Глава V
Чёртов дневник
(Садет)
— Мистер Кёко, какой ты прелестный кот. Мистер Кёко — питомец Изуми Такаги, хозяйки частного приюта для брошенных животных в нескольких километрах от моего дома. Пушистый беспородный здоровяк ездит сюда как на работу вместе с Изуми, не пропуская и дня, а иногда, выразив явное нежелание уходить, остаётся и на ночь, даже если сама хозяйка отвела полную дневную смену. В верности владелице и их общему делу мистер Кёко не уступит даже своему знаменитому земляку, Хатико: с началом новой смены он деловито, без какой-либо помощи, выпрыгивает из машины и следует ко входу. Хвост трубой, едва ли не виляет, как собака, шустро переставляет белые лапки, буквально пружинит по траве своей воздушной походкой. Терпеливо ждёт, когда перед ним отопрут все двери, минует передний двор, проверит задний, поздоровавшись с каждой играющей на солнце собакой и лениво зевающим на крыльце котом. Он всегда первым подходит к новоприбывшим, изучает их, тихонько наблюдает со стороны и непременно, какими бы испуганными или агрессивными те ни являлись — располагает их к себе. Сам мистер Кёко никогда и ни с кем из своих гостей не вздорит, держится гордо и непринужденно. Иногда кажется, будто он и не животное вовсе. Уже полчаса мистер Кёко лежит у меня на коленях и делится своим теплом, пока я тихонько поглаживаю его пёстрый серый мех. Как и все представители кошачьего рода, мистер Счастливчик всегда чувствует, кто нуждается в его мурчащей поддержке, и непременно сворачивается клубочком на руках у этого человека или — если беда настигла кого-то из подопечных приюта — где-нибудь рядом. Удивительно и непостижимо, но боль внизу живота заметно поутихла, позволив мне наконец отдышаться. Не знаю, как этот кот чувствует, но если и сама смерть подбирается к кому-то из живущих здесь кошек или собак, Счастливчик ложится с ним рядом и не отходит до тех пор, пока последний вздох не покинет охладевающее тельце собрата. Я посещаю «Мистера Кёко» уже пару-тройку лет и за это время видела подобное несколько раз. Вообще-то, это не совсем обычный приют, — помимо брошенных на произвол судьбы животных, живут на территории и безнадёжно больные. От кого-то, узнав о неизлечимом диагнозе питомца, отказались хозяева; других, не пожелав побороться за шанс на жизнь, хотели усыпить; третьих подбрасывают прямо под ворота, зная, что здесь обо всём позаботятся, и так до бесконечности, а истинная бесконечность — это терпение, целеустремленность и отвага Изуми. Я бы даже сказала, самурайская отвага. Невообразимых трудов стоит держать это место в полном порядке, уделять внимание и заботу каждому «постояльцу», и большая часть расходов оплачивается из собственного кармана. Не имею даже понятия, какова основная деятельность Изуми, позволяющая удерживать на своих плечах целый приют, никогда и не спрашивала. Ровно как она никогда не спрашивала о моей работе, и, как сказал бы мой босс, — да хранит её за это Господь. Между нами и без выяснения лишних подробностей установилась стойкая связь, родился уют, какой не встретишь нигде и никогда больше. Сейчас, когда с хлопотами покончено, мы с Изуми устало восседаем на диване в комнате отдыха, куда, в отличие от большинства других комнат, животные не допускаются. Кроме, конечно, бесспорного хозяина приюта, мистера Кёко. Все питомцы приняли свои лекарства вовремя, никто не остался голодным, лишённым ласки. Я искупала парочку котов и одного пса — питбуля, красавца Дэвида, которого нашли привязанным к столбу на обочине дороги около полугода назад. Дело привычное: люди заводят собак бойцовских пород просто чтобы похвастаться перед друзьями, выложить несколько фотографий в сеть, пройтись с ними пару кварталов, привлекая то восхищённые, то испуганные взгляды, а потом нежданно обнаруживают, что животное требует особого ухода. В тот день, когда его привезли, я как раз помогала в приюте и стала первой, из чьих рук грозный, но потерянный пит принял пищу. Сама дала ему и новое имя — Дэвид. Просто потому, что один глаз у него голубой, другой — жёлто-коричневый. Чем не великий и неповторимый мистер Боуи? Хотелось бы мне забрать его домой. А может, ещё кого-нибудь из питомцев, но не возьму, не сдюжу. У меня просто нет возможностей проводить с ними время. А времени заслуживает любое животное. Остаётся только навещать их иногда после работы, привозить корм, новые игрушки, помогать с уборкой и уходом, глуша собственную тревогу и вечное чувство вины. Часы показывают около пяти, может, больше утра, и во тьме небес, которая пока и не думает рассеиваться, всё так же пляшет дождь, напоминая о том, во что уже, должно быть, превратил торжественно украшенный конверт в мусорном контейнере. И как ни старайся увести мысль подальше, не выходит. Обстановка такая как нельзя лучше располагает к глубоким думам, и, конечно, к самоедству: шумит по кровле ливень, слышно и видно в окно, как ветер цепляет истрёпанные им деревья, уютный ламповый свет залил часть стены, стол с не убранными приборами, деревянные полки, заставленные живой растительностью в горшках, а включённый телевизор показывает нам сегодняшний концерт в записи. Он сегодня повсюду. До выхода босса дело ещё не дошло, но я уже нервно покусываю щёку. Боюсь увидеть его лицо, пусть даже на экране. Изуми угостила тонкацу. Кормит меня, желая отблагодарить за помощь каждый раз, когда прихожу, хотя благодарности никакой не нужно. Если отложить в сторону любовь к животным и ни с чем не сравнимый уют встреч с мистером Кёко и его компаньонкой, у меня для посещения приюта имеется и личная причина: я просто-напросто латаю так дыры в душе, загружая себя физической деятельностью, полной занятостью и самоотдачей. Кроме того, всем известно, как положительно влияет на настроение человека общение с животными. Столь же хорошо это влияет и на них самих, лишившихся хозяев, доверия, прежней жизни. В конце концов от каждого из них удаётся добиться возрождения веры в людей и их деяния. И, быть может, в их спасении — и наше? В уме даже всплывает голос, не слышанный мною уже много лет, но по-прежнему доброжелательный и тёплый:«Однажды, когда собака, почти умиравшая от жажды, кружила вокруг колодца, её увидела блудница из числа блудниц бану Исраиль. Она сняла башмак, зачерпнула воды и напоила собаку, и Аллах простил ей за это грехи.»
