Глава VII
Голубой платок в бурую крапинку
(Садет)
— Охренеть. Я всё ещё не могу успокоиться, — хохочет Дэнни с того конца трубки. Я же пытаюсь призвать его к приличиям, но смех такой заразительный, что и сама с трудом себя не выдаю. Строю саму серьёзность. — Не смешно. — Смешно, Сэд. Ну, то есть, да, плохо гоготать над такими вещами, если брать во внимание то, к чему всё могло привести, но... — и снова звонкий, свистящий от натуги смех и шорох от перекладываемого на другое плечо телефона. — Но это что-то, душка. Врезать Майклу Джексону так, чтобы его этим ещё и спасти. Только ты так умеешь. Ох, срань господня... Я восхищён. — Рада, что хоть тебя позабавила. И правда, рада. Мы ведь не связывались с самого утра в день концерта, и случиться за это время могло всё что угодно. Случиться с Дэнни, но и я в своих приключениях не отстала. — О, ещё как. Ну ладно-ладно, прости, Сэд. Тот я ещё придурок, ты же знаешь. — Ладно уж, — вздыхаю я. Мне действительно тепло оттого, что утро не осталось глухим, и его скрасил звон входящего вызова. Дэнни — часть моей жизни, часть утра, и это уже абсолютно неотвратимо, как факт, что для зарождения нового дня солнце должно появиться на небосводе и осветить его. Не свяжись мы сегодня, я просто не знала бы что думать и куда себя девать от тревоги за его благополучие, пусть и спорное. Я уже собиралась набрать Дэнни сама, но он снова опередил меня. Пролился его бодрый голос, и с души тотчас же рухнул тяжеленный камень, — Он жив. С ним всё в порядке. Как обычно, не спал всю ночь, а вот меня в четвёртом часу утра кое-что пробудило ото сна. И не просто пробудило, а заставило с хрипом усесться на пропитавшейся потом — снова — постели, выпрыгивая прямиком из ночного кошмара. Затем на ватных ногах дошагала до кухни, разогрела сковороду, бросила на неё семена руты и окурила весь дом, включив свет в каждой комнате, потому что страх всё ещё сидел на моей шее, свесив ноги. Вообще-то, этот небольшой ритуал — больше суеверие, привычка, усвоенная с детства, и вряд ли несёт за собой большую пользу. Тем не менее, мы, люди, часто делаем то, к чему привыкли, чему нас научили, и продолжаем делать и воспринимать это просто как данность. А ещё самовнушение — сильнейшая на свете штука, а потому, если быть твёрдой в своей вере в то, что ароматный дым прогонит из дома негатив, то, скорее всего, тебе в самом деле станет от этого легче. Мне стало, хоть и немного. Я даже усмехнулась, проведя параллель с тем, как произошло пробуждение мистера Джексона сутками ранее. И, возможно, это впечатлило меня настолько сильно, что в итоге и сама оказалась в похожих обстоятельствах. Кто знает? Я ведь сказала: самовнушение — могучая вещь. Эпизод из моего прошлого настиг меня сегодня во сне. Под кожей разгулялась дрожь, и мне стало необходимо чем-то себя занять. Ничего лучшего почему-то не нашлось, нежели повиноваться губительному желанию, навеянному сном, и залезть в большой шкаф, рациональную свою часть успокаивая предлогом: «Давно уже следовало навести здесь порядок. Почему бы не сейчас, раз всё равно не спишь?». Так дело и пошло. Старые холсты — начатые и заброшенные, — книги, которые отправились в «изгнание» за выявленную в них неинтересность, скомканная униформа с одного из старых мест работы, давно заклеенные коробки, которые, и правда, не мешало бы разобрать. Продолжая обманывать себя и перед собой же глупо оправдываться, я потянулась и открыла коробку, в которой, знала, таится зло. Мои призраки, демоны, вязкое хищное болото. Помешкала всего несколько секунд, слыша, какое неровное у меня дыхание, прежде чем оторвать скотч, распахнуть картонные створки и вытряхнуть на пол содержимое. Вот оно, здесь подтверждение тому, что приснившееся сегодня когда-то случилось наяву, и дурно делалось оттого, что я по какой-то причине искала тому доказательство, будто их и так недостаточно. Слыша, как стучат друг о друга зубы, как тикают на стене часы, и робкий ветерок за окном полощет напитанную после дождя листву, взяла в руки полупрозрачный голубой платок, весь заляпанный пятнами. И тут же отбросила в сторону, будто тот был под напряжением: стоило коснуться, как ещё больше деталей полезло из памяти, всаживая лезвия мне в голову. Камаль. Это имя и то, что оно принесло, будут преследовать меня до конца жизни, и каждый раз от одного только звучания или мысли о нём, разгорается тихая, запертая под рёбрами паника, пульс ускоряется, я переключаюсь в режим выживания, будто бегущий от охотника зверь, которого уже ранили. И не важно, где и при каких обстоятельствах нахожусь ныне, — злой голос будет шептать на ухо, что не убежать мне, не спрятаться. Этот платок, хоть и трудно сейчас осознавать, стал отправной точкой для всех событий, которые в конечном итоге привели меня к тому, что я имею в жизни теперь. Помню — ясно, как на картинке — закат над грядой зелёных холмов. Уходящее солнце озолотило их контуры, сияли пушистые розовые облака, убегая от неизбежно надвигающейся сумрачной синевы. Стояла весна. Заметив красоту неба в окне кухни, в которой проводила добрую часть любого из дней супружеской жизни, я ахнула, тут же позабыв обо всех делах. В родных краях, там, откуда я родом и куда ни за что больше не вернусь, бескрайние небеса порой были мне единственным утешением в детские годы. Во дворе у муллы Насиба вместе с ним, его женой и младшим их сыном мы часто любовались тем, как раскрашивает солнце горизонт, как пробиваются сквозь буйство многоцветья первые звёзды, и ночные птицы заводят свои песни. «С новым днём, с рассветом, Садет-джан, ты доброе загадывай и молись, чтобы настигло тебя оно. А когда день уходит и наступает закат, — отпускай всю горечь и тьму, что бывают в сердце. Унесёт ночь эти напасти, а утро — принесёт радость так же, как свет приносит. Погляди только, как прекрасен мир, если позволить себе это ощутить. Этот мир тебя ждёт, Садет-джан. Ты только верь и молись.» И я верила в каждое сказанное им слово. Что ещё оставалось делать, бегая от разъярённого отца, швыряющего в нас с матерью вещи, колотящего нас до тех пор, пока не выдохнется? Хотя, по правде, обычно мама сверкала пятками вдали задолго до того, как о побеге подумаю я, и тогда приходилось либо брать удар на себя, либо, прикусив язык, выслушивать отцовы монологи. Иногда он плакал, просил прощения, но чаще всего — повествовал, краснея и размахивая тощими натруженными руками, о том, насколько мы