе». А отсутствие сна непременно усилит втрое любой из симптомов. О нет. Ещё одной такой ночи в ряд я не вынесу. Завтра с самого утра позвоню доктору Мюррею. Минут через сорок — может, больше, ведь такими ночами время делается ещё более неуловимым, чем есть на самом деле — наконец нахожу в себе силы выбраться из ванны и залезть в пижаму, в одну из множества тех, что подарила мама. Я искренне поражаюсь ей: имея девять детей, к тому же, уже давно выросших, она по-прежнему умудряется быть в курсе всех, даже самых незначительных наших предпочтений, а потому с подарками всегда попадает в самую точку. Затем скребущая по мозгу паранойя ведёт меня прочь из спальни, чтобы, конечно, наведаться в комнаты детей. Миновав лестничный пролёт, пару поворотов тускло освещённых коридоров, подкрадываюсь к двери Принса и тихонько её открываю, стараясь не впускать внутрь много света. Принс мирно дремлет, спрятав руку под подушку, и даже не шелохнётся. Проверив, заперто ли окно в комнате, выдыхаю и склоняюсь над своим первенцем для поцелуя. Нельзя нарушать традиций. Не поспел вовремя, так сделай позже. В его обители полный порядок, что не может не радовать всякий раз, когда я сюда заглядываю. Не нужно твердить об одном и том же множество раз, чтобы Принс начал делать то, что от него требуется, да и в целом он очень ответственный парень. К тому же, рад взять под эту ответственность своих ближних. Со знанием дела и полным почти взрослой (иногда это меня даже пугает) сознательности, он раздаёт указания сестре с братом, следит, чтобы при выходе на публику у них не возникало никаких проблем и ошибок, способных поставить наше семейство в опасное положение: поправляет маскировку Пэрис и Бланкету, разнимает их ссоры по поводу того, кто какую маску наденет сегодня, напоминает о том, что в присутствии толпы они не должны называть своих настоящих имён, а только кодовые. Иногда поворачивает в нужное русло и меня самого, если, к примеру, в очередной раз слишком глубоко задумаюсь, чем-то увлекусь. Он быстро научился ухаживать за своим лабрадором, что, конечно, тоже развивает в нём ответственность и любовь к животным, к существам беззащитным и нуждающимся в нашей помощи. Это — неоспоримо важная черта в становлении личности. Можно в мгновение ока состроить для себя мнение о человеке, — достаточно только взглянуть на его отношение к зверям, так я считаю. И чем старше Принс становится, тем больше уверяюсь в том, что могу и должен быть за него спокоен. У этого молодого человека огромное доброе сердце и потрясающий взгляд на мир. И кажется, пора бы уже подняться с места и шагать дальше по коридору но мне почему-то в голову приходит день, когда Принс появился на свет, изрядно вымучив свою мать. Помню всё как сейчас: покрытая испариной Дебби не находила себе места, металась от одной стены палаты к другой, покачивалась на фитболе, приглушённо стонала, схватившись за изголовье кровати. То и дело били по ушам так любимые ею бранные словечки, за что в иной день я бы непременно зацепился с замечаниями, но, конечно, не в этот. Я держал её за руку, выудил из себя все существующие слова поддержки, гладил её по волосам, разговаривал со своим малышом, прося поскорее появиться на свет. Был рядом и готов принять хотя бы половину той боли, что выпала телу Дебби, лишь бы поскорее увидеть своего златовласого ангела. Невероятно сильная, прекрасная женщина, настоящий стоик. Величайшим счастьем — счастьем отцовства — я обязан ей, и имя её до самой своей смерти буду упомянать в молитвах. Уходя, оборачиваюсь у самой двери, прежде чем закрыть её. И за тебя буду каждый день благодарить Господа, за то, что ты у меня есть. Спи сладко, мой милый Принс. В комнате Пэрис тоже царит чистота. Грейс — лучшая на свете няня. Мне ещё не приходилось в ней разочароваться. Уезжая, я могу быть спокоен за времяпровождение детей так же, как если бы сам находился с ними вместо неё. Не упущен ни один пункт из нашей повседневной рутины, дисциплиной, можно быть уверенным, никто и не думал пренебрегать. Как здорово, что наши взгляды на воспитание так схожи. Она даже оставила на кухне бутылочку моего любимого красного вина с запиской, когда уходила: «Доброго тебе вечера, Майкл. Надеюсь, всё прошло отлично.» Храни тебя Бог, Грейс. Пэрис. Она