Глава VI
Масло амлы
(Майкл)
Вой застрял в горящей груди, когда мне удалось распахнуть глаза. Застрял и не успел вырваться наружу — опередил хлёсткий удар прямо по лицу. Никогда ещё пробуждение не было таким резким и болезненным. Сердце так и грохочет, не успокаивается. Наверное, не может понять, где кончился сон и началась реальность. Не знаю, в какой именно момент получилось распознать, кто нависал надо мной, кто сокрушался, лил слёзы и неистовствовал, будто потерял последнее, что имел. Каково же было удивление, когда этим кем-то оказалась Садет. Десятки вопросов тут же выстроились в колонну в голове, что так и не сумела полноценно отдохнуть, и уже загружала себя по-новой. Что с ней и почему она так сильно плачет? Почему в груди у меня так болит, а под кожей пылает? Затем, вспомнив про то, что сон мой проходил под капельницей, начинаю выстраивать логическую цепочку: саднящая грудина, полученная оплеуха, заплаканная ассистентка в панике, а затем и влетевшие в комнату доктор и Билл с Джавоном. А ещё — чужой вкус на губах и тот самый травянистый запах, это невозможно упустить из виду, частички его, кажется, осели на мне и теперь щекочут ноздри. Этот аромат ведь просочился даже сквозь сон, и очень отчётливо. Садет под моё оглушённое молчание объяснилась перед парнями, поведала о случившемся, и все догадки подтвердились. Это произошло снова, как случалось и ранее. В две тысячи пятом, к примеру, в самый разгар судов, я и тогда растерял способность спать. И тоже обошлось, — врач подоспел с реанимацией, но знаем обо всём этом лишь я и тот самый доктор, следивший за ходом процедур в то время. Садет, когда вылетела из комнаты, унесла с собой ту ниточку, держась за которую, я ощущал себя вернувшимся в реальность. Это она, ворвавшись в сон, вытащила меня из страшного забвения, а теперь просто взяла и ушла. Я принялся ощупывать себя, потому как по-прежнему не верил, невзирая на горящие щеку и грудь, что на самом деле вернулся из кошмара. Озирался по сторонам, заглядывал за спины сбитых с толку парней, боясь заметить притаившиеся образы из сна. В ушах, казалось, ещё гулял яростный бас Джозефа, звенела пряжка ремня. Конечно, в комнате, кроме нас, четверых оставшихся, никого больше не было. Вскоре и их я настойчиво попросил удалиться, напрочь отказавшись от всякой госпитализации, мне правда не хотелось ехать в больницу. Какой в ней прок? Одни только трудности с попаданием туда, переживания моих детей, лишняя шумиха и повод для новых глупых статей. Поэтому доктору я велел отправляться домой, парням — возвращаться на пост, лишь бы поскорее уединиться с собой, своей пульсирующей болью и мыслями, которые предстоит теперь тщательно разобрать. Однако через некоторое время вдруг осознал, что уединение отчего-то стало страшить, нагонять такой жути, что мне начали мерещиться чьи-то ботинки за занавеской, шаги на мансарде, движения в зеркале невдалеке от кровати. Обнаружилось, помимо прочего, что и в мыслях моих, и в этой комнате как будто не хватает одной детали. Садет. Это она распахнула дверь в этот хаос, — снова говорила мне моя замороченная, измученная сновидением и постоянной усталостью голова. Раз открыла, то должна и затворить. Неизвестное, но крепкое чувство, гласящее, будто Садет обязана ответить, расставить всё по своим местам в моём сознании, а не я. Чувство, будто она знает и может больше меня. Я поддался минутному импульсу и велел парням вернуть её сюда, отчего-то слепо веря, что именно она — тот недостающий кусочек пазла во всей этой адской мозаике. Только позже я осознал, насколько беспочвенными и несуразными были эти убеждения. Садет постучалась в дверь, тогда-то мне вдруг и стало боязно. Потребовав её возвращения, я думал, что достаточно пришёл в себя и успокоился. Однако сейчас едва не трясся, как перед контрольной работой, о результатах которой учитель обязательно отчитается отцу, как это всегда и было. И если оценка окажется неудовлетворительной, если потраченные на подготовку часы останутся пустыми... Тело помнит, чего подобное стоило. Помнит, и сейчас отчего-то решило оживить эти ощущения. — Войдите. Она робко, будто над головой нависает готовая нанести удар палка, переступила порог и сделала несколько таких же несмелых шагов вперёд. Очевидно, девушка ничуть не оправилась, и всё произошедшее — точно не сон и не галлюцинация. Она всё в том же состоянии, под той же накрывшей её, словно вуаль, паникой, только слегка приглушённой. — Мистер Джексон. Желудок сжимается. Этот голос. Такой же сдавленный, как во сне. Надеюсь, что меня, ко всему прочему, не вырвет перед ней после того, что случилось. Садет, приложив к груди руку, низко кланяется. Влажные волосы, колыхнувшись, спадают с плеч. Никто из моих людей никогда не делал подобного — не рисовал передо мной поклоны. Этого, разумеется, не требуется. Но Садет, она делает это с самого первого дня знакомства, и каждый раз с таким почтением и выправкой, будто всю жизнь свою прослужила при королевском дворе, где подобные жесты — всё равно что для нас — рукопожатие. Этот атрибут — часть традиций общества, где она выросла, уверен. Только вот, сколько ни старайся, не могу в точности выудить из памяти происхождение Садет. Да и к чему мне вообще сейчас об этом думать? Будто больше не о чем. Но всё то, что навеял мой порыв, все, казалось, сформированные диалоги и вопросы, — тут же, предав меня, разлетелись кто куда. Теперь я просто не знаю, что делаю и зачем. Она продолжила: — Мне нет оправдания, мистер Джексон. Я должна попросить прощения. Пусть оно ничего не исправит, но... Боже, что она творит? — Прекрати. Прекрати сейчас же, — требую так твёрдо, как только позволяет не пришедшее в норму после отключки тело. Заливаюсь при этом стыдом: Человек, спасший мне жизнь, извиняется теперь и дрожит? Неужто видит меня тем, перед ним необходимо кланяться и просить о прощении там, где не совершено было греха. Даже глаз не поднимает. По-прежнему стоит в склонившейся позе, как подданный перед какими-нибудь деспотичным правителем. Это колышет мне нервы. — Садет, пожалуйста. Возьми стул и присядь поближе. Скажи, дети в порядке? — удостоверяюсь я, хотя то же самое спрашивал у Билла перед тем, как исступлённо требовать вернуть ко мне ассистентку. — Всё хорошо, сэр. Они на занятиях. Она выпрямилась, не глядя на меня, взяла свободный стул, поставила его в добром метре от боковины кровати и присела, уложив руки на сжатых коленях. Сильно сжатых коленях. — Ты не должна извиняться. Ты спасла мне жизнь. — Садет сидела всё так же, глядя в пол, будто я когда-нибудь плохо обращался с ней или унижал. И вид её заставляет в том сомневаться. — Слышишь? Посмотри на меня. Сейчас она вся — от спрятанного под волосами лица до впившихся в ткань джинсов ногтей — говорит о том, как сильно страшит Садет надуманная ею участь, однако, вероятно, она и не догадывается, что внутри я ощущаю себя не лучше: будто обнажённый перед ней одной, и только ей решать, вытолкнуть меня на всеобщее обозрение и смех или накрыть простынёй, увести в безопасное место, позволив одеться и прийти в себя. Просто не могу всё это объяснить. Во сне она словно бы хотела спасти меня, и это чувство тоже не покидает, хоть сейчас я и понимаю, что проступившее на границе сна — лишь проекция того, что являлось раздражителем из окружающих обстоятельств. И я злюсь. Злюсь на свою беспомощность, непонимание, злюсь на Садет, хоть и вижу, что она ни в чём не повинна, уж точно не в моих внутренних битвах. Но