неблагодарны и неугодны. «Ты и Фариба. Вот где исчадия ада. Сам шайтан глядит из женских глаз, вот откуда он приходит. Поэтому твоя мать не сумела даже сына родить.» Снова руки тянутся к голубому батисту и легонько касаются. Платок — полупрозрачный, с этого и началась наша с Камалем, моим бывшим мужем, ссора. Повязав платком голову, я тогда вышла во двор полюбоваться заходом солнца, чтобы хоть ненадолго, совсем на чуть-чуть почувствовать себя частью тех раскинувшихся вдали просторов, вдохнуть аромат, принесённый ветром в наши края, к нашему дому с высокой толстой оградой, за которую мне редко позволяли ступать. В тот вечер я не надела ни хиджаба, ни никаба. В тот вечер, чтобы посмотреть на закат, я покрылась голубым батистовым платком, потому что собиралась вернуться в дом через несколько минут, выпустив из себя те самые горести, которые бывают в сердце. Чёрный автомобиль Камаля вывернул из-за угла медленно, тихо, и, как мне тогда показалось, — угрожающе, хотя ещё утром атмосфера в семье ощущалась спокойно. Настолько спокойно, насколько было возможно в рамках укоренившегося распорядка и нездоровых устоев, которые люди, подобные моему бывшему мужу и его родным, прячут под словом «традиции». И мне, десятки раз проходившей одни и те же уроки от жизни, стоило прислушаться к своему телу, к своему нутру, которые пытались об опасности предостеречь. Однако только годы спустя понимаю, что слушать и слышать себя — не врождённый дар, а выработанное опытом умение. Понимаю, но продолжаю раз за разом возвращаться к тому дню, задаваясь вопросом, а могло ли сложиться всё иначе, сделай или не сделай я то или иное? Его вывел из себя мой вид, мой новенький платок, купленный во время одной из редких вылазок в люди, не скрывавший вида волос полностью. Камаль, яростно сверкая глазами, чтобы не заметили соседи, завёл меня во двор, где и прозвенела первая пощёчина. «Да как смеешь ты, как смеешь появляться снаружи в таком виде?!» — рычал он, пока, впившись мне в предплечье, волок в дом. Ни свекрови, ни свёкра в тот день с нами не было, и некому было меня защитить, хотя не могу сказать, будто кто-то из них когда-либо влезал в наши с мужем конфликты, чтобы их прекратить. Точнее — не позволить сыну покалечить меня. Я осталась с ним один на один, с главным воплощением своих страхов, которое раньше казалось освобождением. За закрытыми дверями удары посыпались с двойной силой. Так было всегда: когда шторы задёрнуты, ключи в замках прокручены и никого рядом, он давал мне понять, что ему во мне и моём поведении не нравится. Слишком ясно давал понять, отчаянно донося это силой, будто слов я не воспринимала. А утром с первым азаном спокойно просыпался, раскрывал коврик и молился — иногда на том же месте, где накануне проливал кровь. «Какая же ты шлюха, Садет! Да будет проклят тот день, когда я решил вытащить тебя из того дерьма, что ты называешь жизнью! Чёртова шлюха... Какая же ты...» Казалось, в гостиной Камаль познакомил меня с каждым косяком, с каждой ручкой кресел и дивана, со шкафом, из которого посыпались книги, привезённые им из посвящённых одному ему поездок сувениры, фотографии с улыбающимся Камалем в компании коллег, среди которых, кого ни спроси, — считался самым что ни на есть образцом для подражания, готовым всегда прийти на помощь. И, наконец, с полом, когда решил использовать сдёрнутый с головы платок в качестве удавки. Кровь из лопнувшей кожи забрызгала ковёр, всклокоченные пряди волос в ней путались, она забила мне ноздри и залила глаза. Она запятнала бурой крапинкой стянутый на моей шее голубой платок, по сей день хранимый мною в шкафу. «Если никому не было дела до твоего воспитания, я сделаю это!» Злосчастный платок был для него лишь глупым предлогом для очередного рукоприкладства. Однако если в прочих случаях Камаль не преследовал никаких иных целей, кроме моего «воспитания», наказания и, конечно, получения собственного удовольствия, то на сей раз имел чёткую цель, и причину. Причина — и глубже, и очевиднее одновременно. И когда ожили перед глазами оглушительный грохот, с каким прикладывал меня Камаль о паркет, тогда-то Дэнни, в котором я так остро нуждалась, и позвонил, рассыпав осколками сломанную им иллюзию. Уничтожающую для меня год за годом. Он не позволил мне воспроизвести минувшие события до конца. Зашвырнув платок обратно в коробку, я постаралась взять себя в руки, чтобы не обременить Дэниела этим якорем. Но он заметил, конечно, заметил, что со мной что-то не так, однако позже вышло списать своё состояние на случившееся с местером Джексоном накануне. Хоть Дэнни и знает о моём незавидном прошлом, не хочется снова его в это втягивать. Мне и так кажется, что я слишком много ему ноюсь, а у парня и без того полно проблем. — Главное, что всё обошлось. Без повестки в суд или... Не знаю, что сделал бы со мной босс, если бы воспринял ситуацию по-другому. — И что же? Отхлестал бы библией? — Хорошо, что он этого не слышит, — улыбаюсь я, протирая пыль с оставшихся полок влажной тряпкой. Злой голос в голове оказался в чём-то и прав: раз уснуть сегодня больше не дано, так чего зазря времени пропадать? Вот и взялась за давно напрашивающуюся уборку. — Уже сама готова благодарить любого из богов за такое везение. Я вытянула счастливый билет не только когда устроилась на эту работу, но и... — Это Джексон счастливый билет вытянул, встретив тебя, — недовольно фыркая, перебивает он. — Нет, ну правда. Мне повезло и... — Ему повезло. Этот чувак без тебя и того, как много ты для него делаешь, ни дня не проживёт. Вздыхаю. Ох, Дэнни. То, как искренне он верит в меня, трогает до самых глубин. И верит куда больше, нежели я сама в себя и свои силы верю. Сколько бы я ни делала на работе, мне всегда кажется, что этого недостаточно. Ничтожно мало. Будто любое порученное мне дело — жалостливое снисхождение руководства, вызванное моей неспособностью к более серьезным заданиям. Поездка в магазин за продуктами или одеждой — пустяк. Сортировка документов и писем — ерунда какая. И даже если требовалось посидеть с детьми, при том, с каким недоверием относится босс к этой теме, — теперь, когда он наконец доверил мне их, я всё ещё подсознательно считаю, что за мной, должно быть, постоянно кто-то приглядывает и просто испытывают на пригодность. Хотя на самом деле первое время так оно и было, и это, конечно, ещё больше усугубляло моё самоощущение. При всём при этом меня всё же