К тебе, через 10 000 лет

      Настоящее, прошлое и будущее перемешиваются: события следуют не по порядку.       «Но с чего я решил, что Нахида говорила именно о Кавехе и его смерти?» — думал аль-Хайтам.       И снова потекли дни за днями неторопливой чередой, как вода в колесе мельницы. А Хайтаму с того дня житья не было: он всё никак не мог понять, к чему относились слова Нахиды.       «Береги Кавеха. Думаю, он тебе небезразличен»       «Разве?» — надо было сказать тогда в ответ.       Бывало, днями напролет убирая бардак в бумагах Академии, аль-Хайтам задумывался о том, что она имела в виду. В голове разбирая каждое слово Нахиды в деталях и мельчайших подробностях, он с сожалением для себя заключал: в нем чересчур играет ученое любопытство. Прям конкретно чересчур.       «Полагаю, ты и сам не хочешь знать, что было в том сне»       — Нет, мне бы очень даже хотелось посмотреть.       — Да? — не веря своим ушам, переспросил Кавех.       За окном стоял вечер душного буднего дня, мимо их дома проходила группа людей, громко переговариваясь. Смертельно уставший, Хайтам стоял в комнате Кавеха. На работе — завал, но завал приятный, не такой, от которого хочется лезть на стенку от безысходности положения, а такой, когда ты с удовольствием и без особых проблем выполняешь то, на что способен только ты.       Кавех скромно переминается с ноги на ногу: строго говоря, сегодня первый раз, когда Хайтам наконец очутился в его комнате, поэтому Кавех несколько волновался. В руках — папка бумаг. Чертежей.       — Ты точно уверен, что хочешь на них посмотреть?       «Я хочу помочь тебе. Вам обоим»       — Конечно, — Хайтам грузно, медленно и глубоко садится в кресло: устал.       — Ну… просто… у тебя что, голова болит? Ты это, лучше скажи сразу…       «Чтобы то, что я лицезрела, не повторилось вновь»       — Нет, — «не повторится», — додумывает Хайтам.       — Тогда… ладно, — Кавех прижимает папку к груди, опускает голову и нервно выдыхает. — Держи.       Так уж вышло, что при диаметрально противоположных мыслях, гулявших в их головах, Хайтам и Кавех прекрасно поддерживали разговор, лишенный смысла в своей сути. Пока Хайтам отвечал Нахиде в воспоминаниях, Кавех робко предлагал ему оценить черновики своего последнего проекта, надеясь на объективное мнение.       Почему-то казалось, что подобное не в стиле Хайтама. Витать где-то в облаках, обмусоливать то один безвозвратно ушедший момент, то другой, топчась на месте. Нечто инородное было в этом поведении. А что именно — аль-Хайтаму было сейчас не до того, чтобы в барахлящий процессор мозга загружать еще и данные очередных абстрактных недоразмышлений.       — И как тебе?       «Скажу честно, после всего произошедшего я не доверяю Кавеху», — подключились слова Сайно в день, когда обрушилась тюрьма.       — Вполне себе…       Хайтам пригляделся к извилистым линиям скользящей по бумаге дороги, перебегающей по мосту через бурлящую реку. Дорога ухабистая, мост детализированный. Вот и сам проект. По их просторам скользят непонятные конструкции. Напоминают новомодные изобретения Фонтейна в сумерском стиле: они усыпаны трубками и механическими деталями, а внутри них сидят люди, крутят баранку.       «Он рассказал мне всё: от плана по проникновению в лагерь Пустынников и до загадочного исчезновения опоры потолка»       — Хм.       — Ты, наверное, думаешь, что это такое? — на желтый лист бумаги кладется палец Кавеха. Серый, как грифель, испачканный, ноготь погрызан, он указывает на конструкции, скользящие по дороге и мосту. — Это просто моя додумка, не обращай внимания.       «Запущенная форма "бреда". Поэтому нам нужно как можно скорее отвести его и провести тщательную диагностику», — примешиваются слова врача, осматривавшего аль-Хайтама в первый день.       — Тогда объясни мне… почему эта летит в кювет?       Хайтам показал пальцем — серым, как грифель, испачканным, ноготь погрызан — на одну из конструкций на колесах. Замерев навсегда, она падала в червоточины по краям дороги, черные и непроглядные, словно сама бездна.       Кавех удивленно глянул на него. Удивленно не как потрясенно, а как вопросительно, с легким нажимом сочувствия в глазах, будто бы сейчас в них отразится адрес психиатрической больницы.       Точно.       Не удивленно, а недоверчиво.       — У тебя опять болит голова.       Двоится голос.       — Да.       Хайтам немного молчит, глядя на кисти своих рук — на них местами были наложены пластыри, и из мелких, почти незаметных царапинок проглядывала коричневая крошка засохшей крови. Ногти отросли.       — Нахида, боюсь, мой Глаз Бога потерян. Кавех предположил. И возможно, из-за этого у меня постоянно болит голова. — Прибавил: — И мешаются события в голове.       — Я вижу, — протянула она.       