Голос этот — голос муллы, жившего по соседству с нашим с родителями обиталищем. Пусть и не верилось мне, не хотелось утопать в религии, как сделал это впоследствии мой отец, всё же слова из уст этого человека, муллы Насиба, всегда ложились на душу мёдом. Может потому, что на всякую мирскую несправедливость находилось у него объяснение, а может и потому, что был он единственным, кто не только говорил, но и слушал, слышал меня в те годы. — Ты же знаешь мою идиотскую прямолинейность, — говорит Изуми осторожным, но многообещающим тоном, не отрываясь от экрана, — но тебе, по-моему, в отпуск пора. Выглядишь с каждым разом всё хреновее. Что у тебя за начальство? Никакого покоя. Откуда вообще силы ещё и нас навещать? Вздыхаю. Моё начальство. Она, конечно, не ведает, на кого я работаю, но прекрасно видит, как эта должность на меня влияет. Не раз встречала меня здесь совершенно убитую, заплаканную, истощённую, едва ли чем-то отличающуюся от подброшенных под ворота щенят или котят. И не только работа с её тяжбами приводили меня сюда, — чувство нужности, полезности и, пусть временное, но избавление от одиночества. Очень горько произносить вслух свои мысли, к тому же, я боюсь взболтнуть лишнего, поэтому каждый мой ответ затягивается и звучит сдавленно: — Знаешь, я... не впервые, конечно, но сегодня задумалась об увольнении. Раньше тоже были срывы, ты и сама их видела, но сегодня... Это правда. В дни, подобные сегодняшнему, я в сотый раз чувствую, что пора и необходимо уйти отсюда. От этой мысли ещё хуже, ведь она определяет меня как слабую женщину, безвольного человека, сдающегося под напором чувств. Возможно, такой работы больше и вовсе не найти, и будет трудно обеспечить себя в той же мере. Я всегда гордилась и по-прежнему горжусь, что работаю на человека такой значимости, но... Если так всё и продолжится, что может случиться? Тебе здесь не место, — всё чаще твердит злой внутренний голос. Так или иначе, жизненно необходимо начать закаливать себя к прощанию, которое случится рано или поздно, сколько ни беги от себя. Я ведь не смогу работать на него всю жизнь. — Что-то он сделал, да? Растерянно таращусь на неё. Она по-прежнему смотрит шоу. Не то чтобы увлечённо, просто, скорее всего, не хочет, чтобы я почувствовала себя как на допросе. — Он? — Ну, твой босс. Ты ведь не из-за усталости нервная такая. — Это верно, — опускаю глаза и потихоньку поддаюсь лёгкости и непринуждённости, заданным Изуми для общего комфорта. Вообще-то, она не из тех, кто станет наседать и любыми путями выведывать у человека то, что желает услышать, однако, подозреваю, когда этот самый человек бесплатно помогает тебе уже пару лет, волей-неволей захочется узнать побольше хотя бы о том, что побуждает его тратить свои ночные часы на уборку и уход за животными в приюте. — Просто знаешь, в последнее время чувство того, что жизнь проходит мимо меня, усилилось. Жизнь со всей её полнотой, понимаешь? С красками и чувствами. Оглядеться — у всех что-то меняется, что-то происходит, а я... я так и остаюсь там, где стояла. Хочется добавить: «За тем, за кем стояла. В его тени», но, конечно, проглатываю эти слова. — Год всего на него работаю, а чувство такое, будто все десять. Изуми косится на меня. Каждый раз, стоит нашим взглядам встретиться, о чём бы я ни думала, не могу не отметить мастерство, с которым она рисует свои супер ровные, длинные стрелки, отлично подходящие к её образу, который ни коим образом не вяжется с привычным каждому, каноничным образом скромной и консервативной японки. Она открыта, раскрепощена, смела и действительно приямолинейна. Живое воплощение свободы от чужого мнения и готовности бороться за своё. Хваткая и даже властная в делах, за которые берётся. — Значит, в «нём» всё-таки проблема, — говорит она, отпивая из большой чайной кружки с принтом Манэки-нэко. А мне и противиться не хочется. Дважды за день меня ловят с поличным, но сил на отрицания уже нет. Продолжаю гладить мурчащего мистера Кёко и едва заметно киваю: — Долбаная человеческая склонность влюбляться. Она, к счастью, не подаёт виду, что как-то удивлена или рада моему признанию. Спокойно продолжает: — Ты не дура, Садет. Сама знаешь, что выбирать следует себя и только себя, каким бы внеземным ни казался мужик. Если чувствуешь, что сгораешь на этой работе — уходи. Обрисовываю расфокусированными глазами богатое множество татуировок на руках Изуми. Не дура. Ты не дура, Садет. Ещё какая дура. Решилась подарить эту злосчастную пластинку, как ни отговаривало предчувствие, как бы ни предупреждало. Оно ведь твердило, что не стоит. Что мистер Джексон может углядеть в подношении истинный смысл или вовсе высмеять. Ужас наводило и то, и другое, но всё-таки не послушала, сделала по-своему и пожалела. Сейчас, когда голова остыла от проделанной в приюте работы и прошедших часов, конечно, понимаю, что босс, скорее всего, просто не расслышал, не обратил должного внимания на моё невнятное бормотание там, у лестницы. Он был чертовски уставшим, погружённым в себя, и я видела это, так зачем же рискнула? Возможно, подсознательно, под гнётом страха я искала подобного разрешения ситуации, чтобы заведомо отгородиться от возможной негативной реакции с его стороны. В любом случае былого уже не вернуть. Конверт выброшен, а вечер этот должен быть забыт. Или хотя бы лишён своего веса. Дэнни, когда узнает, будет долго ворчать. Изуми снова взглянула на меня, прерывая затянувшуюся паузу. Я наконец отвожу взгляд от её «рукавов» и отвечаю: — Мне тяжко придётся без этой работы. Исчезнет стабильность, о которой так мечтала. — Стабильность? Её бровь выгибается, а пронзительные от природы глаза будто бы говорят: «Мокрые пакли волос, измявшаяся одежда, зарёванный вид — это твоя стабильность?», однако тут же смягчается. Спорю, Изуми поняла, что я имела в виду. Не приукрашу, если скажу, что работа на мистера Джексона стала для меня большим спасением в бесконечной борьбе за существование, — он никогда не обижал меня деньгами. Иногда, конечно, вмешивалась Раймона со своими играми в монополию, однако, только придя к этой должности я смогла выдохнуть. После переезда в чужую незнакомую страну, где поначалу жила под гнётом мужа и его семьи вплоть до самого развода, оставившего меня с ещё большей пустотой не только кармана, но и души, после длинной вереницы испробованных вакансий, — просто волшебно возвращаться домой и знать, что в силах регулярно вносить платёж за этот самый дом, тебе есть чем питаться и ты даже можешь позволить себе что-то планировать вместо привычного: «Может, завтра чаевые будут получше». По лицу Изуми вижу, что она, кажется, смирилась с тем, что любая влюблённая дурочка будет до последнего оправдывать свою позицию, уцепившись за которую, так или иначе остаётся на одном и том же месте, пока не слетят очки с розовыми стёклами или чего-нибудь не случится. Она решает облегчить атмосферу между нами простейшим вопросом: — Слушай, ты ни разу не рассказывала о том, как вообще попала на эту должность. Поделишься? Я киваю, и мы обе мгновенно понимаем зародившееся в нас желание продолжить этот разговор «на свежем воздухе». Ленивым шагом двинулись к выходу на задний двор, предоставленный для вольных прогулок воспитанников «Мистера Кёко», только прихватили пачку сигарет. Да, к чертям моё самообладание перед табаком, которым гордилась ещё утром. Мы устроились на раскладных креслах в крытой части двора, раскурив по сигарете. Довольно холодно, дождь бьёт по навесу точно резиновые пули, и от этого звука хочется сильнее укутаться в старую рабочую парку, которую дала мне Изуми на выходе. — Ну давай, удиви меня, — говорит она и закидывает ноги на подлокотник, вполне комфортно таким образом умещаясь в кресле. Ростом она даже чуть ниже меня. Я делаю первую блаженную затяжку, дым заполняет лёгкие, вызывая покалывание в теле. Никотин быстро ударяет в голову, расслабляет её и развязывает мне язык. Хотя я всё равно тщательно взвешиваю слова, которые хочу озвучить. — Что ж, — начала я, подтянув к себе колени, — было это вот в такой же поганый денёк, с похожей погодой и настроением. Средний такой продовольственный маркет, и я в то время уже дослужилась до главного менеджера, потому что пахала как вол. — Как сейчас, — вставляет Изуми, кривя озорную улыбку за фильтром сигареты. — Как сейчас. И шла, значит, обыкновенная ночная смена. Из покупателей — лишь те, что работают допоздна и заехали