заряжала гордость от довольства мистера Джексона, когда порученное было успешно доведено до конца. Правда, хватало этого заряда совсем ненадолго. Очень скоро я снова скатывалась в омут, где отыскать можно всё, кроме самоценности. В поисках этой штуки мне ещё шагать и шагать. Споласкиваю тряпку под краном и оглядываюсь по сторонам в поисках следующего, что займёт руки. Сама собой назревает тема, которая бьётся внутри черепной коробки с вечера концерта, когда мистер Джексон пропустил мимо ушей и глаз мой подарок. Не со зла, конечно, я вовсе не думаю, что это так. Просто он привык не замечать меня. И, разумеется, не считаю этот неприятный случай поводом для ухода. Просто... как-то уж много всего скопилось. И мысль о том, чтобы в очередной раз начать свой путь сызнова назревает всё чётче. — Мне, правда, очень не хочется терять это место. С одной стороны, — робко начинаю я, прощупывая почту. Не Дэнни мне страшен. Страшусь перед собой, боюсь, что голос из телефона озвучит и претворит в реальность мои собственные задушенные мысли. На секунду на том конце трубки воцаряется молчание. — Оу, — удивлённо тянет Дэнни и делает долгую затяжку. — «С одной стороны», душка? Тут у меня снова сдают нервы. Сдаётся едва отдохнувшее, пережившее потрясение тело. Голова гудит, будто Камаль избил меня полчаса назад. Отнимаю от уха сотовый, чтобы остался неслышным глухой всхлип, который тут же подавила, откашлявшись. — Я очень устала, Дэнни. Честно, очень-очень устала. Ощущение, будто в последнее время всё снова летит коту под хвост и ничего не получается, хотя, если не считать вчерашней истории, всё вроде хорошо. — Что, правда? Хорошо? — Ну, если отбросить чувства. — Так уж их и отбросишь, когда источник постоянно слепит глаза своими сверкающими пиджаками и стразами на заднице. Нервное напряжение во мне помешано с эмоциями, непременно возникающими и обезоруживающими каждый раз при общении с этим парнем. Фыркаю со смеху прямо в трубку. Дэниел порой говорит и описывает всё так, будто является непосредственным свидетелем моих рабочих будней, словно наблюдает за ними как Билл — за мониторами. Чаще, конечно, видишь мистера Джексона в домашнем — в пижамах, в свободных рубашках, скрывающих его худобу. Но когда появляется необходимость выбраться в люди... О, небо, этот человек всем известен своим неповторимым стилем, экстраординарностью и внимательностью к каждой детали образа. И да, на нём часто сияют, слепя, стразы, цепи да пайетки, разного рода аксессуары и прочие атрибуты, названий которых я, если уж по-честному, знать не знаю. Мой гардероб по большей части предельно прост и удобен для активной работы. И, быть может, не имей я привычку махать рукой на стиль, отдавая предпочтение удобству, то, кто знает, хоть раз взглянул бы на меня босс как-то иначе. Хотя, сомнительно. — А ты всерьёз задумалась над моими словами об отдыхе, — говорит Дэнни. — Что-то ещё произошло? О пластинке пришлось солгать. Представляю, как отреагировал бы он, узнав о такой несусветной глупости. Так что босс с радостью принял мой презент. В какой-нибудь параллельной вселенной. В какой-то степени я благодарна вчерашнему инциденту. Своей значимостью он перекрывает всю мою ложь и недомолвки. — Не знаю, как это объяснить. Мы с парнями обсуждали кое-что. И это кое-что очень явно чувствует каждый из нас. Будто грядёт что-то. Хорошее или нет, но ощущается очень ясно. Хоть и случилось жуткое, когда мистер Джексон едва не погиб, всё же сверлило меня изнутри чувство, будто это ещё не конец. «Что-то назревает», — говорил Билл, и кажется, случилась из этого чего-то только половина. Будет ещё, я знала и чувствовала это. Той частью сознания, где не работает логика. — Поэтому в последнее время я ужасно дёрганая. Всё как-то... неправильно. — Сэд. Ты же не причисляешь к «неправильному» себя? Хоть понимаешь, что вообще сделала вчера? Ты спасла целую империю, которую этот парень, Джексон, строил всю жизнь. Его детей спасла от неизлечимой потери, его спасла, а всех этих бюрократов-нахлебников оставила без огромного куша. Смекаешь? Чёрт, он прав. Абсолютно. И я злюсь на себя, пока укладываю кусочки индейки на салат, за то, что мне обязательно необходим голос извне, чтобы понять очевидные вещи. Как здорово, что у меня есть Дэнни. Храни его Госп... Вот блин. Об этом чрезвычайно тяжело думать и до дрожи страшно представлять, но в случае смерти мистера Джексона закрутились бы для нас по спирали все девять кругов ада. Со всех сторон накинулись бы вечно голодные и ненасытные гиены в попытке урвать себе кусок пожирнее. Присоединилась бы, расталкивая остальных, толпа промоутеров, юристов, агентов, менеджеров, ожидающих свои — сфабрикованные или нет — выплаты. Впрочем, все они делают это и сейчас, только куда медленнее, нежели после гибели персоны, вокруг которой во втором случае раскрутился бы такой ажиотаж, что, уверена, не оставил бы в убытке никого из стервятников. Любая фотография босса, где на его коже вдруг окажется заметным какое-нибудь покраснение, или криво обведённые губы, или то, что он ест и как — и таблоиды и те, кто верят всему, что пишут в газетах, начинают сходить с ума. Поэтому если вдруг начинаешь задаваться вопросом, как он может целую неделю торчать в своей спальне, не отдёргивая занавесок, то, вспомнив, насколько бурно реагирует на босса общество, все вопросы тут же отпадают. Огромное количество людей мечтают о славе и готовы сотворить всё ради её достижения, хотя понятия не имеют, что может скрывать обратная сторона «луны». Благодаря мистеру Джексону и его примеру я это усвоила на отлично. Не знаю, даже предположить сложно, как бы повели себя все остальные Джексоны, ведь в отношениях с семьёй у босса всё далеко не так гладко, как может показаться простому обывателю со стороны. Их история полна тайн и несостыковок, и стоит, наверное, радоваться тому, что порог дома в основном переступает только миссис Кэтрин Джексон. Хотя бывало и, уверена, будет ещё всякое. Всё что угодно. Что угодно, но пусть причиной не угасающего предчувствия не будет то, что может нанести мистеру Джексону вред. — А теперь тебе просто нужно отвлечь себя и выдохнуть. Ты всё ещё в потрясении, душка. Но случилось и случилось. Прекрасно, что случилось! Не тебе, в конце концов, влепили пощёчину, — снова хихикает он злобно. Расплываюсь в улыбке. Этому чертёнку всегда удаётся прогнать дурные мысли, пусть даже на время, но удаётся. Не знаю