ничего не могу с этим поделать. Почему чувство такое, словно я впервые вижу этого человека? Как будто бы смутно что-то припоминаю, но тут же в этом сомневаюсь. Разум, кажется, глумится и отыгрывается на мне в отместку за то, чем и как я травлю его годами напролёт. — Но, сэр, — продолжает возражать и рука её невольно накрывает щёку с кляксой смазанной туши, — мне так стыдно за это, — и указывает глазами на отметину от пощёчины у меня на лице. — Не знаю, верите ли вы мне, но это действительно лишь результат моих попыток привести вас в чувства. Ничего более. У меня нет в этом сомнений. Я полон сомнений и давящих загадок кое в чём другом. — Я верю, Садет. Ты оказала мне первую помощь, вот и всё, — подытожил я, а затем осёкся, снова задавшись вопросом: а зачем же тогда позвал её сюда и как это объяснить? Увидеть её, живое подтверждение тому, что случилось? Может, чтобы разъяснить ситуацию, разобрать всё по полочкам? Как и ожидалось, Садет от этой тугой, бессмысленной паузы с моей стороны умолкла. Снова отвела взгляд и упёрла его в ножки кровати, время от времени стыдливо утирая от влаги подводящие её глаза. Сердце у меня сжимается. Абсурдно. Я и правда захотел увидеть её снова лишь для того, чтобы ткнуть себя носом в напоминание о пограничье сна и реальности, оболочку которого порвала Садет, ворвавшись в, казалось, совершенно неприступный мир, контроль над которым — лишь в руках живущих там демонов. Ночных демонов, бесов сновидения. Это они принимают обличия того, чего так страшится человек в глубине души, прячется от этого всю жизнь. Однако от них не скроешься. Легко подарить им душу, когда сон твой пропадает и не появляется ни днями, ни ночами. Не спишь сутки, не спишь трое, пятеро, и вдруг понимаешь, что отдал душу ночному демону, из лап которого найти дорогу весьма и весьма сложно. Или даже невозможно. Мне становится дурнее, но не от лекарства — чаще всего после назначенного снотворного просыпаешься так же, как и после обычного сна, — а от вида моей ассистентки. Господь свидетель, мне никогда не доводилось лицезреть её в таком состоянии. И что ещё страннее, — вовсе замечать за ней чрезмерную эмоциональность или склонность к потере самообладания, а ведь ситуации случались самые разные, в том числе и опасные. Но нет, Садет всегда оставалась собранной, быстро училась и завоёвывала доверие. Впрочем, странно, наверное, удивляться её шоковому состоянию после такого инцидента, тем не менее, где-то глубоко внутри меня завёлся червячок, который отчаянно старается доказать, будто в этом имеется иная причина. — Ну что с тобой? — вновь наседаю я, уже душимый чувством вины, будто сам ударил её по лицу. — Я не собираюсь увольнять тебя. — Сэр, дело не в рабо... — начала она, но осеклась, мгновенно побледнев. Дело не в работе? А чём же тогда? Наравне с чувством вины встаёт ощущение ускользающей недосказанности, невесть откуда появившейся. Это должна была быть обыкновенная ночь долгожданного сна и отдыха, но превратилась во взрыв, и взрыв этот явно не пройдёт бесследно. Смотрю на Садет вопросительно, желая добиться объяснений, но вспоминаю, как, должно быть, ужасно выгляжу сейчас, поэтому незаметно, пока она тянется за носовым платком в сумку, поправляю волосы как могу. Ненавижу, когда кто-то видит меня вот таким. Вообще-то, перед её приходом, думалось мне о том, чтобы надеть тёмные очки и скрыть хотя бы часть лица, спрятать глаза — уязвимейшую его часть. Однако в этой комнате я обычно подобного не храню. А вот Садет, как назло, теперь пытается поймать мой взгляд, и ей это удаётся. — Я никогда не видела вас в таком, простите, но это правда, — жутком состоянии. И... наверное, невозможно подготовиться к тому, что человек, которого ты видела позавчера, — сегодня может лежать перед тобой бездыханный. Киваю ей легонько, как будто бы боясь пресечь наконец начавшие литься из неё слова. Они нужны мне, необходимы, как ранее восстановленное дыхание. Мне нужно хоть что-то, чтобы почувствовать себя... как прежде? Верно. Это осознание пробилось сквозь грудь, воруя у сердца такт. Меня осенило: что-то — помимо кошмара, остановки дыхания, пощёчины — поменялось. Поменялось в этой комнате, доме, во мне самом, — пока неизвестно, но оно случилось, и я очень остро ощутил это сейчас. Нечто незримое, но осязаемое каждой клеткой, как затаившийся в траве лев, который вот-вот решится на прыжок. Нужно ответить. Нужно ответить хоть что-нибудь, чтобы не замолкала она, чтобы и дальше странная, вдруг изменившаяся энергия её присутствия раскрывала мне карты, суть того, откуда и почему все эти чувства и ощущения взялись. Из чего они вообще состоят? — И ты заметила. Ты заметила, а могла и не заметить, Садет, — отвечаю и тут же прочищаю горло от незванной дрожи. — Сложно было не заметить, мистер Джексон, — пожимает она плечами, и брови её принимают жалобный вид, изгибаясь, будто нарисованные на лице грустного персонажа мультфильма. Голос заметно дрогнул. Бедняжка сильно напугана. Интересно, что в этом во всём страшит её больше? Вторит дрожи моё разошедшееся сердце. А вдруг, и правда, не обратила бы никакого внимания на моё состояние и нужная минута была бы навсегда потеряна? Нутро сжимается. Много раз мне представлялось и снилось, как я умираю. По правде, на какой-то миг мне и сегодня думалось, будто смерть явилась, а все присутствующие в комнате кружат над моим трупом. Видится и болезненно, и спокойно, и страшно, и облегчительно. Воцаряется суматоха, совсем как сегодня, затем безуспешная реанимация, пустые больничные стены, морг, плач и стенания льются где-то приглушённо. Гроб. И, хоть по написанному завещанию это невозможно, но сны упорно твердили о том, что всё нажитое мной имущество достаётся Джозефу Джексону, вся слава и её последствия утекают в его руки. Как и мои дети, Боже, мои дети достаются ему на воспитание. Теперь ты доволен, отец? Теперь ты мною горд? Ты получил всё, что ты хотел? Холод пробирает до самых костей. Господь, не допусти этого. Знаю, что иду не по самой верной дороге, знаю, что мог бы делать для мира больше, но, прошу тебя только об одном. Вернувшись к реальности, вижу, что Садет буквально не знает, куда себя деть. Сидит в одной сдержанной позе, будто ученица воскресной школы, и, похоже, совсем не понимает, зачем её позвали. Ждёт от меня чёткого ответа на свои бессловные вопросы. Будто бы я сам это понимаю. — Повезло, что ты умеешь реанимировать, — осторожно втискиваюсь в тишь между нами, и чувствую себя совершенно по-дурацки, небывало жалко и стыдно. Мне ни за что не разобраться, не найти ответов во всём этом смерче. Стоит уцепиться за нить, которая, кажется, приведёт к верному источнику, как всё исчезает, смывается прибойной волной. — Прошла курсы экстренных ситуаций. И не одни, — отчего-то тоже виновато улыбается она в ответ, но при этом тень ложится на лицо, и улыбка сменяется вдумчивостью и некоторой отрешённостью. Затем добавляет: — Но всё равно напрочь позабыла о том, что сердечно-лёгочную делают на твёрдой поверхности. Кошмар какой. Я усмехаюсь. Вряд ли ей, ростом ниже меня почти на целую голову и весом не больше шестидесяти килограмм, удалось бы стащить моё тело на пол для этих манипуляций. Значит, курсы экстренных ситуаций. Что ж, полезная вещь, но далеко не каждым изучаемая. У неё были или есть на это причины? Боже, я ведь почти ничего не знаю о человеке, вытащившем меня с того света четверть часа назад. А точнее, наверное, просто не помню. Хоть и нанял эту девушку