закупиться продуктами по пути домой. Мой тогдашний босс, Ник, был самым настоящим козлом с самооценкой, соразмерной газовому гиганту. Некоторые думают, будто если удалось им запустить в ход три или четыре магазина, все вокруг должны пресмыкаться у их ног. Я честно исполняла свои обязанности, делала вид, что не слышу комментариев по поводу своей национальности за спиной. Но на тот момент имеющаяся должность казалась тем, ради чего следует пропускать подобные вещи мимо ушей. Меня доставали, нехило доставали, но мне также стабильно платили, а это тоже немаловажно. И, как видишь, даже повышали. Не то чтобы за старания. Просто не так уж много людей были готовы принимать на себя весь спектр настроений этого мудака. Изуми фыркнула, поглядывая то на меня, то вдаль, на смазанное грязным пятном небо. Я улыбнулась, стряхнула пепел и, посильнее затянувшись для храбрости, продолжила: — И вот, одной ночью в зале за обходом меня застаёт большой грозный мужчина в тёмных очках и строгом костюме. Чувство в подобные секунды сразу складывается такое, будто в истории твоего браузера обнаружили чего-то не того, и дяденька из ЦРУ идёт лишать тебя свободы. Но этот парень, даже за всей церемонностью, оказался весьма дружелюбным, с доброй энергетикой, почти сразу мне понравился. Выложил он вот что: его таинственный босс, «высокопоставленное лицо», что не может позволить себе свободно разгуливать по общественным местам, поинтересовался, не можем ли мы закрыть наш магазин, тем самым предоставив этой вип-персоне полный к нему доступ. Брови у Изуми поползли наверх. Улыбаюсь ей. — Вот и я так же сделала. Тогда, опережая кучу ненужных вопросов, Билл — теперь он мой коллега — сообщил, кем является то самое лицо, чьё имя я, разумеется, сразу узнала, едва не разинув рот от удивления. Мы немного помолчали. Было любопытно, я даже ждала, что Изуми вновь окатит меня своей прямотой и станет выспрашивать, кем же оказался полуночный гость. Но она предусмотрительно молчала. — Он со своей охраной просто проезжали мимо, и «высокопоставленному лицу» вдруг захотелось совершить покупки в попавшемся на пути магазине так, чтобы никто не помешал. Не вязалось у меня в голове, что в нашей норе такого человека вообще могло зацепить. И поначалу даже решила, будто это — ничто иное, как прихоть не привыкшего к отказам богача, что явится, бесцеремонно распахнув дверь, и все мы в конце концов будем только мечтать о том, чтобы он поскорее свалил. Я знала этого человека по доступному общественности образу, но, конечно, не лично, оттого предположения строила очень уж разные. Дверь, ведущую на задний двор, толкнули с внутренней стороны, и тут же по брусчатке заклацали нетерпеливые шаги. Дэвид решил присоединиться к нам. Сел рядом, примостив свою тяжёлую голову мне на колени, и застыл, словно тоже ожидал продолжения повести. Я чмокнула его во влажный розовый нос и убрала руку с тлеющей сигаретой подальше. — Начальству по этому поводу дозвониться, конечно, не получилось, о чём я, извинившись, сообщила ожидавшему ответа Биллу. Он ушёл, передав мои слова своему боссу, но очень скоро вернулся и сказал, что тот очень просит о встрече со мной. — И ты охренела. — Охренела. Никогда не знаешь, чем обернётся очередная смена, но даже вооружённому ограблению мы бы удивились куда меньше, чем этому. Но что было делать? Засеменила вслед за Биллом к парковке под проливным дождём, только зонтик прихватив, он подвёл меня к устрашающему на вид, чёрному «Эксалейду», стекло задней двери немного опустилось, и... я увидела будущего шефа впервые. Всё снова смолкло, потерялось в вернувшихся из прошлого красках. Казалось, снова в тонированных стёклах бликует неон, резанув мне по глазам. Мужчина с вьющимися волосами по плечи, снимая тёмные очки, чуть подаётся вперёд, широко улыбается моему замешательству и начинает говорить. — Видно, он хорош, — заиграла бровями моя слушательница, пуская рваные фигурки из дыма. — Чертовски. Боже, да я... признаться, растерялась. Замерла перед этим окном, невыспавшаяся, слегка растрёпанная и намокшая от дождя. — И не только от дождя. Засмеявшись, я спрятала взгляд, потянувшись за новой сигаретой. В ту судьбоносную ночь, склонившись к автомобилю на стоянке, ладони у меня вспотели — немного от ноющей боли у шрама, в остальном — от ушата ледяной воды, которой меня буквально окатила первая встреча с мистером Майклом Джексоном. Пока шли с Биллом до «Эскалейда», двигало мною что-то бессознательное, автоматически правя телом, а разум притупился. Но стоило услышать его мягкий застенчивый голос — уже не могла и представить, что отказываю ему. Сейчас все те слова, соревнуясь с дробью дождя и потоком мыслей, доносились кратко и отрывками, словно остального и не помню: «...Я бы не занял много вашего времени, мисс... Садет, верно?.. Супермаркет выглядит очень уютно и напоминает тот, который мне очень хотелось посетить ещё в юности, но не вышло... Если это не доставит вам много хлопот, то могу ли я всё же настоять на своей просьбе?.. Очень давно о подобном мечтал... Простите за это вторжение...» — В общем, решила рискнуть и закрыла для него магазин без позволения начальства. И, знаешь, если до того момента, как этот человек переступил порог, я сомневалась и даже жалела об опрометчиво принятом решении, то вскоре всё изменилось. Я вдохнула дым поглубже, а иначе губы вытянулись бы в дурацкую мечтательную улыбку. — Он, стоило только пару шагов внутрь сделать, просиял, будто не среднего класса маркет перед ним, а Диснейленд. С каждым кассиром, с каждым консультантом поздоровался, никого не упустил. Затем схватил тележку и принялся её набивать, восторженно глядя по сторонам. И всё это время он улыбался, и не так, как актёры в рекламе зубной пасты, а по-настоящему, понимаешь? Вёл себя как мальчишка, добравшийся до сладостей, которые ему разрешаются только на Хэллоуин и в Рождество. Он, чёрт возьми, был счастлив оттого, что получил возможность пройтись по рядам, прошерстить товары на стеллажах, с искренним интересом изучая каждую банку и упаковку. Глаза так и лучились, бегая по полкам, корзины с тележками сменялись одна за другой, пока они у нас вообще не кончились. А нам с ребятами оставалось только тихонько перешёптываться, пощипывая себя иногда от неверия в происходящее. Боже, знаешь, я видела, как люди женятся, как впервые берут в руки новорожденных детей, но ни у кого из них не было на лице такого безусловного простого счастья, как у этого человека, которому всего-навсего позволили закупиться продуктами в долбаном круглосуточном маркете. — У тебя сердце ёкнуло, — уверенно говорит Изуми, будто и не подумает поверить в мои возможные на то отрицания. — Мне стало жаль его. Разве не обидно, когда, имея возможность скупить все магазины в ближайшем квартале, ты не можешь ни в один из них ступить как обычный покупатель в обычный день? Она снисходительно пожала плечами и приготовилась слушать дальше, но я уже слишком глубоко задумалась. Как ни крути, а Изуми была права. В тот вечер, своей обыденной безмятежностью не обещавший ничего примечательного, сердце у меня действительно растеряло всякий покой. Не тот покой, какой бывает у довольных своей тихой, распланированной и правильной жизнью людей, а тот, что, исходя из вечно меняющихся обстоятельств, ты создаёшь себе сам, привыкая подлаживаться под новые повороты судьбы. На тот