***
Вчера был конец лета. День — известен, но не зачеркнут. Календарь — есть. Теплые лучи солнца пляшут зеркальными виражами по кругу, закручиваясь, выворачиваясь, блеща прямо и с грациозной четкостью. Аль-Хайтам видит, как через веревку просачивается один особенно наглый луч, словно вышедший из картины, — он проработан во всех деталях. С таким виртуозным мастерством растереть границы и очертить прозрачность нечто настолько невидимого, но прекрасно улавливаемого глазу не каждый художник сможет. Луч света сквозит между щетинками веревки. Это сон. На столе не убрано: здесь стынет пятно от опрокинутой бутылки с вином. Ее задела нога наверху. Рядом валяются ключи с львенком, и на его мультяшную улыбающуюся мордаху, которая так и искрится милой простотой, капает слюна. В бардаке из беспорядочно наложенных друг на друга бумажек иногда перемежаются между собой серебристые пластинки из-под таблеток, местами выдавленных. Лежит перо, стоит чернильница. Лежит мыло. Дома сегодня тепло. Погода замечательная, и зал тонет в теплом, светлом и невыносимо нежном свете. Невыносимом, сладким-сладким, как сахарная вата, нежном. Находиться в комнате так приятно, что кажется, будто таешь в ней, как кусочек сладкого розового облака на палочке. Ты таешь и комкаешься под языком в огрызок сахара в розовом красителе. Первое, что запоминается больше всего, — луч солнца. Он преломляется легонько, чуть заметно в окнах, потом пробегается по куполообразному потолку, теряясь в глубине, а после возвращаясь к грубой, чересчур взъерошенной бурой веревке. Чуть-чуть застревает и скромно выходит обратно, встречая тупик у противоположной темной-темной стены. Здесь светло и сладко. Воздушно-мыльное, хочется так и вспорхнуть на веревку. Но она занята. Есть и второй луч, такой нахальный и нарисованный акварельными красками истинным гением искусства. Жаль только, этот профессионал сегодня устал: он убрал луч в две блеклые алые дыры на лице. Художник лениво изобразил в них мертвый блеск — так забавно попал солнечный луч. Дыры блестят, но в них ничего нет. Когда не хочешь видеть целую картину, смотри только на отдельные ее части. Календарь рядом с безвольно болтающейся рукой, багровой, опухшей, — зеленый. В радостно смеющемся свете он кажется салатовым, как треугольная шляпка дендро плесенника. Зачеркнутые даты красным маркером кажутся розовыми, как кровоизлияния в треугольном вырезе на груди. Вчера была замечательная погода. В ней как будто стерлись все ужасы прошедших ночей, все слова приехавшей из Фонтейна матери, все крики от ссор в доме после того, как она уехала. Все крики до ее приезда. Все с ненавистью брошенные в лицо деньги за аренду и даже горы зря потраченной, до смерти смятой бумаги, на которой застыли соленые слезы и фрагменты пилястр, сводчатых потолков и расчетов глубины фундамента. Сегодня чудесная погода за окном, а над столом висит Кавех. В петле. Аль-Хайтам не читает записку в руке. Она ему не нужна. Ему не нужны причинно-следственные связи, не нужны глупые прощания и извинения. Ему ничего, блять, не нужно. Ничего. Белая бумага. До безобразия простая, такая, какая не должна быть. Такие записки вроде как должны быть испещрены слезами, в них и почерк должен скакать, и эмоции вытекать через край. Ну хоть что-нибудь. «Прости, Хайтам, я так больше не могу» О, а он так точно может. Хайтам прям пиздец как может. Ему же всё, блять, по плечу, вообще нахуй всё. Всего два месяца назад он видел этот кусок мяса на веревочке под собой голым, возбужденно дышащим и кротко мычащим, когда в него вставляли член. И что, вы думали, он говорил? «Давай будем вместе навсегда». В счастье и горести. В богатстве и бедности. «Я не смогу жить без тебя» Его шея изогнута под углом в сорок пять градусов. От него пахнет алкоголем, слезами, мылом и мочой. «Если ты когда-нибудь умрешь, я верну тебя во что бы то ни стало» Аль-Хайтам сжимает в руке белую-белую бумажку. Она краснеет, когда ногти разрывают кожу ладоней. Если стиснуть зубы слишком сильно, на языке можно почувствовать привкус машинок стоматолога. Они холодные и на вкус как порошок из эмали твоих же зубов. «Ради тебя я пройду через Бездну и вернусь назад» Отныне и вовек. Счастливы вместе. Целую вечность. Колени больно ударяются о пол. Он холодный. Кавех холодный. Его тело успело остыть, пока аль-Хайтам, хлопнув дверью, обиженно не возвращался домой после очередной ссоры. Всё как всегда: сначала Кавех гонит спать его на диван, потом об стенку