совершенно не тем же способом, какому обычно следую при поиске персонала, за короткое время она показала себя с лучших сторон. И если поначалу я наблюдал за ней и её поведением так же пристально, как за любым другим новичком, то позже, когда всё устаканилось, а Садет завоевала доверие, — признаться, я перестал вглядываться. Она быстро стала частью нашего мира. Садет немногословна, дисциплинирована, ответственна и добра, и, как оказалось, мне этого хватило, чтобы принять её. Однако сейчас, после того, что произошло, я словно вижу перед собой некто чужого. Либо того, кого когда-то знал, но спустя долгие годы позабыл о нём и о том, на что этот человек способен. Это обстоятельство не могло не тревожить, выбивая почву из-под ног. Вспоминается также, с какой беспомощной злобой набросилась она на Мюррея, отчитывая за недочёты. Садет? Возмущается и тычет кого-то в его упущения? В это даже сейчас сложно поверить, особенно, вспоминая её прежнюю, ещё без горящего в полных слёз глазах пламени. — Может, — говорит она, с болью во взгляде рассматривая, очевидно, свой след на моей щеке, — лёд приложить или мазь, мистер Джексон? Вдруг образуется синяк или ещё что-нибудь? А у меня не получается сдержать улыбку, хоть на душе всё ещё чудно́ и даже сюрреалистично. Сколько ещё ей понадобится времени, чтобы отойти? А мне? — Пощёчина была весьма отрезвляющей. Но, думаю, не настолько крепкой, чтобы остался синяк. — Тогда что я могу сделать, чтобы... — Садет, твоей вины нет, — перебил я, предугадывая ход разговора. — Это был несчастный случай. Но с хорошим концом. Благодаря тебе. Благодаря ей. Точно. Должно быть, действие лекарств ещё не рассосалось окончательно, потому-то в голове абсолютная путаница. Не могу собрать мысли должным образом, и, наверное, выгляжу как идиот, говорю размыто и будто бы бесцельно, хотя с первой минуты следовало поблагодарить человека, что спас меня от гибели. Сказать спасибо вместо того, чтобы глупо прожигать взглядом, смакуя в голове абсурдные теории. — Да благословит тебя Бог, Садет. Спасибо. Мои дети... не остались одни благодаря тебе. И я хочу отблагодарить, наградить, если позволишь, тебя за твой поступок. Тебе, может, хотелось бы чего-то особенного? — говорю я и боюсь, что звучу механически и без должной искренности. Не знаю, где отыскать в себе сейчас подлинные, нужные для этих слов чувства, ведь все они смешались друг с другом и разлетелись. Наконец она улыбнулась, пусть и слабо, не расправляя своих печальных формой бровей, но в глазах точно промелькнул блеск, я сумел не упустить его, поймал на какой-то миг, как если бы посланное благословение мгновенно нашло того, кому предназначалось, и вошло в него. — Вас благослови, — говорит она, глядя почти растроганно. Или, может, мне так видится. — Вам сейчас это нужнее. А мне вполне хватает словесной благодарности, сэр. Больше ничего не нужно. Ничего не нужно. Едва ли кто-то в моём окружении когда-либо упускал возможность что-нибудь от меня получить, тем более тогда, когда я предлагаю добровольно. Впрочем, это может быть показательным выступлением, иллюзией бескорыстия, чтобы мне захотелось дать ещё больше. Однако ни разу не доводилось мне заметить, чтобы за внешней скромностью Садет прятались потайные помыслы. И снова мы замолчали, и тишина эта удручала, тяжело садилась на душу. Кажется, будто всё сказано и не о чем больше говорить. Но мне совершенно не хочется, чтобы она уходила. Как не хочется ребенку после ночного кошмара отпускать прибывшего на помощь отца. Он уже проверил шкаф, пространство под кроватью — есть там монстр или нет, включил ночник, но легче не стало. Всё ещё тревожно после дурного сна, всё ещё страшно и одиноко. Я не хочу снова оставаться с его отголосками наедине. Ещё хоть немного продержаться бы за того, кто был там вместе со мной. Единственный, кто был там со мной, не желая зла и не причиняя боли. Я дивлюсь себе и даже ужасаюсь. Что на меня вообще нашло? Такого эффекта не наблюдалось ни разу за всё время приёма моих лекарств. Стоит обсудить это с доктором? — Сэр, сегодня столько всего произошло, я знаю. И, возможно, слова эти окажутся лишними, однако, я бы хотела озвучить свои мысли. Я с любопытством всмотрелся в неё, по очереди выхватывая из образа детали: на ней широкие джинсы-джоггеры и не застёгнутый чёрно-белый бомбер, что не скрывает, как встревоженно вздымается грудь. Робела и мешкала во всём, а сейчас решила о чём-то поведать? Я, признаться, весь обратился вслух. Сегодня очень странный день. — Хотя вернее будет назвать их опасениями. Боюсь, лучшей возможности просто не представится. — Садет медлит, собирается с мыслями ещё какое-то время, и наконец продолжает, а я вижу, как тяжело ей даётся каждое слово, будто говорит сухой глоткой: — Я о том, мистер Джексон, что вам стоило бы внести некоторые изменения в систему погружения вас в сон. Особенно после того, что случилось сегодня. Это... очень опасно и... Любопытство растоптано. Чувствую едкое разочарование. Не только оттого, что всколыхнули запретную тему, которой не люблю касаться даже я наедине с собой, но будто бы ещё потому, что ожидал услышать нечто иное. Нечто, что пролило бы больше света мне на душу, успокоило её и расчистило. Боже, это ужасно эгоистично и необъяснимо. Но мне нужно оборвать эту ветвь разговора, не дать ей развиться. — Не могла бы ты... наклониться ко мне немного? — вбиваю клин посреди её слов, поймав прямой зрительный контакт. Как будто это действие убедит меня в том, что именно она присутствовала в моем сне. Брови у Садет медленно ползут вверх в удивлении. Она не может взять в толк, чего от неё требуют. — Просто... наклониться? — осведомляется, а я в ответ киваю. По окнам стучит, отплясывая, затянувшийся дождь, и эти мгновения мы не слышим больше ничего. Садет, с опаской поглядывая, осторожно клонит корпус в мою сторону, руки со скомканным носовым платком удерживая на коленях. Слишком далеко от меня. Приходится самому податься вперёд и тихо втянуть ноздрями овеявший её воздух. Вот оно. Да, так и есть. Этот аромат был на Садет во сне, он же и знаком мне ещё до произошедшего. Я не ошибся. — Что на тебе, Садет? Она изумляется ещё пуще. Растерянно оглядывает свою одежду, руки, трогает волосы, загнанная в угол заданным вопросом. Что ж, зато надёжно отвлеклась от мыслей о лекарствах и способах их приёма. — На мне, мистер Джексон? — продолжает озадаченно рассматривать себя. — Аромат на волосах. Что это? Сначала она хмурится в задумчивости, а затем качает головой с явным облегчением: — Ах, вот вы о чём. Я уж испугалась. Это масло амлы, мистер Джексон. Использую его для волос. Ещё с юности. Вам не нравится? Оно едва ли пахнет, и раньше никто даже не обращал на его запах внимание. Меня задушила неловкость. Почему именно сейчас мне вздумалось разузнать об этом аромате? Будто нельзя было отыскать иной способ перебить её поучения. Нужно что-то ответить и опустошить эту тяжесть в воздухе. — Нравится. Мне понравилось, — изрёк я, и, чтобы уж наверняка, добавил: — Мне бы даже хотелось бы такое же. Один Господь знает, зачем. Когда между нами набрякла очередная пауза, хотя не могу сказать, что была она невыносимой или неприятной, — я уже перебирал в уме все возможные варианты и способы задержать время, растянуть эту нескладную, страннее странного беседу, без которой чувствую себя ещё более потерянным, чем обычно. И даже, кажется, нахожу для того предлог, но Садет вдруг вырывает эту возможность из моих рук. Тихо, спокойно, с