момент, год назад, я уже около шести лет была в разводе, почти столько же не видела своего бывшего, и, признаться, больше ни с кем и не встречалась. После первых и последних отношений мне предпочтительнее одиночество, время от времени прерываемое пустыми вечерами, когда очень хочется чьих-то объятий, и красочными, но лживыми грёзами о том, как и с кем в паре может зацвести жизнь, зацвести по новому, стоит только на это решиться. К счастью, всегда наступало утро и рассеивало все эти глупости по ветру. Но с появлением мистера Джексона сердце не просто ёкнуло — оно отдалось ему, позабыв спросить разум, бессовестно плюнув в лицо всем выстраданным, данным себе обещаниям никогда и ни в кого больше не влюбляться. Один его затенённый шляпой взгляд снизу вверх с сиденья припаркованного у магазина автомобиля — и всё рухнуло, чтобы собраться по-новому. — Ник об этом прознал? — О, разумеется. Сразу меня вышвырнул. Плевать он хотел, по чьей просьбе закрылся магазин, и какую кассу нам этот кто-то сделал. Вывел из себя его факт моего неповиновения, к чему он, конечно, не привык. Ну и, само собой, то, что я не взяла с них за это денег. — Так а как же ты в конце концов попала на нынешнюю работу? Я потёрла теперь начавший зудеть шрам сквозь одежду, немного повременив. Каждое высказанное слово воскрешало настолько живые и яркие воспоминания, что порой приходилось теряться, забывая, где нахожусь. — А очень просто, на самом деле: спустя несколько дней после инцидента, когда я уже вовсю шерстила списки вакансий, рассылала резюме куда только можно, вдруг позвонил Билл. Номер он, конечно, узнал от моих старых коллег в маркете, куда заехал снова, чтобы вручить мне подарок от своего шефа — автограф, в благодарность за проделанное. В магазине ему сообщили, что с работы Садет гнали драными мётлами. Уж не знаю, как он донёс до босса эту информацию, однако... Меня вскоре пригласили к нему домой, поблагодарили и... Снова, роняя слова с языка, с головой окунаюсь в минувший день , когда, полная стыда и неловкости, будто в бикини вошла в резиденцию президента, впервые посетила дом мистера Джексона. Вспышка за вспышкой, вырисовались перед мысленным взором эпизоды годовой давности, произошедшие во время этой встречи, но сейчас я решаю не включать их в рассказ. — В общем, мне предложили стать личным ассистентом. До сих пор гадаю, что побудило его взять меня на работу. Фактически подобрать человека с улицы. Из чувства вины за потерянную должность, быть может. — Я обняла Дэвида и положила голову на его. — Да ежели и так, — пожала плечом Изуми, — он явно не разочаровался в твоей трудоспособности, раз уж ты до сих пор у должности. Она встала, заметив, что на газоне под дождём осталось несколько собачьих игрушек, и убрала их под навес. Затем выпрямилась и задумчиво вгляделась в размытую даль над забором, непроходимо окольцевавшим всю территорию приюта. — И я, кажется, даже понимаю, почему ты не уходишь. — Щёлкает зажигалка, подъев кончик новой сигареты у нее в зубах. — Тяжко, наверное, отказаться от работы, когда твой босс — король поп-музыки. Мне эти слова — всё равно что паук на нос. Уставилась на неё, боясь пошевелиться, но уже готовая визжать. — По телику тебя рядом с ним сегодня видела, — объясняет, наслаждаясь моим исступлением и хохоча. Засранка. Выслушала всё до конца, и лишь потом раскрыла карты. От стыда я протяжно застонала и спряталась за Дэвида, а он тут же принялся лизать мне лицо. Наверное, и правда, нет в мире ничего тайного, что не стало бы однажды явным. — Погоди. А автограф-то тебе отдали? — О, разумеется. Он всё ещё у меня дома. Его фотография с подписью: «Спасибо, Садет, за вашу доброту и бескорыстие. Храни вас Бог.» — Аминь, — с деланной серьезностью заключает Изуми. Мы захихикали.***
Когда я добралась до дома, время стояло предрассветное. Дэнни не позвонил, и надеюсь, что он просто отсыпается после пары бессонных суток, а не исходится от нового «вторжения». И в том, и в другом случае беспокоить его не стоит: если спит — нечего и будить, спасается от приступа — не прикоснётся к телефону и вовсе. Поэтому просто отправляю сообщение: «Жду непременно с новым рассветом». А затем, через силу приняв душ, падаю на кровать и намертво отключаюсь. Уснула так глубоко, как, наверное, ещё никогда прежде. Спала так крепко, что ни разу не проснулась, хотя за окном проплыл весь полный посторонних шумов день — мой выходной, вновь наступила ночь, а я, что для меня несвойственно, продолжала сладко спать. Кто же знал, что, проснувшись около четырёх утра нового рабочего дня, я едва ли не поседею от ужаса, не обнаружив собственной рабочей сумки с «чёртовым дневником» в ней ни в доме, ни в машине. «И нигде не забывай свой чёртов дневник», — говорил Дэнни. Я, чтоб меня, оставила сумку у мистера Джексона вечером после концерта. Разумеется, примчалась на смену я раньше обычного, так и, к ещё большему огорчению и беспокойству, не обнаружив новых сообщений от Дэнни. Раньше обычного наскоро привела себя в порядок, приготовила две термокружки с кофе, раньше обычного забрала боксы с едой у повара, с ними наперевес и засеменила к задней двери. Проклятый шрам, вторя не распогодившемуся небу, снова разнылся и даже отдаёт в ногу. Билл тоже уже на смене. Поздоровался, проводил меня, натянутую как струна, взглядом и, к счастью, не стал задавать лишних вопросов, особенно по поводу случившегося после концерта. Какая-то подозрительность, конечно, присутствовала в его лице, когда я пролетала мимо, как обычно помахав рукой, однако донимать меня он не стал. По крайней мере, пока. Обхожу дом, взбираюсь по ступенькам к двери, вхожу внуть, оставляю на столешнице в кухне боксы с едой, а затем, стараясь не шуметь и мысленно молясь о том, чтобы вдруг не столкнуться с боссом, пока крадусь по коридорам, добираюсь до тихого и пустого фойе. И, о слава всем придуманным и не придуманным человечеством богам, — долго озираться не пришлось, моя сумка висит на крючке недалеко от входной двери. Должно быть, кто-то обнаружил её вчера и решил отложить до прихода хозяйки. Сняв её с крючка, судорожно ворошу всё имеющееся внутри барахло, вынимаю дневник и зачем-то пролистываю, будто он возьмёт да расскажет мне, трогал его кто-то или нет. Абсурд какой. Надо бы наконец успокоиться и настроить себя на рабочий лад. Однако сколько ни настраивайся, а угомонить поток мыслительных образов куда сложнее, чем кажется: дети мистера Джексона хоть и воспитаны замечательно, всё же остаются детьми и, кто знает, вдруг захотели полюбопытствовать и изучить содержимое сумки? Представляю, как с задорными улыбками листают они изрисованные образами их отца и исписанные компрометирующими меня словами листы, и волосы на затылке вздымаются. — О, мисс Сахи, доброе утро, — вдруг обращается ко мне кто-то со стороны лестницы, и от неожиданности сначала не удаётся распознать, кому принадлежит голос. — Не выручите меня? Ах, доктор Мюррей. Можно было подумать «всего лишь доктор Мюррей», но куда уместнее будет «вот чёрт, опять доктор Мюррей» — и не просто так. Ведь его появление в этом доме в большинстве случаев означает не разыгравшуюся здесь детскую простуду, а то, что бессонница мистера Джексона достигла новой пиковой точки. Не смог уснуть, сколько ни старался, сколько бы обезболивающих ни принял, и вынужден в очередной раз прибегуть к помощи, так