его собственной улыбки, но уверена, что она полна тех же чар, что и голос. Спасительный голос, являющийся до рассвета. — О, ты неисправим, — качаю головой, намазывая крем-сыром ломтик хлеба для следующего сэндвича. — Я серьёзно. Знаешь, что тебе нужно? Залезть в шкаф, — говорит он, а я на секунду застываю. Уже, чёрт возьми, залезла. — Выбери себе на сегодня прикид понаряднее. — Что? Это ещё к чему? — Это гарантированно поднимет тебе настроение. И боевой дух. Не зря же ты встала ни свет, ни заря. Потрать время исключительно на себя, а не на отмывание посуды. Посуда — скопившиеся за неделю кружки с засохшими остатками кофе — уже вымыта, как и полы, зеркала и пара дверей. Этот парень знает меня как облупленную: если случается что-то плохое, руки мои требуют работы, большой нагрузки, под которой не выживет ни один мысленный червь, чтобы терзать меня. Наверное, эта привычка корнями ещё из детства, как и любая дурость, что взбредает в людские головы. Бросаясь стирать, готовить и убирать, до максимально возможного в тех условиях блеска вылизывать наш скромный домик, я отгоняла от себя всё дурное. Или, по крайней мере, старалась. Похвалы, конечно, не ждала, ведь в патриархальном обществе, стянутом, к тому же, религией, если ты родилась девочкой, то все домашние хлопоты, а чаще всего ещё и тяжёлая физическая работа за стенами дома — прилагающиеся к тебе функции, будто батарейки к игрушечному роботу. Так считал и мой бывший муж, вся его родня и друзья, регулярно к нам наведывавшиеся, и их тоже, конечно, требовалось обслуживать по всем правилам. Тем не менее, теперь физический труд для меня — настоящее спасение, и мне нравится выполнять домашнюю работу, нравится о ком-то по-доброму заботиться, пусть даже не получая отклика. Мне работается с удовольствием, особенно, если труд этот в самом деле кому-нибудь помогает. Детям мистера Джексона, самому мистеру Джексону, или животным в приюте Изуми. За Кенией, лабрадором Принса, какое-то время тоже тихонько ухаживала я, пока об этом не прознал босс и не пригвоздил сына к полу своими длинными нотациями об ответственности и её важности в жизни. «Ценность женщины — в тишине. Побольше скромности, смирения. Вот таких девушек любят», — говорила мать, частенько противореча своим же истинам. И будь это только слова, то их можно было бы легко затерять в памяти, становясь взрослой. Но устные «мудрости» родителей с лихвой подкреплялись действительностью: когда атмосфера в семье накаляется, а наполненная подпольным алкоголем мать с бесовским энтузиазмом подливает масла в костёр отцовского шаткого терпения, то что ещё остаётся делать ребёнку, кроме как сжаться, забиться куда-нибудь с глаз долой и строить вид, будто делает благое для дома дело — моет, чистит, убирает, поливает, полит сорняки. Ребёнку, который не понаслышке знаком с тем, что случается, когда точка кипения остаётся где-то далеко позади, и наконец разгорается ругань, всполохи больно жалящей ненависти и рукоприкладство. «Хороша та женщина, что знает и ценит своё место. Отведённое ей место, понимаешь?» Да, спасибо, мама. Спасибо, Баба. Я отлично усвоила своё место — на пыльных забытых задворках. За спиной у мужчины, которому никогда не будет до меня дела, и сколько бы ни старалась, не могу оттуда вырваться. Моё место — в немой тени, где безопасно. В тени куда менее вероятно, что тебя побьют или обругают, там меньше неприятностей. Так я и жила всю жизнь, пока, разорвав впоследствии отношения с мужем, не получила самостоятельность и не стала ложно полагать, что всё минувшее действительно для меня исчезло. Человеку может казаться, что, раз уж он имеет крышу над головой, работу и кое-какую независимость, — то имеет и полный контроль над своей жизнью. Но это далеко не всегда так. В моём случае, владея всем вышеперечисленным, я — как сумела себе в этом признаться, — всё ещё отчасти живу под влиянием прошлого. А доказательством тому и является буро-голубой платок в глубине шкафа. Символ моего унижения и признанной слабости. Мне не хватает духу даже на то, чтобы избавиться от этой вещи. Это походит на то, как ведёт себя просидевшая на цепи годы напролёт собака: когда цепь снимают, отбрасывают в сторону, манят собаку едой, она так и продолжает оставаться на старом месте. Она так привыкла и не знает другой жизни. Иногда, в самом деле, лучше сделаться прозрачным, слившимся, словно ящерица, с серой стеной. Я сама выбрала быть незаметной. Если ты на виду, то прилетит проблем с куда большей вероятностью, нежели если спрятаться в углу и заняться там делом. Гораздо комфортнее стороне, там, где никто не увидит. Думаю, именно поэтому мистер Джексон никогда не замечал меня так, как мне того хотелось в глубине души. И если поначалу я могла ощущать на себе его пристальное внимание и даже какой-то интерес, то позже всё выровнялось, само собой выстроилось и осталось стоять. Как любой нормальный человек, он решил оставить в покое того, кто сжимается, когда к нему проявляют внимание, — как к той самой цепной собаке. Так что босс совсем не виноват в моих бедах. И с волнением, и со смехом вспоминаю свой период адаптации на новой должности, о реалиях которой никогда и не помышляла. Первое время, полное параноидального недоверия босса по отношению ко мне, как к новой работнице, он цепко схватился за контроль надо мной. К примеру, когда тройке Джексонов хотелось на детскую площадку или в любое другое многолюдное место, куда они не могли отправиться в компании отца, меня посылали сопровождать их. Разумеется, не одну, — мисс Грейс или мисс Эйлин, как лица, которым он уже доверяет, были рядом и ненавязчиво, но стойко наблюдали со стороны. Им то и дело названивал мистер Джексон и спрашивал, что делает Садет и как себя ведёт, не происходит ли чего-нибудь странного. Это легко можно было понять по ответам няни или учительницы, а иногда, если я находилась к ним ближе, слышался из динамика требовательный, строгий тон босса. Оставалось только улыбаться, делая вид, что ничего не замечаю. Чувствовала я себя как падкая на шаловливые проделки школьница, за которой по этой причине неустанно следит отец. А уже позже узнала от Билла, что он параллельно мне проходил ту же «процедуру». Теперь нам остаётся только радоваться, что проверки пройдены с отличием. — Как-то это... неуместно после случившегося, — кривлю я губы, противясь предложению Дэнни. — Красиво одеться — никогда не бывает неуместно. Ты