лаской в голосе, но моему спутанному, ошеломлённому сознанию это чудится бесцеремонным и даже жестоким: — Завтра я захвачу для вас масло, раз пришлось по душе. А теперь... Вам необходимо отдохнуть, сэр, — заявляет она, поёрзав на стуле, собираясь встать. — Действительно необходимо. Я тоже хотела бы перевести дух, если позволите. Уходит? Вот так просто и резко? Должно быть, мои непривычно пытливые речи тому виной. Или жуткий внешний вид. И почему мне кажется, будто в глазах её — тихое, обессиленное разочарование? — Садет? — снова тревожу её в последнем рывке за убегающим моментом и нервно сжимаю в ладони край одеяла. — Ты покупала кофе сегодня? Взгляд смягчается, а мне вслед за ним легчает. — Покупала, сэр. Но не думаю, что для вас сейчас это хорошая идея. Вот это, — недоверительно косится на капельницу, — всё-таки не шутка. Она права. Не стоит пить его сейчас, но я давно уже не представляю своего утра без этого латте в удобной белой термокружке отличного размера. С тех пор, как однажды Садет принесла мне кофе в таком формате, совсем не хочется брать в руки обычные бумажные стаканчики. Это совершенно иной вкус и ощущение. А варить его самостоятельно я и вовсе не люблю. В ответ приходится кивнуть в попытке убедить ассистентку в том, что я беспрекословно подчиняюсь всем правилам и установленным врачами предписаниям. — Но ты всё равно принеси, — прошу неожиданно ревностным тоном, будто напиток кто-нибудь бессовестно украдёт. На языке даже проступает его вкус, а желудок сводит голодом. Садет наконец улыбается как-то облегчённо, будто фраза эта — гарант, неоспоримое доказательство того, что с этого самого момента в жизни всё пойдёт на лад и без единого огреха. — Как скажете, сэр. Встаёт, снова почтительно кланяется, волосы спадают, она заправляет одну их часть за ухо, и, не поднимая больше взора, почти бесшумно удаляется. Уходит и оставляет меня наедине с призрачным эхо всего, что свалилось на нас сегодня. Однако оказалось всё совсем иначе. Мне полегчало — в теле, на душе. Садет забрала всё, к чему лично прикоснулась, не спросив меня, с собой. Забрала, наверное, так много этой тяжести, что оставила на её месте голую полость, которого там не должно быть.***
Когда Садет ушла, я снова вызвал к себе Билла и, окаченный его недоверчивым и удивлённым взглядом, попросил принести мне её личное дело. — Личное дело Садет, сэр? — переспросил он, буквально озвучив вопрос, который я задавал сам себе в голове. Получилось очень отрезвляюще. Личное дело Садет? Всё, что у нас есть на человека, работающего в моём доме не первый месяц. Проводящего время с моими детьми, имеющего доступ к тому, что от всех остальных заперто. И теперь, столько времени спустя, я — тот, кто пожелал видеть её в качестве персонального ассистента — едва ли не прямой речью заявляю, что хочу получить на руки её подноготную, как если бы мы видели Садет впервые в жизни. Более того — будто нам её кандидатуру навязали. Звучит и выглядит, должно быть, неподражаемо глупо. — Нет, не нужно, — передумав и пристыдив за то самого себя, говорю ему и отвожу взгляд, чтобы не видеть ещё большего изумления, однако прекрасно всё чувствую. Пускай. Они вольны ощущать, что хочется. Я и сам себе удивляюсь и раздражаюсь. Чтобы избавиться от неловкой паузы, тут же прошу Билла помочь мне добраться до моей основной спальни, где, надеюсь, хаос в голове хоть немного уляжется, унесёт с собой весь этот спутанный клубок с чувствами. — А здесь нужно прибраться, — прошу я, уже поднявшись с его помощью на слегка — что удивительно — ватные ноги. — И запереть комнату, чтобы дети не видели. Билл кивнул, пообещав всё сделать как полагается, и, придерживая за плечи, довёл меня до моей спальни, покидая затем которую, явно боролся с желанием высказать что-то вслух, но сдержался. Это ощущалось очень отчётливо. Сейчас, в самом деле, далеко не самое лучшее для того время. Для чего бы то ни было, кроме отдыха, полноценного отдыха, думал я. Но, оказавшись снова наедине с собой, выяснилось, что груз сонливости спал с моих плеч. Мне же казалось, что после случившегося ещё долго придётся приходить в себя, заключая в объятия сбитое в валик одеяло, закидывая на него ноги для пущей убедительности, будто не мешок с пухом перед тобой, а кто-то живой и мыслящий. Тот, кто понял бы без слов горечь, с какой ты прижался к нему. Лишь на мгновение, расположившись на краю кровати, опускаю веки, но тут же вздрагиваю: в темноте под ними всё ещё живёт тот сон, то видение, потерявшее свои края и истоки, и произошедшее там оживает. Снова слышу свист несущегося ко мне ремня, почти ощущаю, как ошпаривает он меня, слышу проклятия и гневные вопли, спазм в горле и разрезавший всё это выкрик, помешанный со слезами: «Вы не можете меня оставить!» Распахиваю глаза, давясь оскудевшим дыханием. Не можете оставить? Это был голос Садет, точно её, но из памяти упрямо не всплывало больше ни единого сказанного ею слова. Тогда, быть может, вовсе не из затуманенной памяти он появился, а был частью сна, голосом паникующего на пороге подверженной опасности жизни сознания — моего собственного? Меж тем болезненным сновидением и звавшей меня к себе реальностью пролегала черта, но настолько размытая и прозрачная, что теперь никак не удавалось отделить одно от другого. «Вы не можете меня оставить!» Меня передёргивает, гоня с глаз образ искажённого испугом лица девушки, проводящей в моём доме почти каждый свой день, но теперь вдруг кажущейся мне совершенно незнакомой. Будто сегодня я встретил её и узнал, кто она, будто совсем её не знаю. Потому и требовал у Билла личное дело. Как материальное доказательство того, что я на верной стороне, что не остался, не застрял во сне. Потому что слишком уж странно ощущалась теперь реальность. Даже собственная спальня чудится какой-то иной, запахи в ней — непривычными, как если бы после длительного отлучения вернулся домой и обнаружил, что в твоей обители кто-то обжился: мыл полы и окна не тем средством, переставил иначе вещи, перерыл все ящики и полки, внедрил в принадлежащее тебе пространство нечто инородное и удобное чужому взгляду. Никогда прежде мне не доводилось настолько странно ощущать самого себя и то, что вокруг, хотя вокруг на самом деле не изменилось ничего. Гляжу на время. До окончания уроков ещё несколько часов, и тем лучше, — не стоит в таком расположении духа появляться перед детьми и тревожить их. Мне нужно прилечь, я хочу прилечь и попытаться размотать новообразованный клубок из мыслей и пережитых впечатлений, а вот тело, кажется, против этого. Я снова ощупываю его в поисках, например, следов от ремня, чувствуя себя полным дураком, и снова ничего не обнаруживаю. Тогда, выставив перед собой руки, боясь упасть, шоркаю к зеркалу. Но опасаться не стоило, — тело ни кренится и не несёт в сторону, перед глазами не плывёт, а голова, не считая мыслей, чиста. Боже милостивый, ну и вид. И дело вовсе не в покраснении на щеке — оно уже сходит, — а в виде в целом. Всё ещё хуже, чем ночью после концерта: волосы похожи на старую ветошь, под глазами отёки, пижама неприятно прилипла к телу. И синюшность, действительно виднеется синюшность у носогубного треугольника. С омерзением скидываю одежду и отправляю в корзину для белья, затем забираюсь в ванну и включаю душ. Нужно отдохнуть, нужно прийти в себя, — говорю я себе мысленно, позволяя горячим струям беспрепятственно стекать с макушки по лицу и ниже. И ниоткуда, даже отдалённо не звучит ни один