сказать, извне. Уже многим известно, что босс давно и серьёзно зависим от своих лекарств и нуждается в лечении. Однако кому же хватит смелости напомнить ему об этом? Ни мне, чьё слово теряется на полпути до уха, ни родным, встречи с которыми он допускает лишь по предварительной «записи», ни уж тем более гиенам из руководства, которым на руку ослабленная воля мистера Джексона. Очередной замкнутый круг. Прячу дневник обратно в сумку. — Выручить, сэр? Он тоже выглядит уставшим, слегка взъерошенным, ведь, скорее всего, пробыл с боссом ночь напролёт. Прижимает к строгой, но уже познакомившейся с бессонной ночью рубашке вибрирующий мобильник экраном вниз и с нетерпением поясняет: — Да, видите ли, мне необходимо ответить на звонок, очень важный. Нужно, чтобы кто-то побыл с мистером Джексоном в комнате, пока не вернусь. В трепещущем предвосхищении, стремительно вытесняющем стылый ужас от потери личного дневника, я подняла брови, стараясь его скрыть, а доктор, вероятно, решил, будто я сочла его просьбу глупой или же вовсе ничего не сообразила, поэтому продолжил: — Капельница почти кончилась, он скоро проснётся. Я успею вернуться до того времени. Нужно просто посидеть рядом. На всякий случай. Я нервно сглотнула, почти не веря своим ушам, выпрямилась и закивала: — Вот оно что. Без проблем, доктор. — Отлично, — улыбнулся он натянуто, всё ещё как-то нервно прижимая к груди мобильник, и поманил за собой рукой. Мы быстро поднялись по лестнице, свернули в северное крыло дома — почти пустое, если не считать спальни босса, — и в утренней тиши отдалённо звучал где-то легко узнаваемый голос мисс Руарамба. Должно быть, готовит детей в школу. На верхних этажах мне бывать доводилось не так часто, чтобы сейчас не наслаждаться каждой выхваченной деталью интерьера и быта. Чисто и убрано, хотя горничные точно не должны были приходить минувшим днём. Значит, прибирались сами. Мистер Джексон, известный на весь мир своим эпатажем, не отказывается от импозантности и в быту: облицованные мрамором и деревом, мягко освящённые комнаты, коридоры и ниши, сводчатые потолки, лестницы и полы, тоже из мрамора, позолоченные поверхности, высокие колонны, огромные люстры и резные рамы на зеркалах и картинах, затейливая лепнина и тяжёлая мебель. Будь у меня такой дом и все для него возможности, вряд ли бы я стала растрачивать силы на уборку настолько большого пространства. Джексоны, тем не менее, занимались этим время от времени. Откуда только силы? — Вот, мисс Сахи, присядьте, — прошептал доктор Мюррей, очевидно стараясь поскорее отлучиться по своему важному делу, а потому мы обошлись без дополнительных указаний и разъяснений. Он лишь коротко обвёл рукой комнату, которая вовсе не оказалась основной спальней босса, и через пару секунд скрылся за закрытой дверью. Не сказать, чтобы я из-за этого расстроилась. Охренеть. Я в одной комнате с самой большой любовью за всю свою жизнь, к тому же, с известнейшим артистом нашего времени, мечтой миллионов. От прозрения этого можно отбросить коньки, умерев со счастливой улыбкой до ушей. Хотя по правде, обычной комнатой это место можно назвать с натяжкой, скорее, — самодельный медицинский пункт на дому: столик у кровати сплошь забит коробочками, бутылками, ампулами с неизвестными мне препаратами. На полу неподалёку — кислородный баллон. Химозный запах разит на всю спальню. Вспоминаю, что крепкий шлейф его слышала и ранее, когда находилась в непосредственной близости от мистера Джексона, хотя на нём всегда присутствует уйма других ароматов: парфюм, который ему часто дарит мама, смесь всеразличных дезодорантов, лака для волос, запах косметики и... Боже, конечно, его собственный запах. Его мне удавалось уловить в дни, когда босс, по нескольку дней не покидая пределов дома, позволял себе немного побыть растрёпанным, отбросив пресловутую идеальность, с которой его привыкли видеть. И от него пахло чем-то совсем простым и домашним, как детское мыло, разогретый обед и выстиранное с кондиционером постельное бельё. По правый борт большой кровати с деревянным изголовьем, на краю которой спит не своим сном мистер Джексон, — стойка с почти полностью опустевшей капельницей. Последние белые капельки не спеша поступают в трубку, заканчивающуюся у сгиба локтя. Это лекарство, судя по всему, и есть та штука, которую босс, шутя, называет своим «молоком», помогающим заснуть. Я, нервно закусив губу, задумываюсь: разве при использовании подобного рода и силы препаратов не требуется техника, что отслеживала бы все нужные показатели? От этой мысли стало как-то не по себе. Даже не знаю, насколько законно то, что проворачивается в этом «лазарете». Если и не законно, то деньги, как известно, решают большую часть проблем этого мира, а на свои хотенья мистер Джексон средств не жалеет. Всё ещё печальнее, чем казалось за пределами стен, когда я держалась на расстоянии и даже не представляла, как выглядит эта мрачная комната, в которой с каждой секундой всё тяжелее дышать. Простояв в ней всего пару минут, невозможно не почувствовать её вязкую тяжесть. И дело даже не в смеси запахов, не в захламлённости медицинской всячиной. Я буквально ощущаю, с какими тяжёлыми чувствами приходит сюда мистер Джексон, каким измождённым ложится под одеяло. Каждое движение вымученное и болезненное. Его эмоции и мысли, кажется, так и остались витать в воздухе, а не рассеялись с наступлением сна. Неизвестно сколько длится зависимость в действительности, как много месяцев или лет он не засыпает без своих медленных убийц, даже, кажется, не планируя от всего этого избавляться. Подобные пристрастия никогда не завершаются хорошо, и от осознания этого мурашки бегут по позвоночнику. Сам мистер Джексон уже не сумеет остановиться, указать себе новое верное направление, каким бы сильным ни казался. Кто-то должен убедить его в этом. Кто-то, кому он доверяет, однако совесть начинает стучать по мозгам именно мне. Каждый раз, стоит задуматься о том, насколько действительно тяжелы принимаемые боссом препараты, стыд за бездействие охватывает с ног до головы, хотя и понимаю, куда он меня пошлёт, если вдруг заведу настолько неуместную тему. Я — просто ассистент и не должна об этом забывать. Страх быть уволенной им, потерять с ним связь всегда пересиливал желание высказаться о том, насколько губительно может обернуться для босса тот беспорядок, что царит вокруг. И от этого стало дурнее вдвойне. Неужто я настолько эгоистична? Он — моя зона комфорта, и чтобы её не покидать, я готова проглотить огромный ком из других опасений? Даже осмелей я вдруг настолько, что возьму да выскажу свою позицию, изменю ли хоть что-нибудь простыми замечаниями по этому поводу? Что для него мои слова? Пустой и глухой звук, который можно пропустить мимо ушей, даже не заметив. К тому же, ещё одна причина, по которой никто из нас не открывает рта, чтобы ему возразить — если мистер Джексон чего-то хочет, то не успокоится, пока не получит желаемое. Особенно, если к этому самому желаемому давно привык. Так я и оглядываю всё подряд, набираясь храбрости наконец задержать взгляд на нём самом, на мирно дремлющем и таком беззащитном. Верное слово — беззащитный. Именно таким он сейчас видится: кожа совсем бледная, тусклая, отчётливо видна синяя сетка вен под ней. Тихонько подбираюсь ближе, прислушиваюсь, не идёт ли кто. Тишина, только дождь продолжает барабанить по