и спит так же прелестно, как выглядит. Ох и тяжело нам придётся в будущем, отбиваясь от её ухажёров. Надо сказать, в свои девять она с лихвой впитала знание о чарах, которыми владеет от рождения, и большая часть их, конечно, заключена в этих самых прекрасных на свете глазах. Необъятный океан, бесконечная голубая космическая туманность, такая же сверкающая и глубокая. Вглядишься в неё слишком пристально — забудешь обо всём на свете. И даже мне, надо признать, всё тяжелее отказывать ей в её просьбах, глядя в эти глаза, хотя меня — каждый знает — нелегко разжалобить, если дело касается дисциплины. Так же нелегко, как даётся объяснять детям, особенно дочери, почему мы больше не сможем вернуться в Неверленд, почему были вынуждены его покинуть и скитаться по миру, будто неприкаянные. Все мои дети, несмотря на свой юный возраст, давно привыкли к нестабильности наших будней, к тому, что иногда приходится в спешке покидать свои кровати посреди ночи, мчаться куда-то, вести себя спокойно и не задавать лишних вопросов. Привыкли, что единственные их друзья-сверстники — это они сами. Тем не менее возникают и будут возникать эпизоды, когда неокрепшая юная психика, устав от всех правил, просто взрывается, и тогда у нас случаются истерики. «Ну почему, почему, папочка, мы не можем вернуться в наш настоящий дом? Нам всем ведь было так хорошо!» Я знаю, знаю. Но мы не можем. Прости меня. И самых прекрасных тебе сновидений, моя маленькая папина дочка. Благословляю её поцелуем и плетусь дальше по коридору. Бланкет, разметав по подушке свои волосы, спит как обычно — в позе морской звезды в окружении плюшевой свиты. Хмурит брови, забавно подрагивают под одеялом ноги, глаза беспокойно бегают под веками. У него и во сне, как в буднях, — сплошные гонки да приключения. Если Принс и Пэрис знают и стараются понять и принять тот факт, почему с нами не живёт их мать, то в случае с Бланкетом, которому сейчас, к тому же, всего пять лет, — приходится тяжелее. В его возрасте дети уже прекрасно знают, что такое полная — по установленным обществом меркам — семья, где есть папа, мама, их дети, и каждый выполняет свою роль. Всё это очень быстро черпается юным умом из детских книжек, кино и мультфильмов, и, хоть вышеперечисленное для моих детей не является доступным в любой желанный момент, а лишь в специально для того отведённые вечера, — никогда не сбежать от вопросов в духе: «Почему у них есть мама, а у меня нет? Мамы ведь есть у всех детей, разве не так?» И даже если ты разбиваешься в лепёшку, стремясь заполнить все бреши, дать им то, что положено и необходимо любому ребёнку, всё равно рано или поздно наступит момент, когда твоё залюбленное чадо станет копаться в себе, искать тайнам разгадки, задаваться тысячами тяжёлых вопросов. И отдаляться. Неумолимо от тебя отдаляться. О, как же я этого боюсь. Придёт день, когда я буду с унылой тоской вспоминать, какими крохотными, уязвимыми, зависимыми от меня были мои дети. Они потянутся к миру, может, даже найдут мне полную замену и, возможно, станут изредко навещать своего старого одинокого отца. То, как стремительно растёт, вытягивается и видоизменяется моя троица, лишь подтверждает в равной мере как неоспоримые факты, так и надуманные опасения. Теплится во мне, однако, одна маленькая, но твёрдая надежда: когда всё наконец наладится, я хочу, чтобы младших Джексонов среди нас стало больше. Всей душой этого желаю. Неважно, появится ли в моей жизни женщина, которая бы не просто выносила, а стала бы моим детям полноценной матерью. Невольно вспоминаются некогда сказанные слова сестры: «Чтобы обрести счастье в семейной жизни, Майкл, тебе нужно взять в жёны девушку, что знаменита сама и лично знакома с обратной стороной популярности. Либо же ту, что совсем ничего о тебе не знает.» Есть в этих словах какая-то истина, они глубоко засели в моей голове, однако сейчас я не сумею и представить кого-то, кто смог бы вписаться в нашу вселенную без сопутствующих тому жертв и неприятностей. Кого-то, кто не является частью нашего маленького мира, в котором мы вынуждены прятаться от внешнего. Этот кто-то может просто не вынести наших правил и устоев. Но мы стараемся не расстраиваться. Так или иначе, вопросы Бланкета о том, есть ли у него мама, однажды развеются, и всё равно, сотворит это время или же старания женщины, которая, кто знает, быть может и сдюжит стать частью нашей семьи. Это действительно не так уж важно. В конце концов, мне никогда не везло в любви. Теперь я всеми силами стараюсь быть необъятным миром для своих детей, а они — и есть весь мой мир. Оставляю лёгкий поцелуй на лбу своего младшего и наконец отправляюсь к себе. Доброй тебе ночи, дорогой Бланкет, моё сокровище. Увидимся завтра.***