прекрасна, Сэд, и твои чёртовы шмотки должны тебе соответствовать. У вас же там не похороны. — Звучишь почти как Джимми. — О нет, чтобы быть как Джимми, я как минимум должен происходить из племени породистых гусей, — парирует он и хохочет, утягивая меня вслед за собой. Дэнни, как ближайший друг, разумеется, знает многое о моей работе. О людях, с которыми мне — порой переступая через себя — приходится контактировать, о заведённых правилах, о больших плюсах и жирных минусах. Он знает, наверное, почти всё, как и я о нём. Постоянно называет меня прекрасной и неповторимой, хотя собственного фото в профиле у меня нет, и он понятия не имеет, как я выгляжу внешне. Если только, как Изуми, случайно не увидел по ящику сопровождающую Майкла Джексона со спины, мелкую невзрачную женщину, и не догадался, кем она трудится в штабе поп-короля. На самом деле, это задача несложная, особенно, если уметь пользоваться интернетом. — Серьёзно. Я твёрдо настроен убедить тебя нарядиться сегодня. У меня хорошее предчувствие насчёт этого. О, небо. Он не отстанет от меня с этой идеей до конца связи. А впрочем, может, Дэнни прав? Почему бы хоть изредка не вылезать из скучных, но удобных повседневных образов, сделав выбор в пользу красоты? Нерешительно кошусь на часы. Времени до выхода ещё достаточно. — Было бы ещё, во что наряжаться, — хмыкаю я, закончив с сэндвичами и, переместившись в спальню, распахивая дверь в гардероб. — Не до моды, когда скачешь за тройкой Джексон по детскому городку. — Ну вот, а ты ещё замуж за него хочешь, — дразнит Дэниел, разливая краску у меня на щеках. — Эй, я никогда такого не говорила. — Ты громко-громко думала, Сахи. Наверное, об этом просекли даже в Мехико. — Вот мерзавец, — фыркаю в трубку, поочерёдно снимая с вешалки то блузы, то редкие юбки, то позабытые платья, купленные бездумно, с мыслью, что однажды подвернётся случай, чтобы в них покрасоваться. По большей части, ни один из нарядов не удовлетворяет мой взгляд теперь, как часто бывает, когда покупки совершаешь импульсивно. — Да, представь только, какой это был бы ужас: жизнь в запертом пространстве, а снаружи — толпы желающих сфотографировать и обсудить любой прыщ у тебя на лбу. Помимо этого, тебе не только личностные загоны Джексона и потребности его детей пришлось бы принять. Ещё и быт, каждодневные трудности, и всю эту его религиозную ху... В общем, много весёлых вещей. Ты правда была бы готова к этому? Меня распирает от смеха. Дэнни вещает тоном профессионального комика, будто и правда стоит перед зрительным залом. Живо воображаю, сколько иронии в его жестах и сколько сарказма — в выражении лица, которого я тоже ещё не видела, но имею в голове образ, хоть и смутный. Теперь выбросивший меня из сна кошмар, просочившееся туда прошлое вновь кажется чем-то далёким и лишённым значения. И всё благодаря этому волшебному голосу на том конце провода. Совершенно не хочется, чтобы он останавливался. Хотя, пожалуй, это говорит во мне моя незрелая, всё ещё юная часть, которая желает, чтобы кто-нибудь озвучил хоть чуточку из того, о чём ей мечтается. Слишком громко мечтается, считает Дэнни. Но одно дело мечтать в одиночестве, другое — когда перед твоими глазами эти грёзы зарисовывает с натуры кто-то ещё. Кто-то родной. Правда ли я была бы готова к этому? Отвечать вслух на вопрос, конечно, не стану, иначе буду звучать совсем уж по-детски, а вот себе я уже давно ответила: разумеется, я бы нырнула в этот омут с головой, со всей присущей мне самоотдачей. Знаю, глупо, но мечты на то и мечты, что в них ты даёшь себе полную волю, какая непозволительна за их пределами. Я бы очень хотела сказать, что совсем не фантазирую о том, что когда-нибудь мистер Джексон вдруг обратит на меня внимание и между нами завяжется что-то романтическое, но тогда придётся солгать. Так уж устроен человек: где-то глубоко внутри себя верит в несбыточное, строит иллюзорные эпизоды, которые, возможно, даже помогают дышать чуть легче. Все мы ждём нечто исключительного. Главное — знать меру, иначе рискуешь начать медленно гнить изнутри. А это очень болезненный процесс. Поэтому стараюсь подавлять надежду, не понаслышке зная, что рука об руку с ней шагает отчаяние. — Он ещё и сноб кофейный, — гнёт дальше Дэнни. — Что ты, кстати, будешь делать, если он за руку тебя на этих махинациях поймает, а? Ещё раз ему врежешь, чтобы память потерял? — Предпочитаю об этом не думать. Слишком уж страшно. Но ты прав, пора закрывать эту лавочку. — Что, так быстро? Я и на открытии-то не был, — издевается он. — А очень бы хотелось. Знаешь, в холодный зимний вечер наведаться в твою «кофейню», сидеть за столиком у витрины, задумчиво пялясь на кружащий снег. — О, я буду рада видеть вас, мистер Уокер. В любое время, только скажите. Только вот в Вегасе, к сожалению, снега почти не бывает. — Ну раз в год и Майкла Джексона ассистентка бьёт, — париует Дэнни. Глаза задерживаются на воздушном красном платье. Про себя вспоминаю, где его покупала и зачем. Оно приталенное, плечи открыты, и, зная себя, мне было бы неловко ходить в таком на людях. Как будто всё ещё присутствует угроза, что за подобную выходку меня могут побить или обозвать потаскухой. Мысли эти схлестнулись, породив злость: минуло шесть лет, заставив меня преодолеть множество преград. Камаль в прошлом. Мои родители в прошлом. И то, что все они делали — тоже в прошлом. Я больше никому ничего не должна. Сжав челюсти, вопреки всему принципиально решаю остановиться именно на этом платье, отогнав предательские злобные мысли и стараясь заглушить ожидание дурных последствий. Всё это — ложь. Я здесь, в настоящем, и я свободна. Больше никто не приказывает мне. Никто не доберётся до меня. Нацепив гарнитуру, чтобы не прерывать наш разговор, пока буду одеваться, влезаю в платье. Шуршащая ткань приятно обхватила тело, и, подойдя к зеркалу, я с удовлетворением отмечаю, что вещь села хорошо, и даже очень неплохо. И тут замечаю, что за наполовину зашторенным окном розовеет. — Шесть десять, Дэнни, — торжествующе заявляю я, обозначив время рассвета. — Ты так много болтал, что профукал право на желание. Он хмыкает, звякнув ложкой, которой размешивает сахар в кружке. — Ох, ну ладно уж, госпожа Сахи. Загадывай.***