мотив, который хотелось бы запомнить. Я не слышу вообще ничего, кроме жужжания восклицаний, вопросов и утверждений в голове. А если пытаюсь задать думам другое направление, к примеру, чем заняться с детьми после уроков, — до уже через несколько секунд русло сбивается, возвращая меня к началу. Начало это — бескрайняя чёрная дыра, где время застыло, где нет иных событий, кроме пережитых этим недобрым утром. Душ не принёс облегчения. Выбравшись из него, стаскиваю с полки в шкафу чистую фланелевую пижаму, одеваюсь и, не суша волос, решаю немедленно обратиться к Нему за помощью. Снова дивлюсь своему телу, когда без труда удаётся опуститься на колени перед кроватью. Рассвет уже миновал, и сегодняшняя молитва не окроплена первыми лучами солнца, как обычно. Каждое новое утро, каждый рассвет я посвящаю Ему, обращаюсь к Нему, молю о прощении и благодарю за всё, что имею. И каждый раз непременно чувствую Его присутствие: в тоненькой, ещё не окрепшей полоске света на подоконнике; в том, как луч этот высвечивает влажные травинки и замершую в утренней тиши листву; в том, какие краски приобретает небо, где каждое мгновение — новый, совершенно неповторимый больше ничем на свете оттенок. Во всём этом и живёт Бог. Однако сегодня молитва не даёт мне и малой доли покоя, хоть крошечного кусочка того, что обычно даровало силы на новорожденный день. И я начинаю злиться. Каждая минута, каждая мысль словно бьют мне по лицу, точно та самая пощёчина, насмехаются надо мной откуда-то свысока. Я брожу по спальне, зачем-то переставляя статуэтки на полках, сдвигая книги со старых мест, смахиваю пыль и подбираю брошенные ещё с прошлого вечера вещи. Из окна, что выходит в сад, вдруг замечаю Садет, и, сердце опять ударилось о желудок, а во рту неприятно пересохло. Она, её образ сегодня повсюду, и ощущение, сформировавшееся где-то на задворках ума, упорно щекочут нервы, пытаясь убедить, что Садет — отделившийся от кошмара призрак, и явно не так проста, как кажется. Однако от этих глупейших подозрений быстро становится ужасно совестно. Это я испугал её, а не она меня. Это она плакала от страха, спасая мою жизнь, а я теперь вот так о ней думаю? Я теперь, утопая в беспочвенной паранойе, требую доставить мне досье на неё, будто на подозреваемую? Она стоит, прислонившись спиной к дереву, лицо к небу обратила, в руке — тлеющая сигарета. Ни разу не замечал, что Садет курит. Ни разу не замечал её такой — потерянной, будто на части распавшейся. Совсем не та, какой уходила двадцать минут назад. Волосы убрала в низкий пучок на затылке, передние пряди свободны, на лице явное облегчение, хотя и не оно одно, — тенью лежит и печаль, и какая-то безвыходность. Разве похожа на злобный призрак из сна? До чего же неловко и беспокойно, а ведь утро это могло быть светлым, я мог очнуться как обычно, как обычно вылезти из-под капельницы и попрощаться с ней до следующей встречи. Хотя каждый раз наивно надеешься, что другой встречи чудесным образом не случится. Я бы бескомпромиссно поверил в это раньше, но не сейчас. Теперь это часть меня. Даже после душа в носу стоит этот запах. Масло амлы, так она сказала. Я использую его для волос, сэр, ещё с юности. Вам не нравится? Меня берёт дрожь. Сейчас, когда думать стоит, к примеру, о том, как собрать себя в одну кучу и появиться перед семьёй в сносном виде, о том, навестит ли меня естественный сон грядущей ночью и чем будет наполнен, — все мои мысли и нарисованные ими картины — о, Господи, Садет. Захотелось самому себе влепить ещё одну пощёчину: что за бес в меня вселился? Я вдруг понимаю, что теряю контроль над собой и своим телом. Одновременно чувствую себя полным сил и тут же — как будто не имею власти над этими силами. Никакой. Не имею власти и над тем, что творится в уме. Только и делаю, что стою у дурацкого окна, не отрывая глаз от своей спасительницы, но так, будто она — угроза, расхитительница того, что хранил я в себе долгие годы. Что за фокус? Новая реакция организма на лекарства, приправленная эмоциональным потрясением? Должно быть, так и есть. Но как бы то ни было, сгустившееся в крови раздражение само собой не оседает, и тогда я, весь погружённый в себя, спешу прочь из спальни, к которой, как оказалось, — так и не сумел привыкнуть за всё время проживания в этом доме. Ноги — не дрожащие, на удивление крепкие, полные какой-то странной силы — принесли меня в подвал, в обустроенный в нём спортзал. Раздражённо выдохнув, вспоминаю сначала о том, что забыл наверху наушники к плееру, а затем о том, что наушники мои сломаны, а попросить кого-нибудь привести мне новые я не успел, да и не вспомнил в предшествующей концерту суете. Почти скрипя зубами от сверлящего изутри груза навалившегося, хватаю телефон и едва не нажимаю на кнопку вызова рядом с контактом под именем «Садет». Привычка. Нет. Лучше попросить Билла или ещё кого-нибудь из парней. Нужно раздобыть обычные, Боже, наушники, а чувство почему-то такое, будто я только что чуть не послал Садет за мужскими стрингами в магазин интимных товаров. Уже запустив беговую дорожку на десять, вызваниваю Билла с поста. — Мне нужны наушники, — не особо заботясь о производимом эффекте, говорю я, голосом спотыкаясь о нарастающее дыхание. Он размышляет мгновение, и, клянусь, я буквально слышу его мысли, а потому хочется добавить: «Только не Садет. Сделай это сам», — но решаю воздержаться. Слишком уж много странностей для одного утра. Мне, что же, теперь бегать и прятаться от собственной ассистентки? — Хорошо, мистер Джексон. Ожидайте. Вешаю трубку. Вот только ожидать пришлось совсем уж недолго. Спустя минут десять слышу на лестнице шаги и уже было решаю, что это Грейс пришла разузнать, что за переполох воцарился сегодня утром, в самую его рань. Но вместо этого слышу за спиной осторожное: — Мистер Джексон? Едва не слетаю с дорожки. Садет с коробкой наушников в руках стоит и, кажется, даже имея на то большое желание, не может отвести от меня взгляд. Час назад она вытащила меня, обездвиженного, с того света, а теперь я, вспотевший от нагрузки, гляжу на неё с тренажёра. И воздух между нами натягивается как струна, так будто и сочится невысказанными словами и старательно сдерживаемыми эмоциями. — Вообще-то, я ещё несколько дней назад купила вам эти наушники и... Думаете, стоит сейчас этим заниматься? Вы же только недавно... Я стискиваю зубы, чтобы, находясь в таком состоянии, вдруг не выпалить лишнего, а ей хватает одного взгляда, чтобы понять, — заканчивать фразу не стоит. Совсем не время и не случай для этого. Совсем. Тогда Садет, оставив на столике коробку и больше на меня не смотря, молча и тихо удаляется, тут же этой своей смиренностью вызвав во мне стыд. Вслед за стыдом — непонятым, почти безосновательным — новый всплеск злости. Прибавляю скорости на панели. Во мне точно что-то перемкнуло. И это необъяснимо пугает.***