Вчера Кавех пришел в край обозленный, бросил в урну последний заказ и заперся в своей комнате. В тишине дверь хлопнула с такой невыносимой яростью, что казалось, будто стены с секунды на секунду задрожат и прямо так и обвалятся истощенные.       Завтра — день сдачи отчетов по результатам разбора отдела дел военных преступлений Академии. Хайтам зашел сдать их и поделиться заодно волнующей темой.       — Ты уже говорил мне об этом, — сказала Нахида. Она отвернулась и приложила руку к виску. Сосредотачивалась. — Мы ищем твой вероятный Глаз Бога уже месяц, но безрезультатно. Мне нужно найти людей, готовых прошерстить пустыню.       — Пустыню?       Кавех так и выкатил глаза. Таз с бельем в руках чуть не полетел ему же на ноги.       Завтра — генеральная уборка. Задача состояла в том, чтобы вычистить дом в каждом его углу, не упуская ни одной ни пылинки, ни былинки. Кавех для начала взялся за стирку белья.       — Да нет, бред сивого яка, — покачал головой Кавех, хватая здоровенный таз поудобнее.       За окном стоял погожий осенний денек. Осенний ровно в той степени, насколько он может быть осенним в тропиках — теплым, влажным, отчасти приятным, если не считать сгущающуюся с каждым месяцем духоту. Скоро нагрянут зимние муссоны.       Лежа на диване, подставляясь с трудом пробивающимся лучам солнца — окна были занавешены. Хайтам лежал с закинутой на лоб рукой, закрыв глаза. На работе нагрузка была не сказать чтобы большой — просто мозг устал запоминать скучную последовательность однообразных дней.       Утром — проснуться. Утром обсудить планы на день с Кавехом за завтраком, шутливо поссориться. Днем — соблюсти строгий регламент разделения документов. Днем во время обеденного перерыва встретиться в столовой Академии с Кавехом, распределить бюджет и закрытие денежных долгов. Вечером — сдать отчет. Вечером поужинать с Кавехом, иногда в ресторане, снова шутливо поссориться. Ночью — лечь спать. Ночью встать от недосыпа, пойти за водой и встретить Кавеха на кухне. Сесть под сиротливо горящей под потолком масляной лампочкой и, в тоскливом молчании смотря каждый на свои руки, раз в минуту перекидываться парой слов. Обо всяком. О разном.       «Клетки нашего тела полностью обновляются каждые семь лет», — говорил Кавех.       Потом замолкал.       «Получается, каждые семь лет мы становимся разными людьми»       Потом замолкал.       «За семь лет человек может сменить дом, работу, семью, принципы и взгляды на жизнь»       В смежной с Кавехом закрытой комнате глухо бьется что-то о стену.       «Каждые семь лет мы, как змеи, линяем, сбрасываем старую маску и надеваем новую. Носим то же имя, ту же фамилию, считаем себя тем же человеком, что и раньше»       На столе стоит стакан. Вода плещется в нем под истеричные стуки в смежной комнате.       «Но мы сегодняшние — не мы вчерашние. Тогда что же делает нас — нами?»       На столе стоит второй стакан. В него добавлены кубики льда. Медленно, но верно — трещат, тая, стукаются прозрачные кубы о прозрачные стены. Лампочка моргает, и белоснежный круг света в абсолютной тьме, где они сидят, гаснет.       Хайтам мрачно отвечал:       «Воспоминания»       — Не может такого быть!       За окном стояла умеренно приятная погода. В зал проникал приглушенный темно-оранжевый свет, рассеивая на отдельные составляющие тона голубого таза с бельем и стоящих перед диваном черных сапог с загнутыми кончиками. Славный выходной — хоть немного, но можно поваляться.       На столе рядом — переполох. Валяются все вместе бумаги государственной важности, счета за воду, листы прошедших месяцев, заключения врачей и заметки «Не забыть сходить сюда-то и туда-то». Стынет пятно от опрокинутой бутылки с вином. Проходя, Кавех нечаянно задел ее, когда бегал взад-вперед с тряпками для протирания пыли. Тускло серебрятся пластинки с таблетками, местами выдавленными. А поверх всего этого великолепия брошены две связки ключей: одна с брелком львенка, другая без всяких брелков, суровая в своей простоте.       — Мне кажется, Нахида ничего не найдет в пустыне, — сказал Кавех, проносясь с очередной порцией белья, на этот раз грязного.       — Не делай преждевременных выводов, — ответил ему аль-Хайтам, иногда раскрывая ненадолго глаза. Время от времени в душной комнате поднимался легкой ветерок: это Кавех суетился, сотрясал воздух своей беготней.       Душно было ровно в степени, в какой может быть душно, когда всячески пытаешься отгородиться от солнца, а то все равно лезет. Через занавески, через руку, закрывающую лицо. Так, что дышать становится нечем.       — На, разбери где здесь чье.       На подушку Хайтама падает что-то холодное, секундой после вызывая ветерок, а тот, в свою очередь, прохладу.       С неохотой, но аль-Хайтам разлепляет веки: рядом лежит куча трусов.       — И еще это.       