— Ты просто богиня, Садет, — улыбается Джавон, глядя на поставленный мною перед ним завтрак, что принесла из дома. — Я ничерта не успел съесть перед выходом. Спасибо огромное. — Спасибо, Садет, — подхватывает Билл, только что вернувшийся с обхода. Улыбаясь, киваю в ответ и тоже берусь за свой кофе. Трудно сейчас скрыть то, как мне приятно одобрение, а может даже восхищение в их взглядах, когда они заметили, что их коллега явилась на службу не в джинсах с лонгсливом, а в платье, что нежданнее, чем если бы под воротами появился Джордж Буш с предложением купить пылесос. А вот мне, подскочившей с постели ещё до рассвета, успелось, надо сказать, многое: приготовить несколько сэндвичей и кофе, прибраться в кухне и в спальне, разложить — прежде валявшуюся небрежной кучей — одежду по полкам, отыскать и облачиться в не видевшее света с самого дня покупки платье, сделать макияж чуть ярче каждодневного, и даже уложить волосы. И да, Дэнни был прав — мне действительно стало легче, а от реакции Билла с Джавоном прибавилось уверенности. Он слишком часто оказывается прав. Я не выгляжу нелепо. Всё в порядке. Парни, несмотря на явную усталость — им пришлось выйти на вторую смену подряд после вчерашнего, — в довольно хорошем настроении, и это многое упрощает. По дороге сюда мне в мыслях так и мерещилось, что они оба будут смотреть на меня с недоверием или даже презрением после мало кому понятной ситуации с бессознательным состоянием босса и его выходом оттуда. Но парни встретили меня дружелюбно. И уж точно не смотрят как на врага или главного подозреваемого. Да и как я вообще могла о них подумать так плохо? Плюхаюсь за свой рабочий стол, завалы бумаг на котором предстоит разобрать. А ещё у ворот мне встретился курьер от одного из юристов босса, он передал для него посылку, и теперь необходимо заныкать куда-нибудь свою трусость и вручить мистеру Джексону этот свёрток. И, конечно, кофе. Затравленно поглядываю на белую кружку и думаю о том, что долго прятаться не получится. Рано или поздно наш «кофейный сноб» начнёт звонить и требовать своё утреннее зелье. А действительно ли он в порядке? Захочет ли всё-таки показаться врачу? Можно ли после случившегося придерживаться прежнего режима? Чёрт, не знаю, что было в голове у этого человека, когда, едва оправившись, он забрался на беговую дорожку. За каким Дьяволом? Что побудило его на это? А от взгляда, каким он прожёг меня, стоило только лишнее слово вставить, до сих пор не по себе, и это тоже не прибавляет теперь решимости. Мы так мило, хоть и до ужаса неловко беседовали в его спальне, и мне неясно, что произошло за тот час, что изменил всё в столь странном русле. Перепады настроения для мистера Джексона, конечно, не являются такой уж редкостью, тем не менее, не могу перестать думать, будто виной его состоянию — я. Проклятие, да мне просто страшно идти сейчас в дом. И вот Мистер Джексон уже звонит Биллу, не мне, а затем, завершив вызов, Уайтфилд сообщает: — Босс просит свой кофе. — И, помолчав, добавляет: — Почему-то интересуется, здесь ли ты вообще. Проклятие. Не успела взяться за бумажки, оттягивая неизбежное, как он уже позвонил. К чему вообще спрашивать, на работе ли я? Думал, что после вчерашнего предпочту унестись с материка? Или, может, надеялся на это, так как редко высказывает подобные вещи прямо? А вдруг вскоре мне позвонит Раймона и попросит убраться? Что ж, чтобы выяснить хоть что-то, всё равно придётся оторваться от стула и сходить в дом. Не стоило тянуть, нужно было сразу сделать это. Сорвать, как пластырь. Через несколько минут, обогнув особняк, подбираюсь к задней двери с пищевыми боксами в руках, как обычно. В замочную скважину удаётся попасть раза с пятого, но в конце концов механизм поддаётся, и я вхожу внутрь, тихонько затворив за собой дверь. Затем на цыпочках, будто мелкий воришка, следую в сверкающую чистотой кухню и оставляю на столешнице еду для семьи на день, а также термокружку. Сердце тревожно колотится, а лёгкость и уверенность, окрылявшая меня ещё совсем недавно, почти бесследно испарилась. Нужно просто тихонько оставить всё здесь и вернуться к домик. Вот бы мистер Джексон был наверху. Вот бы был у себя, а не поблизости. — Доброе утро, — говорит он, бесшумно выплыв из-за угла и заставив меня вздрогнуть. Почему он всегда появляется как чёрт из-под земли? На нём отглаженная синяя рубашка и чёрные брюки простого кроя. Веки и брови уже подведены карандашом, кожа перекрыта тоном, а вьющиеся волосы — его настоящие волосы, которые он часто прячет под прямым париком — аккуратно собраны в хвост на затылке, оставив у лица пару, о небо, совершенно очаровательных прядок. Мне нужно поскорее опустить глаза, чтобы не выдать в них своих мыслей, но выходит неважно. По крайней мере выглядит всё так, будто босс в порядке и хорошо себя чувствует. И пока я не могу оторвать своё внимание от его внешнего вида, он с явной озадаченностью на несколько мгновений прилип взглядом — к моему. Прошёлся по волосам, проведшим его к обнажённым плечам, вниз от груди и до самого подола. До чего же неловко. Не нужно было оставлять куртку в домике. О чём он вообще думает сейчас? Босс, сморгнув удивление, прочищает горло, поворачивается и шагает к столешнице к своему кофе. — Мистер Джексон, — склоняю наконец голову в приветствии, но больше потому, что не хочу снова встречаться с ним глазами. Тут же протягиваю посылку: — Это от мистера Лопеса. И он сказал, что позвонит сегодня в три. Отпив кофе, он принимает свёрток и, кажется, вновь мельком оглядывает меня. В остальном держится отстраненно, совсем не похож на себя вчера утром в злосчастной спальне. Что ж, это объяснимо. Мы оба были напуганы, оба искали того, за что можно было ухватиться, чтобы прийти в себя. Но теперь успокоились, — по крайней мере, он, — и всё снова пойдёт по-старому. Хорошо бы, если так, потому что повисшее между нами напряжение ощущается очень отчётливо. Он всё же обижен или сердит на меня? — Спасибо, — получаю я в ответ, а хочется хотя бы чуточку большего. Решаю осторожно выудить это самостоятельно: — Как ваше самочувствие, сэр? Не хотите позвать врача? — Нет необходимости, спасибо, — отвечает он явно без желания развивать эту тему, пока распаковывает посылку. — Но на завтра мне нужен Джимми. Сообщи ему. Что? Ни о каких мероприятиях или любых выездах из дома не сообщалось. Зачем ему понадобился стилист? Обычно почти каждая вылазка планируется и обговаривается заранее, особенно, если это что-то значительное и длительностью по крайней мере в несколько часов. Билл с парнями должны выстроить и проверить заданный маршрут, изучить по пути все