листве, окнам и крыше. Поэтому решаюсь на отчаянный шаг: опускаюсь на колени рядом с кроватью, чтобы хоть разок всмотреться в его лицо настолько близко и беспрепятственно, как ещё никогда прежде. От осознания того, что мистер Джексон продолжит спать ещё какое-то время, что бы я здесь ни творила, не отвернётся, не опустит голову, не спрячет взгляд, как обычно — вызвало в теле такой трепет, что даже пальцы подрагивали на весу, когда я осмелилась протянуть их к свободно ниспадающим на его плечи волосам. В такой непосредственной близи, когда нет нужды отводить или ронять взгляд от смущения или из приличия, он кажется, как бы странно ни звучало, — совсем обычным и приземлённым, простым человеком без пресловутой идеальности, о которой твердит большая часть поклонников. Сейчас это не король поп-музыки, не крупнейшая фигура шоу-бизнеса, не секс-символ минувшего века. Это настоящий мистер Джексон, мой босс, только отчего-то факт этот в повседневной жизни прячется, скрывается под излучаемой им энергетикой, в величавости его самоподачи, которая остаётся таковой, несмотря на свойственную ему застенчивость. У него обыкновенная, не безупречная истончившаяся кожа, тронутая, несмотря на регулярную с тем борьбу, процессом старения. Особенно это заметно сейчас, без тонального средства. Мышцы расслаблены, и во впалых местах, где нет имплантов, прорисовалась рыхлость, самую малость. Но, чёрт возьми, как он красив. Неповторимо красив. Лишиться мне голоса, если лгу. Не могу, сколько бы ни искала, найти в его духовном и внешнем облике то, что пробудит во мне неудовольствие, может, даже отторжение. Так было бы лучше — взять да зацепиться за какую-нибудь неприятную деталь, чтобы изо дня в день чувство это росло, сделав меня в конце концов свободной от сердечных тяжб. Но нет. Головой я, разумеется, понимала, что поступаю дурно, нарушая чужие телесные границы без позволения, но человек не был бы человеком, окажись вдруг ум сильнее влюблённого сердца, которому, как ни старайся, — ничего не объяснишь. Эти мгновения могли быть моим единственным шансом коснуться своей любви так, как виделось в сладких и мучительных сновидениях, десятки раз до этого. Пусть и буду корить себя за содеянное, но душа навсегда запомнит чувство, отозвавшееся в ней, когда я провела рукой по гладким чёрным прядкам у лица. Едва сдерживаю превратившееся в стон восхищение: они мягкие и гладкие, несмотря на некоторую небрежность, такие приятные на ощупь. От охватившей меня интимности волшебного момента по груди так и грохочет изнутри, и где-то по задворкам сознания скребёт совесть, но ей меня уже не остановить. Слышу только шорох своего бомбера при нерешительных движениях руки, тиканье часов, что рядом с лекарствами на столике, лёгкое посвистывание ветра снаружи. С волос пальцы соскальзывают к высокой скуле, очерчивают её твёрдую линию, оглаживают впалую щёку, уколовшись суточной щетиной, и замирают у крыльев узенького аккуратного носа, который мистер Джексон так часто прячет от посторонних глаз за масками, капюшонами, шарфами. С ещё большим трепетом решаюсь коснуться его, ощутить подушечками пальцев небольшие шрамы, оставшиеся от операций. Не раз приходилось слышать среди людей издёвки вроде: — Эй, чувак, хочу подправить нос. Уже нашёл хирурга. — О, правда? Только не переусердствуй. — Всё в порядке. Главное сказать: «Только не как у Майкла Джексона, док.» Конечно, не принято судить кого-либо за его виденье прекрасного, но все эти высказывания всегда казались мне очень жестокими. А я действительно нахожу его нос, как и всё остальное во внешности, совершенно прелестным. Так же, как фигуру, которую босс постоянно пытается «усовершенствовать» жуткими, на мой взгляд, диетами; так же, как ни с чем не сравнимые глаза, сейчас абсолютно чистые, без чёрного карандаша и дополнительно приклеенных ресниц во внешнем уголке. Чаще всего он носит макияж, даже если неделями торчит дома, и приводит себя в полную боевую готовность с самого раннего утра, так что и детям порой не удаётся застать отца без косметики. Подводить глаза для него так же естественно, как делают это бедуины в пустыне. Они таким образом хранят глаза от палящего солнца, а вот мистер Джексон прячется от своих комплексов. Хотя прятаться вовсе не от чего. Боже, я столько раз незаметно смотрела на него, столько раз любовалась из тени, пока никто не видит и ни о чём не догадывается, могла лишь мечтать, что когда-нибудь получу возможность коснуться, как сейчас. Хочется вознести благодарность кому бы то ни было за посланный момент, полный безмолвия и обращённый к одному лишь тому, что так долго вынашиваю в душе. Спасибо. Спасибо за это. Утекут минуты, раздадутся с первого этажа шаги доктора Мюррея и рассеют волшебство, но я успею унести с собой тот крошечный кусочек счастья, что подарили эти мгновения. Разумеется. Разумеется меня посещала исполненная дьявольским желанием мысль о том, чтобы оставить на щеке мистера Джексона осторожный поцелуй, но это вышло бы за все известные моему воспитанию рамки морали и чести. Коснуться рукой — ещё куда ни шло, поцеловать — уже большое преступление. Нет, ни в коем случае. Чтоб мне провалиться за эти мысли. Всё же я завороженно гляжу на его бледные, без грамма косметики губы. Необыкновенно бледные, даже почти... У него посинели губы. Меня подкидывает от ужаса. Отбросив волосы в сторону, осторожно приближаю ухо к носу мистера Джексона, чтобы проверить дыхание, и леденею: ничего. — Что за?.. Сердце уже пошло вскачь. Я лезу в перекинутую через плечо сумку, достаю маленькое круглое зеркальце и подношу к его ноздрям. Поверхность остаётся чистой. Затем быстро скидываю с его груди одеяло и не обнаруживаю никаких движений грудной клетки. — Твою мать, — растерянно обронила я и, тряхнув его за плечо, принимаюсь звать: — Мистер Джексон! Мистер Джексон, очнитесь! Он не просыпался и никак не реагировал. Меня затрясло сильнее. Разум мой будто бы отключился, и тело самостоятельно делало всю работу, вскинулось и пронеслось по комнате в поисках тревожной кнопки, каких по всему особняку установлено несколько. Однако здесь, в этой чёртовой, сработанной на авось амбулаторной, не оказалось ни одной. Казалось, секунды беспощадно растягиваются, как джем, и я теряю драгоценное время. — Нет. Нет! Нужно позвать Билла, он точно знает, что делать, и доберётся сюда уж точно быстрее неизвестно куда ушедшего доктора. Вот только моя рация в домике охраны, а если попытаться дозвониться Биллу по телефону, это займёт гораздо больше времени, нежели самостоятельно добраться до кнопки в другой комнате. Одной из таких была основная спальня мистера Джексона, поэтому, распахивая по пути все двери, я несусь туда со всех ног. А добравшись, не отмечаю вокруг себя ничего — всё просто перемешалось в одно несущуюся на периферии зрения пёстрое пространство без деталей, лишних звуков и препятствий. Одни лишь хищные мысли о том, как губы его посинеют и охладеют, мистер Джексон так и не сменит позы, не откроет глаз. Я больше никогда не заговорю с ним, не порадую ни кофе, ни сладостями, не услышу от него замечаний или хвальбы. Сюда же вклинился голос Тиффани Ардольф со словами, произнесёнными на репетиции к концерту: «Время не бесконечно. Можно проснуться завтра и обнаружить, что казавшееся тебе будничным постоянством, чем-то неизменным, тем, что ещё долго будет рядом, — вдруг взяло