— Ты сегодня клёво выглядишь, папа, — говорит мне Пэрис, и лицо такое воодушевленное, что в искренности её слов нет никаких сомнений. Мы, закончив с раскрасками и картинами, что пишутся согласно пронумерованной схеме — сегодня это Ариэль, Гуфи и Микки Маус в колдовской шляпе и мантии, — за которыми просидели весь вечер, теперь прибираемся за собой. Близится время сна. Грейс уехала домой ещё утром, и, к счастью, тоже не стала задавать много лишних вопросов по поводу произошедшего. Однако я всё равно пообщал рассказать ей, когда приду в себя. Надеюсь, что приду. — О, в самом деле? — удивляюсь я в ответ. — Да, только побриться бы не мешало, — деловито добавляет Принс, и я не могу сдержаться, чтобы не прыснуть со смеху: он ведь прав, абсолютно прав. Я не приводил себя в человеческий вид с самого выступления, и пора бы уже брать себя в руки. — Это невежливо. — Пэрис бросила косой взгляд в сторону старшего брата. — О, нет, он прав, — вмешался я. — Принс прав. И завтра я за себя возьмусь. Обещаю. Дочь улыбается мне. И я, конечно, не лгу ни им, ни себе сейчас, — невзирая на утреннее «приключение», на всё, что оно с собой принесло, моё физическое самочувствие неоспоримо воспряло. Но ощущается это не только крепкой, редкой за последние годы выспанностью — я просто не могу найти ни покоя, ни пристанища для клокочущих сил и мыслей. Последние с начала дня так и не угомонились, ни чуточки. То незримое нечто, щёлкнувшее в подсознании, и сейчас крепко держит меня за грудки, хоть и стараюсь подавить, оттолкнуть его на второй план хотя бы до той поры, когда дети уснут. С другой стороны, мне страшно снова оставаться наедине с собой, что со мной случается редко. Просто совсем не хочется вновь вставать пред лицом этого нечто, кем или чем бы оно ни было на самом деле. — Папочка, скоро Рождество, — вдруг вспоминает Бланкет, стуча фломастерами о дно банки, в которую их складывает по одному. Ладошки у него все в цветных точках, кляксах и чёрточках. — Не так уж скоро, малыш, — отвечаю я ему, желая задвинуть эту тему в дальний ящик, но уже поздно: Принс и Пэрис тут же это веяние подхватывают, просияв, будто кто-то внёс в комнату огромную пушистую ёлку. — Скоро, папочка, скоро! — Каких-то полтора месяца. Всего ничего! И уборка, конечно же, мгновенно приостанавливается. Дети, окружив меня, сидящего на полу и сортирующего книги, сыплют вопросами о том, когда уже можно будет приступить к украшению дома, а вот о подарках застенчиво помалкивают. У меня губы сами собой растягиваются в улыбку: они не знают ещё, достаточно ли хорошо вели себя в последнее время, прилежно ли учились и исполняли другие свои обязанности, чтобы теперь без зазрения совести говорить о наградах за труды. Все внимательно следят за моей реакцией. А впрочем, дети правы. Уже очень скоро вся эта предпраздничная кутерьма окутает город, и лучше бы мне пораньше позаботиться о покупке подарков и обо всём прочем. Произвольно в уме начинает выстраиваться список дел, будто я и сам с ребяческим нетерпением жду Рождества: большая искусственная ель, новые декорации и игрушки для неё и для дома, визит за покупками в детские магазины и в ювелирный магазин за подарком для мамы. Нужно, чтобы Садет договорилась о... Мысли пресекаются, стоит этому имени электрическим разрядом вновь всплыть из памяти. А если точнее — пощёчиной. Конечно, на лице уже не видно ни следа, ни отметины — не такой уж огромной силы был удар, как показалось от шока, — тем не менее, забыть обо всём не получается. Минул целый световой день, а я всё ещё топчусь на месте, прокручивая раз за разом одни и те же эпизоды из сновидения и того, что за ним последовало. И каждый раз вздрагиваю, раздражаясь, что не могу с собой справиться, будто сознание мне больше не принадлежит. Только детям удалось увлечь, спасти меня от собственных гулких и всеобъемлющих дум, пусть и не до конца, тем не менее, они всегда были, есть и будут моим спасением. Ни в чём больше, и даже на сцене, не присутствую я так полно, живо, открыто и правдиво, как за времяпровождением с детьми. — Верно, — киваю я, заполняя стеллаж стопками книг и тетрадок. Сегодня мы играли в комнате Принса. — Всего ничего для того, чтобы избавиться от хвостов по учёбе, — указываю пальцем на притихшую Пэрис, намекая на недавнюю осечку в контрольной работе, — для выполнения данных обещаний, — обращаюсь теперь к Принсу и его сердечным клятвам как следует ухаживать за Кенией. — И, разумеется, чтобы наладить самодисциплину, — это для Бланкета. В последнее время мисс Эйлин часто жалуется мне на его поведение во время уроков. К тому же, он взял манеру строить вид, будто делает то, что ему велели, растягивая время, а потом спокойно уходит по своим делам. Все снова берутся за оставшиеся неубранными блокноты, кисти, альбомы с раскрасками и незавершённые холсты, а на лицах твёрдое понимание того, что гора сладостей не свалится на их головы просто так. — Вот тогда и посмотрим, — подытожил я, стараясь сохранять на лице строгую невозмутимость. Конечно же, я не лишу их праздника, несмотря на то, будут ли воплощены в жизнь все данные обещания. Кто я такой, чтобы отнимать у детей радость? Могу, конечно, поставить под замок любую привилегию в течение обычных будничных дней, в качестве наказания, но Рождество и детские дни рождения — это свято, неприступно. Хотя и то, и другое наша вера не приветствует, тем не менее, мои дети вырастут, зная, что такое дрожать в сладостном предвкушении подошедшего на порог события. Не было такого у меня, но обязательно и всегда будет у них. Закончив с уборкой, мы все отправляемся в большую ванную — чистить зубы перед сном. Также все вместе, как стараемся делать это всегда, даже в таких мелочах, потому что из мелочей в итоге выстраивается вся жизнь. Дети кривляются, глядя в зеркало, хихикают друг над другом, пока активно работают щётками. У вновь разыгравшегося Бланкета пена летит во все стороны, липнет к длинным чёрным прядям и кофте, и на помощь ему приходит Принс. Протёр все капли влажным полотенцем, взял руку брата в свою и задал нужный темп, следя теперь за процессом. Я одобрительно, с благодарностью улыбаюсь ему. Кажется, Бланкет сегодня вряд ли уснёт спокойно. Он почувствовал, и очень сильно почувствовал то, что осталось у меня на душе после утреннего инцидента, и тревога эта добралась и до него. Дети всегда и всё ощущают лучше нас, взрослых, и никогда не оставят без внимания разлаженное настроение родителя. Именно поэтому, когда школьные занятия закончились, мисс Эйлин уехала, и мы остались наедине, все трое сначала приглядывались, наблюдали за мной тихонько, пока Принс не набрался смелости спросить обо всём прямо. Пэрис подхватила. И если Пэрис и Принс, выслушав мои утешительные объяснения, оставили эту тему в покое, то Бланкет ходил хмурым и подозрительным весь остаток дня, и только к вечеру, когда все мы взялись за краски, немного оттаял. В силу характера ли, возраста ли, но в подобных вопросах он ещё чувствительнее своих брата с сестрой. Из памяти, точно корабль из тумана, тихо, медленно, но неизбежно выплыл день, который я потерял где-то в себе, хоть он и произвёл на меня — и не только — сильное впечатление. Это день, когда у Садет была назначена со мной встреча. Из-за услуги, которую она нам оказала по доброте своей, её, как оказалось, уволили с прежнего места работы. Так доложил мне Билл, отправившийся в супермаркет для того, чтобы вручить девушке конверт с благодарностью. Он навёл справки по своим каналам, узнал, кто такая Садет Сахи, чем занималась, не имеет ли проблем с законом, что позже сравнил с предоставленным ею резюме. Всё оказалось чисто. Вспоминается и то, что день тот был полон суматохи, что добралась до пика к послеобеденному времени, когда малышу Бланкету уже пришла пора спать, чтобы к вечеру от его активности мы все просто не сошли с ума. Однако он не засыпал, яростно протестуя. Грейс тогда день отсутствовала по моей инициативе, как и продолжительное время до этого, и я на целых три недели остался без её помощи. А к тому самому дню сделался уже довольно вымотанным. Здесь же и собственная