Многоликие боги

У Вали волосы светлые, к кончикам кучерявые — так завивались бы, наверное, локоны самой Сигюн, если бы не стягивала она их в косу и не убирала под серебряный обруч. У Нарви волосы отдают в рыжину — отблеск того пламени, которым полыхает грива Локи, то всклокоченная, то причёсанная и аккуратно приглаженная, когда до неё добирались терпеливые руки его молодой жены. Сигюн нежно погладила обе сыновние макушки. Дети, устроившись в кровати близко-близко друг к другу, как два волчонка, наконец утихомирились, умаялись за день. Такие юные — такие любопытные. Сигюн казалось, что они слишком рано научились бегать всюду и болтать чепуху, но, быть может, так кажется любой матери, что не успевает заметить, как дети её вырастают. А, может быть, энергией своей они пошли в отца, тогда как большими, открытыми всему миру глазами — в мать; Сигюн порою видела в них своё странное, мальчишеское отражение. Такой, как Вали и Нарви, могла бы вырасти она сама, если бы судьба распорядилась иначе и вместо Сигюн на свет появился бы Сигурд. Ладонь легла ей на плечо, заставив обернуться. Она улыбнулась Локи, который неслышно подошёл к ней сзади и тоже смотрел на сыновей. Лицо его, обычно живое и подвижное, застыло в задумчивости. — Сигюн, — и голос его, тихий, так отличался от певучего, готового сорваться в хохот елейного тона, которым он дурил голову всем девяти мирам, — не привязывайся к ним. — Что? — она приподняла брови. Локи мог говорить… всякое, и дурное, и злое, но никогда он не звучал так печально. — Так будет проще для тебя, — он скользнул взглядом по детским лицам, и на его собственном на мгновение отразилась острая, иглой впившаяся в него горечь. — Ты и так связалась со мной, Сигюн. Уже ничего хорошего, — он всё-таки усмехнулся в своей манере. Сигюн поспешила обхватить лицо его ладонями. Покачала головой: — Мне было всё равно тогда — почему же хоть что-то должно измениться сейчас? — С моими детьми никогда не случается ничего хорошего, — обронил он. Она опустила взгляд. Скованный Фенрир, утопленный в морях Мидгарда Великий змей, заточённая в холодном прибежище Нифльхейма Хель… Сколь бы ни был Локи искусным лжецом, такую правду он не мог прятать. — Но ведь… — Сигюн вновь подняла взгляд. Старалась быть уверенной и сильной, пускай её пальцы на щеках Локи тонки, а у самой неё от мысли о чудовищных детях его холодило где-то под сердцем. — Но ведь мы не знаем… Быть может, с моими детьми ничего плохого не случится? Как думаешь? Быть может, отчаянной решимости одной слабой девушки из ванов хватит, чтобы переломить эту судьбу?..

***

У Вали шкура жёсткая, грубая, с клыков срываются голодные капли слюны, и он воет где-то далеко, но Сигюн кажется, что она слышит этот звук буквально за порогом пещеры — там, где волны плещутся о скалы. У Нарви внутренности алые, как у всех обитателей девяти миров, и кровь его не застывает, скрепляя руки и ноги Локи прочнее оков Глейпнира. У Сигюн давно затекли руки от веса чаши, в которую сцеживала яд змея, но она словно не ощущала этого. Не ощущала больше ничего. Ни холода, ни промозглой сырости, ни боли от мелких брызгов, которые порой, когда змея чуть двигалась, попадали ей на запястья. Ей было нечем чувствовать. У неё отняли сердце — вместе с двумя её детьми. И когда чаша переполнялась, Сигюн поспешно выходила, не замечая, как от воплей Локи раскалывается воздух и от судорог его ходуном ходят камни. Она выливала яд в море — и жалела, что морскую воду нельзя пить. Пусть бы яда этого попробовали асы, что превратили Вали в волка. Пусть до дна испили бы его те, кто глядел, хохоча, как брат рвёт брата. Пусть своим же ядом захлебнулись бы те, кто решил, что за грехи отца должны расплачиваться его дети. И особенно пусть Скади бы проглотила змею свою целиком. Чаша пустела — Сигюн возвращалась к Локи и снова вставала рядом, ограждая его от разъедающей боли. Если она — слабая девушка из ванов — не смогла защитить самое дорогое, не смогла изменить безжалостную судьбу, не смогла отвратить неизбежное… у неё всё ещё были силы сделать хоть что-то. Она сама не чувствовала ничего, кроме опустошающей глухоты, но Локи мучился, словно бы с него живьём содрали кожу — и происхождение его пут делало только хуже. Сигюн не даст ему сгинуть здесь. Если уж судьбу не отвратить, то она останется рядом с ним до самого конца. А там уже, в конце, не останется ни детей, ни матерей, чтобы их оплакивать.