нюансы, вплоть до парковок, количества светофоров, специфики места, в которое повезут босса. Всё за несколько дней, если это не срочно, как, например, поступившиие угрозы или... Твою мать, нет. Не говори этого, не убивай меня снова. Противный горький ком забивает мне горло. — К шести часам меня нужно доставить в «Palms», передашь это Биллу. Для тебя сегодня — заехать в «Cartier» и забрать мой заказ. И вот, — он кладёт на стол листок из блокнота и снова выпрямляется. Не захотел даже в руки мне его дать. — Остальное по списку. Конечно. Снова. У меня сводит кишки. Нет, меня всю сводит и сжимает, словно пластик в печи. Я, кажется, сейчас упаду. Чёрт возьми, хочу уволиться, и катись оно всё под хвост тому бесу, что выдумал наделить человека способностью влюбляться. — Да, сэр, — отвечаю я настолько чётко, насколько позволяет сомкнувшаяся в спазме глотка, и, прихватив список, шагаю из кухни. — Ах да, Садет? — окликает мистер Джексон заметно смягчившимся тоном. Оборачиваюсь. — Самое важное: Грейс в отъезде. Ты меня выручишь? Посидишь завтра вечером с детьми? Тон у него мягкий, как всегда, когда он говорит о детях. Создаётся иллюзия, будто эта мягкость предназначена и мне тоже, но от осознания противоположного становится гадко. Мистер Джексон подливает масла в огонь, когда я, не в силах ответить сразу, собираюсь с духом: — Всё в порядке? Может, ты сама заболела? Ты хорошо питаешься, Садет? О, остановите это. Лучше бы он нагрубил мне сейчас, чем, после того как сломал пополам своей вестью, окатить этим теплом. Лёгкие сжимаются, и я веду активный внутренний диалог, убеждая себя, что беспокойство босса обо мне — на самом деле беспокойство за детей и за себя самого. Обычно по нему легко можно определить, когда он в хорошем расположении духа, хорошо выспался и доволен. Он много говорит с нами, с персоналом, в такие дни. Интересуется всем, вплоть до мелочей, раздаёт советы и комплименты. И это тоже очень опасно, — легко оступиться и принять происходящее на свой счёт. Стоит ли говорить, как редко подобное случается? И к счастью, и к досаде. Но нет. Нет, сэр, я свалю отсюда раньше, чем наступит завтра. Я увольняюсь. Нужно сказать ему об этом прямо сейчас, и я даже открыла рот, как в кухню вдруг, хохоча, вбегают дети. Тут же кидаются ко мне с объятиями, выбив из меня назревшую решимость. — О, Садет, ты здесь! — Доброе утро! — Садет, можно я покажу тебе картину, над которой работал вчера? — просит Бланкет, нетерпеливо подпрыгивая на месте, привлекая внимание. Глаза блестят нетерпением, он искренне улыбается мне, глядя снизу вверх. Картину. В боку колет от набежавшего воспоминания о моей собственной картине, которую теперь, должно быть, уже утилизировали на городской свалке. — Позже, Бланкет, — говорит мистер Джексон, принявшись за распаковку бокса с завтраком. — Так что же, Садет? Мы можем на тебя рассчитывать завтра? Наверное, лицо у меня сейчас совершенно белое, а вид в целом — будто по голове с размаху дали. До чего же по-идиотски себя ощущаю. И что вообще происходит с боссом? После вчерашнего потрясения, которое чуть не привело к смерти, не прошло и двух часов, он забрался на тренажёр, чтобы побегать. Теперь, не предупредив никого, запланировал свидание с женщиной, для которой — самостоятельно! — заказал подарок. Мистер Джексон, конечно, каждый раз дарит что-нибудь своим избранницам, но чтобы самому связаться с магазином и сделать заказ — это, разрази меня гром, впервые. Подобным, тихо умирая внутри, всегда занималась я, а он только давал указания. Что приключилось? Препараты щёлкнули по голове? Может, моя пощёчина? Не лучше ли первой обмолвиться-таки о своём решении уйти, не дожидаясь распоряжения? — Но, папочка, я хочу показать Садет свою работу! — настаивает Бланкет. — Обязательно покажешь, только позже. Сейчас вы должны позавтракать. И если Садет согласится провести с вами время завтра вечером, тогда и покажешь. — Что, правда? — восклицает Пэрис, держа меня за руку. Глаза у неё засияли. — Ты действительно останешься с нами завтра? Нервно сглатываю. Люди думают, что дети Майкла Джексона, раз уж родились в богатой семье, имея столько именитых родственников и море возможностей ко всему в этом мире, — несомненно ни в чём не нуждаются. Но это не так. Принс, Пэрис и Бланкет, как бы ни старался для них отец, подвержены тоске, вызванной вынужденной изоляцией. Часто им скучно и просто одиноко, ведь каждый из них знает, что там, за высокими стенами поместья — большой, едва ли ими изведанный мир. Каждый из них знает, что другие дети, обычные дети с обычными родителям имеют доступ к этому миру в любой момент. И каждый из них знает строгие правила, установленные отцом для безопасности. Но они ещё дети, которым иногда, вопреки всему, просто хочется веселья и немного больше свободы. И, видя сейчас блеск надежды в их глазах, я вспоминаю себя маленькую. Совсем ещё малышку Садет, которую пока не успели приобщить к домашним делам, а потому слонялась она в одиночестве по двору, по поляне за домом в поисках развлечения. Смотрела на пересыхающий ручей вдали, на серо-жёлтый горный кряж, на отряд муравьёв, что несли под землю свой груз, и желала превратиться в одного из них, — муравьям всегда есть где надёжно спрятаться, и никто не обругает их за это. Я была странным ребёнком, вечно витавшим в выдуманных мирах со своими правилами, которые неосознанно переносила в реальность, поэтому почти не имела друзей, как не имела ни сестёр, ни братьев. Если приятели и появлялись, то на совсем короткое время, пока не найдут компанию поинтереснее да поживее. Прочих своим поведением и словами от меня отпугивала мама: «Ну и к чему это? Зачем ты привела их сюда? Чтобы глазели на меня и доносили родителям, какая Фариба плохая, а твой отец потом побьёт меня? Тебе, что же, одной плохо играется? Прогони их сейчас же.» Маленькая Садет всегда была бесконечно одинока, хотя никто не оставлял её в покое. Если это был не визглявый, вечно чего-то требующий голос матери, то непременно загонял её обратно под крышу надвигающийся с неба гул или автоматная очередь где-то неподалёку. А в четырёх стенах время тянулось невыносимо медленно. Я, взрослая, ничего не могу сделать для маленькой Садет. Не могу обнять её, успокоить, предостеречь, стереть слёз с лица. Но могу и болезненно желаю хоть на какое-то время заполнить этот пробел, даря что-то от себя тем, для кого «детство» — это не просто слово, не