На спокойном лице доктора Мюррея лёгкая улыбка, а за его силуэтом комната медленно теряет чёткие очертания. Расплывается и ползёт куда-то лепнина на потолке и люстра, как будто превращаются в фигуры сигаретного дыма. Бордюры плавятся и текут к полу, картины будто поглощаются стенами, потерявшими свою твёрдость. Кажется, что занавески колышутся, хотя окна плотно закрыты, и в комнате нет сквозняка. Перед ужасно уставшими глазами принимаются мерцать и прыгать с места на место пёстрые отсветы, от которых хочется щуриться, будто мне дали по голове. В конце концов не выдержав всю эту круговерть, позволяю отяжелевшим векам отпуститься. Мне с трудом удалось дождаться наступления ночи, направив остаток сил на то, чтобы провести день так, чтобы дети не заостряли внимание на моём вымученном состоянии. Мы вместе позавтракали, затем их забрала мисс Эйлин, в класс я снова занёс им перекус, дождался из школы, чтобы после отдыха провести немного времени за играми. Затем — большая накопившаяся стирка. У нас кончился порошок, пришлось отвлечь парней с поста, чтобы отправить в магазин с небольшим домашним списком. У Садет сегодня выходной, и в такие дни моими поручениями занимается охрана. Потому же и пришлось завтракать без любимой термокружки. Всё время забываю узнать у Садет название кофейни, из которой она приносит мне латте, чтобы можно было покупать кофе в её отсутствие, — вкус этого латте непередаваемо хорош. Мы вместе сделали уроки, потом каждый засел за чтение выбранной литературы. Три недели назад Принс условился со мной, что до конца месяца сумеет прочесть и пересказать четыре новых книги, и если получится — заслужит новую видеокамеру. О, он обожает этим заниматься и точно знает, что в будущем станет снимать фильмы. И я в нём ни чуточки не сомневаюсь. Ближе к вечеру приехала Грейс. Сегодня ей придётся остаться на ночь, чтобы хранить наш покой вместо меня. Так что, кажется, всё прошло хорошо. Всё в порядке. И будет лучше, когда я проснусь. Проваливаясь в сон, про себя я тихонько надеялся и старался верить, что всё пройдёт как надо, без густых навязчивых сновидений с их склонностью оставлять после себя меньше физических и умственных сил, чем было до засыпания. Пусть лучше это будет непроглядная чёрная пелена или бесконечное ночное небо, место, где настолько тихо, что даже мысли побоятся нарушить эту безмятежность. Пусть все они до единой забьются в угол и просидят там подольше. Пусть не вторгается в это царство звенящий в голове переполох. Сначала я слышу стук собственного сердца. Оно замедляется, готовится к покою. Мышцы расслабляются, растворяется где-то между их сплетением и боль, с каждым ударом всё отдаляясь и отдаляясь. В ту же даль уходит звук часов с ночного столика — уже около двух часов ночи, — они отсчитывают секунды и, казалось, моё сердцебиение заодним, действуют точно метроном. Туда же с приятной медлительностью отплывает сознание. Я отключаюсь. Меня уносит в такие дали, где не должно быть места всему тому, что оставляешь за стенами спальни, насквозь пропахшей химозным запахом медикаментов. Это просто слишком далеко, как открытый беззвучный космос, как край нашей вселенной, где тебе вдруг посчастливилось побыть в умиротворении. Но уже вскоре — возможно и нет, ведь чувство времени тоже исчезает — ощущаю себя снова. Я вижу Неверленд, я снова вижу Неверленд. Гляжу на него с высоты птичьего полёта, отмечая друг за другом: переполненные цветочные клумбы и большие старые деревья, парк с аттракционами, бликующий на солнце своими пёстрыми красками; окружившую частые просеки дикую растительность, которую когда-то запретил видоизменять, что позволило ей расползтись свободно, будто никто никогда не жил в тех окрестностях; сверкающая гладь озера мигает мне издалека, вовсю красуясь своей лазурью, а