и исчезло. Рухнуло куда-то без следа, оставив тебе только пустые воспоминания. Сувениры о бездействии.» Вернувшись, я в панике бросилась к окну, одёрнула тяжёлые шторы, и внизу, в саду под навесом заметила смазанную ещё не рассеившимися утренними сумерками фигуру доктора. Он стоит, оживлённо беседуя по телефону, на крытой площадке, где отец семейства обычно, спрятавшись от солнца, наблюдает за рязвящимися по просторам сада детьми. — Доктор Мюррей, скорее сюда! Босс не дышит! Доктор Мюррей! Обернувшись, он услышал мой срывающийся голос и помчался к заднему входу, я же, оглушённая грохотом крови в висках, вернулась в бледному и неподвижному боссу. «Каждый миг на счету! Каждый миг на счету!» — вопил внутренний голос, одно за другим всплыло в памяти то, чему учили на курсах чрезвычайных ситуаций, пройденных мною после разрыва с бывшим, а дальше всё стало складываться само собой: не смея больше паниковать и бездействовать, я упёрлась руками в грудь мистера Джексона, стиснула зубы и принялась за жёсткие ритмичные надавливания. Голова его от этих движений болталась на безвольной шее, с моих щёк спрыгивали и приземлялись на шёлк кремовой пижамы обжигающе-горячие слезинки, оставляя тёмные пятна. Пять нажатий, десять, двадцать, двадцать пять, тридцать. Глубоко вдыхаю, зажимаю мистеру Джексону ноздри, размыкаю тёплые губы, обхватываю их своими и дважды выдыхаю. Всё без толку. Он лежит всё такой же безжизненный, бездушный и безразличный ко всему, не слышит и не видит, как весь мой мир рушится в эти самые секунды, как превращается в руины, безжалостно отплывает вдаль и покидает меня то, благодаря чему я жила весь последний год, благодаря чему дышала и вставала по утрам. И всё это вот так просто хотят у меня отнять, вырвать прямо из сердца? Что же тогда от него останется? Меня охватывает бессильная ярость, злобная беспомощность мечущаяся перед явившейся на порог смертью. Она, с косой наперевес, стоит там, давлеет надо мной и ухмыляется, проверяя, как далеко зайду в борьбе за свою немую любовь, за её жизнь, за каждый непрожитый день, чего я и мои чувства вообще сто́им. Но он не может, не может бросить всё сейчас! Дети ещё такие маленькие, как они переживут это? Так много прекрасного может ждать впереди, если сейчас не сдаться, лишь немного постараться и выйти на свет! — Мистер Джексон! Прошу вас, придите в себя, ради всего святого! — только и вылетало изо рта так громко, как позволяли сжавшиеся лёгкие, но ответ даёт только оглушительный грохот моего сердца и рой всевозможных мыслей. Снова: нажатие, два, три, десяток, два десятка, третий. Шорох тканей, мои собственные полустоны-полувсхлипы, горячая испарина на лице, толчки такие сильные, что кисти рук белеют от натуги. Припадаю к его губам и каким-то невообразимым образом умудряюсь отметить вкус бальзама на них. — Чёрт побери, Билл! Доктор Мюррей! Умоляю, скорее! — кричу, будто меня могут услышать. Но дом достаточно большой, и прежде чем грузный бег загрохочет хотя бы по ступеням лестницы, парнями предстоит преодолеть немалое расстояние от охранного пункта по подъездной аллее, минуя живые изгороди, фонтан, широкое крыльцо, входную дверь, которая, должно быть, заперта, затем долбаный огромный холл и коридоры, ведущие в нужное крыло. Говоря о докторе, не думаю, что он, кинувшись сюда и вовсе из сада, обгонит парней. Берусь за манипуляции в третий раз, не теряя заданного ритма вдавливая его худое тело в кровать, просто не представляя, чем ещё могу быть полезна один на один с ситуацией, где жизнь висит на волоске, покуда не подоспеют на помощь все остальные. А смогут ли они помочь? Имеется ли у доктора необходимые для реанимации средства? Если нет, то успеем ли мы добраться до больницы и есть ли... Господи, есть ли в этом прок, когда мистер Джексон не реагирует ни на что? И вдруг в какой-то момент, как нашептала мне возникшая паническая мысль, мистер Джексон внезапно впал в какое-то подобие агонии: словно бы забился в судорогах, весь затрясся, голова запрокинулась, набухли вены, челюсть отвисала и дрожала. Но теперь он отрывисто, хрипло, но хватал ртом воздух, тут же, казалось, им давясь. Я пялилась на всё это, рыдая и искренне не ведая, как поступить дальше, собственные лёгкие уже давно выдохлись от ужаса и иссохли. — Мистер Джексон! — от бессилия ору я и трясу его за плечи. Слышу наконец несущиеся к нам шаги вверх по лестнице, но уже не чувствую оттого облегчения, — от кончиков пальцев до макушки мною завладела кипящая смесь из эмоций, некоторые из которых, казалось, до сего дня и вовсе были мне неведомы. Всё вокруг, кроме бьющегося в припадке мистера Джексона, померкло, стёрлось, оглохло и испарилось. Сердце у меня трещит по швам, а злобное воображение уже нарисовало картинки ближайшего будущего, в котором посиневшее тело босса обмякает и прекращает свою страшную борьбу. Мною теперь движет нечто совершенно бессознательное, то, что сидело в подкорках весь этот год, а теперь вырвалось на свободу, не желая терять того, кто одновременно и мучил и питал нас. Усевшись на край кровати и не переставая отчаянно звать босса по имени, снова встряхиваю его и ладонями шлёпаю по непривычно — даже для него — впавшим щекам. Он всё так же хрипит, будто вдыхает не кислород, а густой дым, веки с закатившимися под них глазами трепещут. — Сэр, очнитесь! Придите в себя, прошу вас, мистер Джексон! Не смейте, чёрт возьми, умирать! Вы не можете меня оставить! Свирепая обречённость — сродни той, с которой бьётся брошенная в костёр змея, — понимание тщетности каждого движения, слова и мысли в конце концов породили во мне самую обыкновенную, какую-то первобытную злобу. Я, вне себя от чувств, на сей раз хорошенько размахнулась и обрушила пощёчину на лицо мистера Джексона. Как раз в тот миг, когда он вдруг с почти полной сознательностью распахнул глаза и уставился ими на меня. Я коротко взвизгнула, но последствия были уже необратимы: голову его отвернуло от удара, однако он быстро вернул её в прежнее положение, чтобы, наконец глубоко, хоть и отрывисто дыша, продолжить сверлить меня немым недоумением. Часть меня ликовала: «Он жив! Жив!», желала припасть к его рубашке и рыдать, высвобождая накопленный ужас. Вторая же, ощутимо подавляя первую, поддалась тяжести глубоких карих глаз, а потому я, не чувствуя конечностей, неуклюже сползла с кровати и рухнула на пол, прямо на задницу. От шока не получалось вымолвить ни слова, которые тоже все разлетелись кто куда. Сидела и пялилась на него, как оглушённая рыбина, и так же беспомощно разевала рот. В комнату один за другим посыпались Билл, Джавон и запыхавшийся доктор Мюррей. Все они, застыв буквально посреди шага, уставились на меня, свалившуюся на пол, и на мистера Джексона, который не обратил никакого внимания на вбежавших. Он ещё больше вдавил меня в пол этим своим взглядом, и чего в нём только не было: страх, оторопелое непонимание и даже какая-то неспособность осознать и принять то, что произошло и почему. Отсутствие привычного макияжа на иссиня-бледном лице отчего-то эффект этот усиливала вдвое. Помятый и растрёпанный, совершенно беспомощный перед тем, что произошло, прижав к щеке ладонь, он глядел на меня с высоты кровати, и мне всё больше казалось, что во взгляде том горит суровость, злоба на меня и мой поступок. Это конец. Точно конец. Не зря столько мыслей об увольнении крутилось в голове