бьются бутылки, сопровождая крики, что Хайтам слишком изменился, что Хайтам его не понимает, что Хайтам сначала говорит одно, а делает абсолютно другое. «Да как ты можешь требовать плату за аренду?! Мы же вместе! В счастье и горести! В богатстве и в бедности! Ты сам мне клялся!» Сначала совместные вечера под пледом, потом угрозы покончить с жизнью. Так всегда и бывает. Сначала улыбка, потом смерть. Жизнь шла своим чередом. Ничего не предвещало беды. Просто десять подряд неудачных заказов на чертеж дома, просто три крупные ошибки в документации, и вот Академия грозится изъять дом. В кошельке хоть шаром покати. А там и мать Кавеха нагрянула, решила припомнить былое. «Он погиб по твоей вине!» — в сердцах дала она Кавеху затрещину одним невинным вечером, когда они хотели посидеть за бокалом вина. Жизнь как по накатанной. Любить и хранить верность до конца дней. Пара ошибок, пара недосказанностей — асталависта. Всё, гудбай. Аревуар. Сайонара. Нет человека. «Ты сам мне клялся!» До конца дней. До самого конца. «…я верну тебя во что бы то ни стало» Веревка длинная, до абсурда длинная. Ее закрепленный конец теряется в глубине потолка. Пол холодный. Хайтам падает на пол и кричит. Просто обхватывает голову, позволяя дикой нечеловеческой твари внутри себя вырваться наружу. Разрывая голосовые связки, разрывая самого себя. Вчера, там, на холодном полу теплой комнаты, посреди залитой солнцем и алкоголем комнаты, во сне, но не в полусонном состоянии. Разрывая свою личность перед трупом Кавеха, разрывая мозг рядом с предсмертной запиской. Он не забудет. Аль-Хайтам никогда не забудет эту секунду, никто не посмеет стереть этот момент из памяти. Даже если ему придется пойти на уловки, да пускай он хоть самолично сотрет себя из истории этого мира. Ни за что и никогда. Отныне и вовек. Заблокируй воспоминание об этом дне.***
Завтра будет середина осени. День — неизвестен и не зачеркнут. Календаря — нет. Завтра стало сегодня. Аль-Хайтам заснул сегодня, увидел вчера, а проснулся завтра. Зеленые частички плавают перед глазами, и в глазах немного мутновато. Знаете, как после долгого-долгого сна, такого хорошего и полноценного, часиков этак на двенадцать. Сложно понять, что находится перед лицом, мозг будто не может сфокусироваться на нужном объекте. Да вообще в реальности. Одной ногой здесь, на лотосе посреди Храма Сурастаны, а другой — там, в… … А где он был? Аль-Хайтам попробовал напрячь память, но ничего толкового в ней не нашел — снова стена фрустрации, с профессионализмом опытного хирурга вырезанная жизнь. Похоже, ему снился сон из разряда «посмотреть и забыть». Муть в глазах колышется, проходит. Вот так постепенно, шаг за шагом отступает, и в очертаниях объектов перед собой аль-Хайтам подмечает некоторые детали: тут что-то бежевое, здесь светлое и немного вьется, там красное. Здесь нос, тут губы. … Не помня как, аль-Хайтам вскочил и оглянулся по сторонам. Вокруг никого не было, тишь да гладь. Один лишь Кавех чуть дернул плечом и бровью и снова засопел блаженным сном. Спустя еще секунду рука нащупала что-то мягкое и теплое — одеяло. — О, ты уже проснулся? Голос Нахиды раздался издалека, так что первое время Хайтам не мог ее увидеть. Сама она показалась чуть позже, на отдалении в несколько метров, тащащей две гигантские подушки на маленьких руках, из-за чего ее лицо скрывалось в ворохе наволочек. — Ты так долго спал, что Кавех решил не ждать, когда ты проснешься, и прилег рядом. Кто бы мог подумать, что скоро вы оба будете спать без задних ног. Нахида хихикнула и наконец вывалила подушки на конструкцию в виде лотоса. При этом Кавех снова дернул плечом, но не проснулся. Аль-Хайтам потупил взгляд в пол, задумчиво что-то промычав. Существуя в сегодня, существуя как будто везде и нигде. Завтра, прямо тут и нигде больше, не во сне и не в полусонном состоянии, аль-Хайтам думает, что же такого произошло. По какой причине Кавех так беспокоился, когда Нахида хотела проникнуть в его сон? Если он сидит здесь, под одеялом, которое, видимо, принесла она сама, то всё в порядке, не так ли? Стал бы Архонт заботиться о военных преступниках? — Что вы увидели в моем сне? — говорит Хайтам, не отрывая глаз от расписного пола. Белые цветы в зрачках омрачились, почернели, сгнили и завяли. В режиме реального времени можно было увидеть, как Нахида вся чахнет, а лицо ее покрывается траурной вуалью, граничащей с испугом. Так вот что значит выражение «кипящий ужас». Хорошо, что Хайтам этого не