прудики и фонтаны ему подражают. Беседка за беседкой, дорожка за дорожкой, входная дверь, холл, лестница, всё куда-то заспешило, смешалось друг с другом, и наконец я стою посреди своей старой спальни. Некогда — убежище, неприступное логово, ныне — очаг зла, обиталище Дьявола. Стало слишком тихо. Исчез ход часов, на который я ориентировался, исчез шелест моего собственного дыхания. Нет никого и ничего, кроме меня и моего Неверленда, моего спасения и проклятия. В стенном зеркале вижу отражение себя. Не то, с которым встречаюсь ныне каждое утро, — образ которого больше не существует. Здесь мою кожу снова поело витилиго, на лице — красная бабочка волчанки. И мне больно. Грудь сдавило, будто сел на неё кто-то тяжёлый и недвижимый. Кожу на голове жжёт, она перемотана бинтами, будто волосы мне снова подожгли, но на сей раз помочь было некому. Боль в спине, груди, горле, в конечностях и голове, исчезновению которой я так радовался, засыпая, вернулась в тройной силе. Хотелось застонать, но не выходило. Откуда-то раздаётся голос: — Всё это дерьмо — ничто иное, как расплата за твой дьявольский дар, Майкл, за твой талант! — говорит Джозеф. — Так ты расплачиваешься с Господом. Он здесь, в Неверленде, но уже не в цветущем и дышущем жизнью, а в разрушенном сотнями рук, покинутом и заброшенном. Ни чистоты, ни блеска полированных поверхностей — пыль. Ни солнечный луч, проникший сквозь шторы — сырая, пропахшая плесенью полутьма. Полные цветов клумбы зачахли, тропинки растрескались, газоны обросли сорняком и пожелтели, бассейны полны грязи и налетевших листьев. Ни одного ребёнка больше нет в этих стенах, ни одной живой души, одни лишь призраки. Призраки прошлого. И он здесь тоже, он полон ярости, а я — снова тот беспомощный комок из страхов, ошибок и ненавистных ему недочётов. Жмусь к стене, к которой будто прилип, и слышу, как звенит своей тяжестью пряжка толстого отцовского ремня, и дыхание у меня начисто исчезает. — Отвратительно! — рычит Джозеф. — Ты всё делаешь неправильно! Всё! Как всегда! Ты всех нас опозорил. По рукам, которыми я защитил голову, растекается жгучая боль, как будто коснулся оголённого провода под напряжением. Слышу шорох его одежды, когда он размахивается для нового удара, и всё тело снова непроизвольно сжимается, — Ты ничего не можешь сделать толково, ничего! Чем дольше слушаю, тем больше верю. Как всегда. Он прав. Я ничего не могу. Не могу даже совладать с собственным телом и унести отсюда ноги, не могу постоять за себя, не могу возразить, не могу взять свою жизнь под контроль. Почему куда удобнее сносить град обжигающих ударов, нежели хоть раз найти в себе силы и встать поперёк боли? Разве однажды, отделившись от отца и братьев, я уже этого не сделал? Что со мной стало теперь? Нет сил, совсем ничего не осталось, а скоро, кажется, ничего не останется и от меня самого. Когда Джо снова отводит руку назад, чтобы хорошенько замахнуться, я успеваю различить рядом с ним и других незваных «посетителей». Мои собственные братья и сёстры с безразличными лицами, не желающие вмешиваться в происходящее, репортёры, пихающие друг друга в бока в попытке урвать кадр получше, я вижу Джорди Чандлера, он тычет в меня пальцем и плачет, вижу его отца, ликующего после каждого пришедшегося по моему телу удара. «Грёбаный педофил!» — кричит он снова и снова, и вторят ему мои некогда поклонники. Каждого из них, Господи, я запомнил в лицо. Ранее они следовали за мной из города в город из чистой преданности и обожания, а после, когда были обнародованы обвинения, — из ненависти и жажды расправы, не заботясь о том, что вина не была доказана. Здесь и Гэвин Арвизо, его мать, которая не переставая шепчет что-то ему на ухо, а сам он глядит на меня сверху вниз, будто видит перед собой самое большое в своей жизни разочарование, извивающегося на солнце червя, которому в полуденный солнцепёк уже ничто не поможет и никто не захочет помочь. Все они смотрят на меня именно так. — Он закрыл судьям рот деньгами. — Его уже ничто не реабилитирует. — Не будь он виновен, не свалил бы в Бахрейн, поджав свой хвост. — Ему место в тюрьме! — Милилионы на благотворительность. Так он отмывает свои грязные деяния, прячет руки, которыми лапал этих бедолаг... — Хищник, настоящий волк под