накануне, вот и накликала беду. Он вышвырнет меня в лучшем случае, в худшем — отдаст под суд. Но он жив. Жив, Небо, спасибо... Первым подбежал к кровати доктор Мюррей. Усыпал босса вопросами, со знанием дела оглядывал его с головы до пят, не забывая бросать в мою сторону неоднозначные взгляды. — Это... Что это такое? — вскинул он брови, заметив, что прячет его пациент под прижатой к лицу ладонью. Во мне же начала вскипать злость. На себя, на сегодняшнее утро, на чёртова лицемера, разыгрывающего теперь перед нами драматический спектакль. И всё же от себя я подобного не ожидала. Не в моём это духе — вот так поступать. Тем не менее я наконец поднялась с пола и, не утирая ещё невысохших слёз и задыхаясь на полуслове, заговорила: — Какого Дьявола, доктор Мюррей? Разве для таких дел здесь не должно быть по крайней мере какого-нибудь... Какого-нибудь монитора с показателями? Спиной почувствовала, как упёрлось в меня изумлённое внимание Билла с Джавоном, которые, чувствую, вот-вот встрянут тоже. Ситуация накаляется. Я указала дрожащей рукой на стойку с опустошённой капельницей. — Вы просто берёте и вводите ему этот кошмар вот так, без ничего? А если бы... Чёрт... Если бы мне не посчастливилось заметить..? Губы его от растущего недовольства сузились, меж бровей легла строгая полоска. Никто и никогда в этом доме, кроме самого мистера Джексона, не указывал Конроду Мюррею, как ему делать его работу, но теперь голос подала вечно помалкивающая или согласно кивающая ассистентка, на которую он и вовсе не обращал особого внимания. Разумеется, ему это — как плевок на лобовом стекле, и озлобленное небрежение явно читалось в выражении помрачневшего лица. Но, готова поклясться, в глазах его мелькнул страх. — Мисс Сахи, вы переходите грань вверенных вам обязанностей, — цедит он сквозь зубы, пока деловито возится со своим идиотским стетоскопом. Ещё бы рыбьего жира ему с ложки дал. — Вместо этого объясните толком, что произошло. С чего вы взяли, что мистер Джексон не дышит? Я подавилась возмущением. У босса и сейчас губы синие, а Мюррей делает вид, что ничего не произошло? — Хотите сказать, будто я всё это выдумала? — Хочу знать, отчего на щеке его отметина, — парировал доктор. Билл, тоже подошедший к кровати, нахмуренно глядел то на лицо безмолвного, должно быть, от шока босса, то на меня, искренне не понимая, что думать. — Мистер Джексон, вы хорошо меня слышите? Что между вами произошло? — Садет, что конкретно случилось? — вмешался Билл, переводя на себя моё кипящее внимание, по рации попутно веля парням на посту подогнать машину к парадному входу, чтобы доставить босса в больницу. В глотке совсем пересохло. Сложно было собрать воедино все те осколки, что остались после взрыва произошедшего, и сложить из этого хоть что-то содержательное. Ещё сложнее — стараться не встречаться глазами с боссом. — Доктор Мюррей отлучился и попросил меня присмотреть за мистером Джексоном. А я... У него стали синеть губы прямо на моих глазах. Проверила дыхание, и он действительно не дышал. Помчалась к кнопке, затем крикнула доктору в окно, принялась за сердечно лёгочную, за искусственное дыхание. Мистер Джексон сначала не реагировал, лежал бледный, не двигался, не издавал звуков. А потом... — я прервалась, копя в лёгких воздух и потирая стылый лоб. Речь лилась в ряду со всхлипами, что заставило почувствовать себя ещё хуже, будто все приобретенные навыки и заслуги разом залегли под никчёмными слезами, и в случившемся вина лишь моя. — Через несколько секунд захрипел, весь забился, выгнулся. Я не знала, что делать, Билл, пока вы добирались сюда. Страшно испугалась. За плечи его затрясла, звала, шлёпала по... Не сумев удержаться, ещё на несколько мгновений встретилась с бездонным взглядом ошарашенного босса, полусидящего на подушках. Глядела, словно бы извиняясь, убеждаясь, хорошо ли он понимает озвученные оправдания, ища в его глазах прощения и искупления. — По щекам. И вот он просыпается. Я была в панике, Билл. Мистер Джексон, простите! Повисла душная, не позволяющая выдохнуть тишина, в которой только и мерещились, что звуки пришедших в движении шестерёнок в головах присутствующий. Одному чёрту известно, что решат они, что подумают, придут ли к общей мысли. Но тяготило меня сейчас только неумолимое молчание пострадавшего. Доктор Мюррей же как язык проглотил. Заработал активнее: вынул иглу из-под кожи мистера Джексона, проверил пульс, давление, снова попытался его — босса — разговорить. А тот так и сидит неподвижно, игнорируя любую проводимую над ним манипуляцию. Водит стеклянным взглядом по комнате, будто впервые её видит, но всякий раз останавливается и цепляется за меня. — Так, ребята, несём его в машину, — распоряжается Билл и уже тянет к тому руки, но босс вдруг отшатывается, жмётся к изголовью и хмурится. — Сэр, вам и правда необходимо нормальное, — Джавон подчеркнул это слово, вмешавшись, — обследование. — Нет, — наконец, еле слышно, будто сорвал голос, выдаёт мистер Джексон. — Я никуда не поеду. Парни переглянулись. — Но, сэр, во избежание... — Я не поеду в больницу, — отрезал он и натянул на себя одеяло. Будто ребёнок, которого убеждают в том, что укол — это не больно. Он снова вперивается в меня, и пока то же самое не сделали все остальные, пячусь к двери. — Извините, мне нужно прийти в себя, — роняю я и спешно покидаю комнату, стараясь не зацепиться взглядом за всё то же неотвратимое, пугающе пристальное внимание. Мне действительно нужно прийти в себя. И я выскочила на улицу так быстро, как только могла, будто находилась не в доме, а в газовой камере. К счастью, судя по тишине, до детей, что живут в другом крыле, не донеслась суматоха, значит, дополнительных хлопот не предвидится. Или мисс Грэйс просто не позволяет им покидать комнат, поняв, что что-то произошло. Моросящая прохлада наконец позволила вдохнуть полной грудью, хоть в голове по-прежнему гудела суета. Что, чёрт возьми, произошло? Почему этот Доктор Смерть строит такой вид, будто это я не предоставила мистеру Джексону всё необходимое для таких серьёзных манипуляций оборудование? Что же теперь будет? Меж лопатками кололо, будто босс всё ещё прожигает меня взглядом. Я поёжилась и достала из сумки салфетки и небольшое зеркальце. Стёрла растёкшуюся по щекам тушь, всхлипывая и дрожа, и попыталась прийти в себя. — Садет, — позвал вдруг Джавон из-за спины, заставив содрогнуться, — босс хочет тебя видеть. Волоски на руках встали дыбом. Оборачиваюсь с обречённым видом, закусываю губу. Что ни говори, а мистера Джексона я всегда боялась до чёртиков, а теперь, после такого, и подавно. Джавон, не первый день работаюший на своей должности, видавший незаконные проникновения на территорию особняка, множество раз спасавший мистера Джексона от безразмерной толпы, сталкивавшийся с угрозами о кровавой расправе, — стоял передо мной, казалось, тоже здорово растерянный. Неудивительно. Случалось здесь всякое, но подобного дерьма... Резко выдыхаю, будто собираюсь залпом проглотить огромный ядерный шот, отбрасываю с лица пряди и дёрганой походкой спешу обратно в дом. По пути всплывают в памяти недавние слова Билла, высказанные, когда он подвёл итог наших обсуждений романтической комедии с участием Дженнифер Энистон: «В жизни обычно, если тебя не заметили изначально, не заметят никогда. Или если не сотворишь какое-нибудь дерьмо.» — Мне крышка.