пустой, смутно знакомый звук. Частичкой радости и заботы мне под силу поделиться с тройкой Джексон, отчаянно жаждущей того, что хоть ненадолго вывело бы их из приевшейся отрезанности от мира. Мои слабости вновь одержали надо мной верх. — Да, моя Пари. Я останусь с вами завтра, — мягко отвечаю ей, улыбаясь наконец в ответ. В домик охраны я вернулась совершенно разбитой, и не хотелось даже стараться строить вид для ребят, будто всё хорошо, как было до встречи с боссом. Просто приплелась к своему столу и села за него, раздражённо вздыхая. Билл с Джавоном, давно привыкшие улавливать малейшие изменения в атмосфере, тут же насторожились. — Всё нормально? — спрашивает Джавон, отставляя свой кофе. — Подружка приезжает, — выпаливаю я, не подумав, и едва могу разжать зубы. Вот дерьмо. Со стороны, должно быть, смотрится так, будто я раздосадована именно этим фактом, поэтому быстро поправляю положение: — У меня были другие планы на завтрашний вечер, но Грейс приехать не сможет, значит, с детьми остаюсь я. Воздух густеет, и я буквально слышу их недоуменные мысли о том, какая муха укусила меня, любящую проводить время с малышнёй? Ещё двадцать минут назад было радостно, что после недавнего инцидента отношения в коллективе не пошатнулись, а теперь я самостоятельно всё порчу. Да что же, чёрт возьми, со мной? Новый ответ всё только усугубил. Нужно было просто закрыть рот. Сгорая от стыда, продолжаю бесконтрольно тараторить под их удивлённые взгляды: — А сегодня, вместо того, чтобы разобраться с почтой и документами, буду носиться по городу с поручениями. Проклятие, Садет, замолкни! На тебя смотрят, как на идиотку. Но невыраженные гнев и отчаяние переполняют меня, почти достигая краёв, и тело потряхивает. Стараясь отыскать хоть немного самообладания, я шумно вдыхаю и выдыхаю. — Простите. Я ещё не оправилась после вчерашнего. Ночью толком не спала, личное кое-что навалилось и... Извините, парни. — Прекрати, Си. Ты не должна извиняться, — басит Билл, перебирая ворох проводов, тянущихся с улицы в наш пункт наблюдения. — Верно, — кивает Джавон и снова тянется за своим завтраком. — Мы все вчера чуть в штаны не наложили. Всё нормально. И всё наладится. Я смущённо усмехаюсь, чувствуя, как струна напряжения в домике медленно слабеет, и дышать становится легче. Легче, но уже не так, как дышалось до того, как мистер Джексон сообщил о планах на завтрашний день. Доводя до сведения парней то, что приезжает «Подружка», я выбрала это слово не потому, что мне так захотелось. Это — что-то вроде кодового имени, которым босс сам и нарёк эту женщину. И подобное имя не одно, их много, своё есть для каждой из его фавориток, с которыми он встречается время от времени. Случается это не так уж часто, чему одна моя часть только рада, другая же — более совестливая и здоровая — ругала первую за проявление собственничества и дикой ревности к человеку, который нам не принадлежит. Который никогда на нас и не взглянет в том смысле, в коем тайно хочется. О, наверное, каждому знакомо это глупейшее на свете чувство — чувство ревности к тому, кто живёт совсем иной жизнью, где для тебя места нет. Глупо, правда. Но от одного этого понимания боли меньше не становится. В сердце плещется чёрная зависть к красоткам с лицами, что будто прямиком с обложек глянцевых журналов. У них всегда восхитительная шевелюра, безупречная кожа, смелые взгляды, чётко выстроенная речь и одежда по последнему слову моды. А моё платье мне теперь кажется всё глупее и неудобнее. Мне подобное вообще не идёт и никогда не подходило. И зачем я поддалась уговорам Дэнни? Он, разумеется, хотел как лучше, но ведь я сама должна была сопоставить с реальностью все аспекты этой затеи. Понимаю, что подобные чувства очень несправедливы по отношению к мистеру Джексону, который, как и любой другой человек, имеет полное право на личную жизнь, но ничего не могу с собой поделать. Ему, конечно, нравятся красивые, ухоженные, полные харизмы девушки, и никто не смеет его в этом винить. Особенно я. Смирись, Садет, и немедленно возьми себя в руки. Мистер Джексон — мужчина, у которого есть свои желания и потребности, есть свои вкусы и взгляды на женщин. Он — не давший обет безбрачия священник, а человек, которому необходимо удовлетворять свои нужды. Гляжу на часы, показывающие только начало десятого, и решаю дать себе немного времени для передышки, прежде чем отправиться по вверенным поручениям. Может, стоит, напротив, сделать все эти дела быстрее, оттеснив горькие мысли, но сейчас мне кажется, что я дышу не иначе как через соломенку, а на плечах будто висит десятитонный груз. Отвлечься всё-таки на что-нибудь нужно, чтобы не расплющиться под этим грузом. Поэтому, решив приступить к сортировке скопившихся фанатских писем и почты, чтобы избавиться от того, что может расстроить босса, вытягиваю из бумажного нагромождения на столе небольшую коробочку и распаковываю. Внутри — ничего криминального. Написанная акварелью, ручной работы большая открытка. Мистер Джексон улыбается с неё во все тридцать два, стоя в окружении детишек, а над головами у них ясное небо, полное воздушных шаров. Под открыткой — плетёный, должно быть, ручной работы браслет. Послание гласит: «Ты стал настоящим светом в моей жизни, дорогой Майкл. Твоя музыка хранит и спасает меня, твой голос, твои глаза и твой смех хранят и спасают меня день ото дня. Пусть Бог благословит тебя и твою семью. Я люблю тебя.» Что ж, отвлекаться тоже выходит не очень хорошо. Хреново выходит. Подхватив рабочую сумку и чёрную термокружку с почти нетронутым кофе, шагаю к выходу, едва не путаясь в тканях платья из-за своей рваной, нервной походки. А ещё вспоминаю, что во внутреннем кармане сумки лежит, наивно дожидаясь своего хозяина, которому предназначен, пузырёк с маслом амлы. Босс, конечно, даже и не вспомнил о своей просьбе, а я, хоть и знала, что так будет, всё равно прихватила масло с собой. И, наверное, даже надеялась вручить его мистеру Джексону. Теперь хочется его просто выбросить вслед за пластинкой, заключавшей в себе множество ночных бессонных часов и кропотливый труд, ушедший в пустоту. Я чувствую себя до бесконечности жалкой. Мне просто-напросто пора заняться собой, и я намерена приступить к этому после завтрашнего тяжёлого дня. Даже если придётся уволиться. Интересно, стоит рассчитывать на хорошие рекомендации от босса, которому недавно врезала? — До скорого, парни, — машу я напоследок рукой.