овечьей шкурой! Каково его собственным детям жить с ним под одной крышей? Над ними он тоже издевается? И вдруг это уже не спальня в Неверленде. Оглядевшись мельком — мне и этого хватило, — вижу зловонное отхожее место в полицейском участке Санта-Барбары, тот же самый, в котором меня заперли офицеры во время допроса в две тысячи третьем. Я даже не знаю, как все эти люди здесь помещаются. Пространство крошечное, отвратительно грязное, здесь нечем дышать, и я задыхаюсь. — Бездарность! — Педофил! — Эй, ну как тебе запашок там, нормально? Ты доволен? — Там-то тебе и место, проклятый педик. Они хохочут. Десятки голосов, и все брызжут лютой ненавистью. Кто-то плачет, кто-то — яростно вопит, пытается до меня дотянуться. А я чувствую, как задыхаюсь от этой вони, от боли и обиды, чувствую, как саднит ужаленная ремнём кожа. Но я безмолвен. У меня словно отнялся язык, и шевелиться удаётся всё сложнее. Даже мысли больше не слушаются, не укладываются в одно русло, я не могу попросить Бога о помощи даже в своей голове, и лишь жмусь к изгаженным стенам, спасаясь. Полная беспомощность и вызванная ею паника. Где я? Почему я здесь? За что? Но что это? Расталкивая зажавшую меня в угол толпу, ко мне бежит невысокий силуэт, и чем ближе подбирается, тем отчётливее сквозь слёзную пелену видны его черты. Силуэт быстрый, каждый шаг его, пусть и не совсем уверен, но твёрд и полон какого-то отчаяния, будто бежит серая неизвестная фигурка от чего-то ужасного, как если бы бежала от самой смерти. Образ этот всё ближе и ближе, не обращает внимания на злобные гримасы и выкрики тех, кто попался на пути, вырывается из хватки цепких рук и бежит, бежит вперёд, пока не оказывается прямо передо мной. Метающиеся из стороны в сторону волосы делятся своим ароматом, тут же въедающимся в ноздри. Мне смутно знаком этот запах, но откуда именно? Тонкий, несмелый, будто боится показаться навязчивым, свежий и травяной. Не могу вспомнить. Я изо всех сил пытаюсь разлепить тяжёлые веки, чтобы увидеть того, кто отчего-то бьётся передо мной, как птица в силках, но и так получается различать только размытые очертания. Из-за спины силуэта выглядывает свет, им заслоняемый, но довольно яркий. Этот некто хватает меня за плечи, за руки и, кажется, пытается что-то сказать, но голос его словно под куполом, оглушён и не слышен. Свет становится ярче и настойчивее, как и попытки чудно́го некто достучаться до меня, доказать мне что-то, добиться внимания. А вдруг, всё это — конец, который ждёт каждого из нас так или иначе? Быть может, бессонница и последствия давних травм сделали своё дело и сейчас свечение заполнит собой всё, загадочный незнакомец наконец донесёт то, что пока безуспешно пытается, и больше ничего? Что будет дальше? Свет исчезнет, придёт тьма? Господь позовёт меня к себе, чтобы воздать за хорошее и наказать за плохое? А как же мои дети, что с ними тогда будет? Кто позаботится о них, если меня заберут прямо сейчас? Они же ждут Рождество и его празднование, игрушки, которые хотят получить, ждут наш отъезд на природу на летних каникулах. Как же всё это? Я прошу Тебя, не забирай меня раньше времени! Позволь увидеть, как они повзрослеют. Вдруг образовавшиймя вакуумный пузырь словно проткнули иглой, и внутрь мало-помалу стали проникать посторонние звуки. Сначала смолк полный ненависти гомон толпы, пропали издевательские смешки, затем стих и отошёл на задний план хорошо знакомый мне шорох крови, на его место явилось медлительно возрастающее сердцебиение, а после — рыдание. Такое надрывное и безысходное, будто кто-то остался без души, без сердца, без смысла существования и средства к нему. Так кричат матери над обречёнными младенцами, отцы, получив известие о смерти сыновей на поле боя, влюблённые, которые никогда больше не увидят тех, с кем их жизни обрели смысл. Нежданно возвращается боль, но уже ощутимо иная, кожу опять жжёт огнём, она буквально гудит, и на несколько мгновений всё пространство снова превращается в кашу, но затем, медленно оседая по местам, как песок в потревоженной воде, становится в разы отчётливее. Я наконец вижу и различаю, кому принадлежит безутешный силуэт, чей лёгкий травяной аромат забрался в ноздри. Узнаю, и сердце оттого болезненно ухает, изумившись вместе со мной. Садет?..