неспособность полноценно спать. К моменту, когда охрана сообщила о прибывшей мисс Сахи, я, если по правде, уже и забыл, что назначил ей встречу. Верно, сначала это должна была быть скорее встреча для выражения признательности и благодарности, вовсе не собеседование на должность, которую она занимает теперь. Однако всем планам и даже предположениям было суждено раскрошиться в пыль. И если с утра мой младший сын, казалось, находился просто не в том настроении — ходил хмурый, плохо ел, даже огрызался, — то когда время перевалило за полдень, в доме воцарилась настоящая вакханалия: Бланкет, не подпуская к себе никого, всё больше впадал в истерику, мучился от невозможности уснуть так, как должно, — то впадал в полудрёму, то выныривал из неё с криком и слезами. Но вот, когда он, казалось, надёжно провалился в сон, я, весь словно на иголках, выскользнул из детской и попросил охрану проводить заждавшуюся Садет в дом. Думал, что сын успокоился и уснул достаточно крепко, чтобы позволить мне завершить дела. Как бы не так: не успели мы и двух минут усидеть друг напротив друга, приветствуя и обмениваясь формальностями, как опять раздался детский плач и негодование, подкинувшие меня на месте. Снова попросив гостью подождать, я помчался в сторону детской, но сын уже стоял на пороге гостиной, сверкая влагой на глазах и судорожно всхлипывая. Он отказался устроиться у меня на руках, зато почему-то с охотой потянулся к быстро возникшей рядом Садет. По правде, я тогда уже собирался извиниться и попросить её навестить нас в другой, более благополучный день, но сын решил всё за меня. Проникнувшись, по всей видимости, истрепавшим меня отчаянием и внезапной теплотой, что появилась у Бланкета к ней, она решила не оставаться в стороне от случившейся неприятности. Опустилась на колени на голый пол, приняла потянувшегося в объятия ребёнка, и так они принялись расхаживать по коридорам, перешёптываясь, пока Бланкет сам не указал на то, где находится его комната. Там они и устроились, продолжая беседовать под его всхлипывания. Садет уболтала его с ловкостью воспитателя с большим и крепким стажем, хотя квалификации такой не имеет: «...Так значит, Бланкетом тебя называют? Как чу́дно и необычно! Понимаешь? Я никогда и никого прежде с таким прелестным именем не встречала. У меня вот совсем обычное — Садет меня зовут. Вот так просто, да? Мне очень приятно с тобой познакомиться. Скажи, как ты себя сейчас чувствуешь?» А он затих. Вслушивался и вглядывался, изучая, как завороженный. Затем и вовсе принялся отвечать на её вопросы и даже задавать свои: откуда она взялась, зачем пришла, почему так интересно разговаривает — у Садет присутствует мягкий восточный акцент. Выложил честно, что не может уснуть. Сначала не хотел, теперь, мол, не может. Стоило мне, снедаемому чувством ужасной вины и беспокойства, попытаться вклиниться в их разговор и удивительно доверительные взгляды, как тут же лицо у Бланкета снова всё сморщивалось от подступившего плача, он гневно сжимал кулачки, молотил ногами, всё ещё сидя на коленях у Садет, терпеливо пережидавшей всю эту сцену, а в глазах у неё, готов поспорить, стояло невыраженное желание остаться с ребёнком наедине, получить полноценный шанс привести всё в порядок. Мне нужно было отдалиться, отойти хоть недалеко, я понимал это, но чувствовал себя плохо. Уставший, не справляющийся со своими прямыми обязанностями отец, компании которого его собственный сын предпочёл незнакомку. Такое уничтожит любого родителя. Но я уступил, хотя прежде никогда и ни за что не доверил бы своё дитя малознакомому человеку. Вышел за дверь, которую не закрыл плотно, чтобы быть в курсе того, что происходит в детской. Метался, как пингвин, у которого отняли птенца, и точно так же владели мной тогда одни лишь голые инстинкты: душа была уверена, что нам пытаются помочь, но покоя мне, как и встревоженной птице, не было. А между ними вновь воцарилось то самое доверие. Садет, усевшись с Бланкетом на коленях на пол, терпеливо выслушивала лившийся из него поток скопленной информации. Бланкет энергично кивал, сверкал уставшими глазами, пересказал сказку, которую читала ему Грейс, и о том, как по ней скучает, поведал, чем занимался тем днём до обеда, в какие игры он с братом и сестрой играли после занятий. Затем Садет, улучив момент, когда беседа снова свела их с темой незадавшегося сна, а слипающиеся глаза моего сына к тому моменту припухли от слёз и утомления, сказала: «Готова спорить, твой папа часто поёт тебе песенки на грядущий сон, но можно и я попробую? Позволишь? Правда? О, меня так давно не просили для кого-нибудь спеть! Это очень волнительно. Только эта песня не на английском, ничего? Я других не помню. Эту в детстве ещё слышала, и она очень мне помогала в дурной день. Вот ты закрой глаза, слушай и представляй то, что тебе сердце подскажет, договорились? Давай посмотрим, просочится что-то к тебе в сон или нет. Я уверена, там будет что-то волшебное.» Садет прочистила горло. Широко улыбаясь и театральничая, всячески применялась к заготовленному «выступлению», вызывая очарованную её откровенной искренностью и старанием улыбку и у Бланкета. Изумлён, прячась за дверью, был и я: эта девушка так легко справилась с настроением моего сына, распахнула для него врата в свой собственный, спрятанный от всех остальных мир, и забрала его, обрадованного этим, туда. Ни разу после этого не случалось мне лицезреть повторения подобного с кем-либо или где-либо с её стороны. Или, может, я снова потерял это в памяти или вовсе не заметил, потому что Садет оставалась с детьми, когда до того дошло дело, без моего присутствия. Тихонько покачивая Бланкета у себя на руках, она завела песню тягучим, приятным голосом, и очень осторожно отстукивала ритм ладонью по его плечу. Слова — сложные, казалось, едва втискивались в пролитую мелодию. Поначалу мне даже подумалось, будто не песня это вовсе, а некая молитва. Мусульманская молитва. Арабский? Нет. Кажется, больше похоже на фарси. Садет иранка, должно быть. И внешность у неё восточная, — так думалось мне тогда, а сейчас я удивлён, как вообще выуживаю из памятных закромов настолько мелкие детали. Позже Билл, кажется, подтвердил мою догадку по поводу её национальности. Или нет?.. Этого уже не могу припомнить в точности. А ещё, Боже, вспоминаю, — и будто током прошибает тогдашней ассоциацией, спровоцированной обстоятельствами, которые никто не планировал и даже не предполагал: моя мама. Она вот так же пела когда-то мне, Джанет и Рэнди, как самым младшим. Это случалось не каждый день, конечно, но иногда Кэтрин Джексон находила свободную минутку во взваленном на её понурые плечи грузе ежедневных тяжб и обязанностей, а ещё когда Джозеф, в очередной раз устроив нам трёпку, покидал дом и мы оставались одни. Вот так же пела она нам, гладила по волосам, говорила, что все мы — Божье для неё благословение и нет на свете ничего, что в силе это изменить. Тогда и слёзы обиды уже не казались такими горькими, и об отцовских оплеухах почти удавалось забыть. Мы знали, что проснёмся новым утром с новой надеждой на то, что, быть может, Господь пошлёт нам день получше и сил побольше. А вдруг сейчас Бланкет видит и чувствует меня таким же, каким виделся нам Джозеф? Вдруг ощущает тот же скоп ненависти в груди и просто не знает, куда её деть? Руки у меня затряслись, а в уме я принялся перебирать всё то, в чём, возможно, был несправедлив к своим детям. Ничего путного не выходило. Я лишь стоял и не сводил