видел. Не желал видеть. — Ты не помнишь, да? — в голосе Архонта сквозит грустная улыбка. Она улыбается, чтобы не огорчать его. — Это прекрасно. — Прекрасно? — озадаченно переспрашивает аль-Хайтам. — Да, прекрасно. Прекрасно, что ты не помнишь. Информативно. — Так значит, у меня есть какие-то воспоминания? Вы их увидели? — Да… — Нахида немного помолчала, о чем-то размышляя. Затем, прошлепав босыми ножками по плитке к аль-Хайтаму, сказала: — Буду с тобой честна. У тебя есть воспоминание из жизни, но оно как бы заблокировано тобой же. Напоминает тот случай, о котором я недавно рассказывала: информация о том стертом человеке не смогла полностью стереться из истории, потому что далеко-далеко в своей памяти я оставила завуалированную сказку о нем. Ты знаешь, что такое «заблокированные воспоминания»? Это те особенно болезненные воспоминания, которые мозг человека намеренно подавляет. Человек не может заставить себя вспомнить, более того, он даже может не знать, что с ним что-то не так. И… то, что я увидела, полностью подпадает под это определение. Следом за Хайтамом Нахида также опускает взгляд. И вот они: оба чего-то недоговаривают, куда-то смотрят, не в силах смотреть прямо в глаза друг другу. Аль-Хайтам не горит желанием узнать, что же такого она увидела в его сне. Наверное, если это воспоминание заблокировано, то так оно и надо. Одно-единственное воспоминание не может ведь быть всей жизнью, верно? Верно? Верно? — Что же, я действительно проник в Ирминсуль? — Возможно, — она скромно проводит ногой по плитке, не поднимая глаз. — В том сне ничего конкретно не указывало на это, но ситуация была очень подходящая, чтобы стереть самого себя. — Звучит неутешительно. — Ага. Пауза. Пылинки порхают перед глазами. В окнах преломляются лучи пробуждающегося света, потом пробегаются по куполообразному потолку, теряясь в глубине, а после возвращаясь к безмятежно спящему Кавеху. Странная картина. Дежавю? Жамевю? Непонятно. Уже рассвет, а внутри все еще полумрак. Еще секунда, и в ушах зазвенит хор женских голосов в церковных мотивах, и мурашки пробегут по спине от него. — Аль-Хайтам. Он поднимает глаза. Нахида стоит перед ним. — Полагаю, ты и сам не хочешь знать, что было в том сне. И это хорошо. Пусть лучше будет так. Но после увиденного я твердо приняла решение: мне нужно узнать, в какую же историю ты вляпался и что конкретно вызвало эпидемию. Я возьму тебя секретарем Академии, чтобы… чтобы то, что я лицезрела, не повторилось вновь. Пускай я и сама сбита с толку, но я хочу помочь тебе. Вам обоим. Нахида легонько кивнула на спящего рядом Кавеха. На этот раз тот даже не дернул плечом, только распластал правую руку над головой. — Нам обоим? С чего вдруг? Кривая улыбки как-то болезненно тронула уголки ее губ. Крошечные кулачки сжались так сильно, что из ладоней вот-вот и должна была пойти кровь. «Она увидела нечто, связанное со мной и Кавехом», — понял Хайтам. Нахида постаралась улыбнуться как можно более естественно, убрав руки за спину и зажмурив глаза. Почудилось, будто вокруг нее принялся витать вынужденный зеленоватый ореол доброты и сочувствия. — Береги Кавеха. Думаю, он тебе небезразличен. Так она и оставила его, глубоко задумавшегося. Ушла, скрывшись в глубине Храма. Определенно необычный случай. Необычное всё. «Беречь… она увидела что-то, связанное с его смертью? Чушь. Невозможно. У меня же не может быть воспоминаний о его смерти, он лежит прямо рядом со мной…» — мысль остановилась. Хайтам лег на спину. В шею задул легкий ветерок — дыхание Кавеха. Абсолютно живой, плоть и кровь дышащие. Аль-Хайтам повернул голову лицом к нему. Точно — живой. Беречь пока что незачем. Ни прошлое, ни будущее никому неподвластно. Никому, кроме Архонта Времени. Кавех спит тихо, но Хайтам чувствует его дыхание, отчего кажется, что он дышит громко-громко. Улыбка и смерть. Вчера и завтра. Сегодня. Челка Кавеха сползает ему на лицо так, что, когда он выдыхает, волосы приподнимаются, а затем снова опускаются. Погруженный в мысли, Хайтам невольно дотрагивается до него, чуть-чуть задевая кожу, поднимает волосы и заводит их за ухо. Настолько невесомо, насколько это возможно. И кожа у Кавеха живая. Более чем, уже убедился. Но тогда зачем Нахида наказала беречь его? «Только если… — Хайтам смотрит на спящего Кавеха. У него во сне мечтательно приподнимается уголок губ, и аль-Хайтам сам не замечает, как на его лице проявляется легкая улыбка. — Только если этот Кавех на самом деле ненастоящий»