глаз с прижавшегося к груди Садет Бланкета, с их расслабленных лиц, с губ, отпускающих спокойную мелодию, под которую у малыша слипались веки. В конце концов — не пришлось пускать песню по пятому кругу — мой сын уснул. Глубоко уснул, унесла его на крыльях безмятежности колыбельная едва знакомой девушки, которой Бланкет со всей щедростью доверил своё сердце с первой же минуты, как увидел. В этом и заключается ответ на вопрос о том, почему я захотел видеть Садет рядом с нами. Нет, мне не нужны были люди, юрко управляющиеся с детскими капризами. Я нуждался в людях светлых, в тех, кому можно было доверяться, в тех, на кого укажет Господь своим светом. А свет его доходит до нас через детей. Садет загорелась этим светом, оставшись с Бланкетом наедине. Какова была разница между той девушкой, изо всех сил старавшейся скрыть свою робость, и той, которая появилась при общении с моим сыном. Она раскрылась, засияла, стала будто совсем другим человеком. Детскими глазами и устами её одобрил сам Бог. Именно тогда я принял окончательное решение, а вовсе не когда пригласил её на встречу. Что-то внутри подсказывало довериться ей, что-то далёкое и давно забытое. Что-то из детства пробудилось, может быть? Не знаю, но оно было достаточно сильно, чтобы победить мои страхи и вязкую тревогу в тот день. Когда Садет покинула комнату, было у неё умиротворённое, залитое бодростью лицо. Вокруг — густая тишина и полутьма коридора, накрывшее нас спокойствие. Её насыщенные, блестящие глаза. Вспоминаю их сейчас, будто только что выдумал и всего этого не случалось. Она, кажется, даже сожалела, что Бланкет уснул так быстро и выросшее между ними волшебство рассеялось. Мне это чувство знакомо. Особенно, если припомнить свои первые дни нахождения с новорожденным. Принс, к примеру, очень уж долго спал, а я буквально бил себя, изнывающего от трепетного ожидания его пробуждения, по рукам, чтобы намеренно не пойти будить его. Тоска по ребёнку, мирно спавшему в двух шагах от меня в своей колыбели, колола изнутри, и невозможно было найти себе места, что успокоило бы. Мне хотелось как можно больше времени проводить со своим первенцем, упиваться живым контактом, наблюдать за каждым его беспомощным движением и сравнивать один выученный навык с предыдущим. Возможно, что-то похожее и испытывала тогда Садет — прекрасно ладящая с детьми, но своих не имеющая. Может, это чувство спало в ней уже давно, и лишь с Бланкетом проявилось. «Иногда просто нужен другой человек, мистер Джексон. Даже дети от родителей могут устать», — будто это было сказано минуту назад, пролетает сейчас от уха до уха её фраза. Так Садет ответила, тихонько прикрывая за собой дверь детской. Но упрёка, ни осуждения не было в её спокойном голосе, даже наоборот, — она подытожила сторожко, опасаясь любой возможной реакции, однако не роняла с лица улыбки. Судя по всему, она даже позабыла о цели назначенного визита. Просто так взяла и, не раздумывая, бросилась на помощь к моему ребенку, ей — чужому, и сделала это чрезвычайно умело. Этот факт совсем обезоружил меня. Другой человек, в том-то и проблема. Часто бывало, приходилось сталкиваться с ситуацией, когда мои дети, проводящие много времени в компании Грейс, просто отказывались отлипать от неё. О, тогда я очень винил себя и даже ненавидел, потому что на этой почве поступил, как сейчас понимаю, неправильно, оставив их на какое-то время без няни вовсе — только с собой рядом. «Какое-то время» растянулось, видимо, слишком сильно, и в конце концов детям просто осточертело моё и ничьё больше присутствие. Я проявил ревность, вообразил себе, будто, если ничего не предпринять, то Принс, Пэрис и Бланкет будут больше любить свою няню, нежели отца. Не знаю, что нашло на меня, но привело оно к тому, что в нашем доме участились взрывы детских истерик, подобных тому, что устроил Бланкет в день прихода Садет. Вышло что вышло. Наверное, что-то почувствовав, лишившаяся из-за меня работы мисс Сахи в ненавязчивой форме пояснила, что знавала не одну женщину, страдавшую от послеродовой депрессии. Дети могут вопить часами напролёт, отказываться от питья, сна и еды, что усугубляет ситуацию, и бедной родительнице ничего не остаётся, кроме как впасть в отчаяние. Однако стоит появиться в этой картине кому-то другому и взять малыша на руки, окутав спокойной, хоть и чужой, и, наверное, оттого столь зачаровывающей энергетикой, — дитя тут же затихает. Принимает пищу, засыпает, будто ничего и не было, оставляя мать в бессильном недоумении. Верно, иногда просто нужен кто-то другой. Тогда, помню, еле сдержал усмешку: неужто я похожу на вымученную мамочку в декрете? И если пораздумать, то так и есть. Хотя понимаю, что вовсе не потому Садет привела подобный пример. И вот тогда, с приходом долгожданного, хоть и выстраданного спокойствия и тишины и состоялось наше собеседование. К тому моменту слово это заменило собой первоначальную незатейливую «встречу для благодарности». И искупления вины перед ней, так как из-за меня девушка потеряла своё рабочее место. И почему я обо всём этом позабыл, забросил в самые задворки сознания? Куда провалился, чтобы подобные вещи стали растворяться? Впрочем, удивляться едва ли есть чему. Память и внимательность — лишь одни из частей меня, что стали подводить и предавать без какого-либо зазрения совести. И всё же..? — Бабушка давно нас не навещала, — возвращает меня к реальности Принс, к стыкам светлой плитки, на которой взгляд застыл, погружаясь в прошлое. — Мы пригласим её на днях, — отвечаю. — Поужинаем все вместе, идёт? Все трое оживляются, сверкают вычищенными улыбками в стенном зеркале, протирают за собой разбрызганные капли воды, вешают полотенца сушиться и отправляют грязную одежду в корзину. Слава Богу, больше не спрашивают о Джозефе, о его редких визитах и почему бабушка почти всегда приезжает одна. Как бы сильно время в сегодняшнем дне ни растягивалось, ни мучило меня, выбитого из колеи, всё равно опустилась на землю ночь. Однако внутри у меня с её наступлением теперь не только привычное уже беспокойство за нашу с детьми безопасность, но и ещё что-то. Что-то, с чем необходимо разобраться. Я захожу к каждому из детей в комнату по очереди, каждого целую на ночь и оставляю своё благословение, защиту от всех дурных слов. И снова остаюсь один на один с собой, с мыслями, нетерпеливо ждавшими своего часа, со спальней, которая теперь почему-то кажется неживой и опустевшей, и, конечно, с так и не покинувшим меня эфирным ароматом. Это просто масло амлы, мистер Джексон. Просто масло амлы. Я использую его для волос. Опять замечаю на дисплее айфона свежеприбывшие сообщения и пропущенные звонки от Раймоны, и мне хочется бросить гаджет в унитаз вместе со всей неугомонностью этой женщины и смыть. Но вместо этого решаю просто убрать его подальше. Будь в её горящем намерении связаться со мной нечто действительно важное, она непременно передаст всю суть через Садет или охрану. Извини, Раймона, я просил не беспокоить меня. Шагаю в ванную, чтобы умыться ещё раз, и, быть может, улетучится этот аромат, наконец, вместе со всей грудой дум, которую за собой волочет. Это масло амлы, мистер Джексон. Я использую его для... Телефон звенит снова. — И мёртвого достанет, — бубню себе под нос, подумав, что вызов от Раймоны, и шагаю обратно, чтобы его сбросить и включить беззвучный режим. Но звонок не от неё. Увидев имя на экране, я не могу понять, чего мне больше хочется: улыбнуться или..? Нажимаю на зелёный значок.