Вновь проходя у дивана, Кавех вскидывает руку: к куче на подушке падает еще две пары трусов, а одни так и вовсе улетают на лицо аль-Хайтаму.       — А то что-то только я в этом доме и убираюсь.       — А минусы будут?       На лицо падают еще чьи-то трусы. Остаётся только надеяться, что они не грязные.       Хайтам недовольно сбрасывает их с себя.       Солнце душит.       — Нам нужно думать, что делать с Сайно и Тигнари, — в который раз заводит Кавех. Теперь вместо беготни он развешивает белье на веревке под потолком.       Кавех развешивает белье, используя диван, на котором лежит Хайтам, как табуретку. От прохладного ветерка, разносящегося вздымающимися и распрямляющимся простынями, пахнет весенней свежестью сумерской розы. Так гласит упаковка стирального порошка.       Зал темно-оранжевый, бронзовый, с занавешенными окнами. Они достали занавески, чтобы избавиться от надоедающего солнца.       — Мы уже всё перепробовали: и оставляли Тигнари заботиться о Сайно, когда врач снова отправил его на постельный режим, и делали поддельное свидание вслепую, и все вместе играли в «Священный призыв семерых» на раздевание…       — Ты, кстати, проиграл.       Кавех вмиг залился краской, а на лицо Хайтама на добивку полетел носок.       Интересно, когда все эти события успели произойти? В гладких рядах дат и недель на календаре, в бесконечных красных квадратах с крестами на месте безвозвратно ушедших дней, на опавших листьях с названиями месяцев. Время течет быстро и вместе с тем до одури медленно, оно путается перед глазами мотком с нитками — таким запутанным, где один конец соединяется с другим, а второе событие накладывается на шестое. Беспорядок, как на столе.       — И все равно надо делать что-то, — доносится голос Кавеха сверху. Ветерок стал поменьше: сразу после простыней Кавех принялся за наволочки. Ворошило волосы. — У нас столько нерешенных дел… Еще и с этими долгами за разрушенную тюрьму надо разбираться. И Дори до сих пор на меня наседает.       — Я вижу, тебя это не сильно беспокоит, — подметил аль-Хайтам.       — Почему же? Очень даже беспокоит, — парадоксально спокойно произнес Кавех.       Он стоял на диване, чтобы дотянуться до веревки. Аль-Хайтам валялся прямо посередине. И получалась забавная картина: над Хайтамом, заваленным трусами и носками, удерживая равновесие и раскинув ноги по бокам от него, вешал наволочки на веревку Кавех.       Кавех, немного помолчав, продолжил:       — Просто понимаешь… долги, чужие отношения — в последние пару месяцев они отошли на задний план.       Именно в этот самый момент, здесь и сейчас. Аль-Хайтам смотрел на Кавеха в сломанной перспективе. Ноги Кавеха, так близко к его телу, и всё в легких потемках. Бронза, темно-оранжевый, солнце, которое стучится к ним в эту самую минуту, здесь и сейчас, бесполезно бьется о желтые шторы — этот момент, эта комната принадлежит только им двоим.       Рядом — чей-то носок, рука не поднимается убрать. Рука поднимается ввысь, только к Кавеху — тягучее, горячее чувство слаще патоки, слаще тихих и кротких зигзагов солнца в комнате, разливается в груди, идет вниз, к животу, и всё ниже и ниже.       Волосы Кавеха усыпаны мириадами заколок и прищепок, а Хайтам растрепан после тяжелых, запутанных дней. Недель. Месяцев. В мягком и теплом, аль-Хайтам тонет в обивке дивана, и ноги Кавеха, босые, утопают вместе с ним. Изредка, неуверенно и пугливо, будто не знают, стоит ли так делать, касаются его бедер. Почему-то видится в этом моменте что-то свое сокровенное, несколько интимное. Вроде бы ничего особенного, обычный день их обычной жизни, и все же именно здесь и сейчас аль-Хайтам отпечатывает в памяти каждую деталь.       Солнце скромно подглядывает за ними, перекликиваются люди за окнами. Жизнь кипит и блещет, но им двоим не до нее: у них свои проблемы. Свои заботы — они сами. Упал сапог у дивана, натужно скрипнув об другой. Серебрятся выдавленные кружочки-гнездышки от таблеток, и ключи тускло блестят на свету. От белоснежных простыней, резко потерявших в цвете, реет свежестью сумерских роз. Так гласит пакет стирального порошка. Кавех поднимает ногу и беспардонно кладет ее на грудь Хайтаму — использует его как табуретку, чтобы дотянуться до отдаленной части веревки. Из угла, покачивая бедрами, как кошка, из угла, где лежат скомканные чертежи и брошенные бутылки, смотрит нечто — невидимое глазу, но всевидящее.       — Знаешь, почему всё отошло на задний план? — как бы невзначай роняет Кавех.       На душе аль-Хайтама лежит камнем страшная усталость, но усталость приятная, как после бодрящей пробежки после долгого рабочего дня.       — И почему же?       Моргнул — а Кавех перед глазами. Аль-Хайтам не успел опомниться, как Кавех нагнулся прямо к нему. «Опасно, опасно! Опасно близко!» — кричит камень и резко как-то выпрыгивает из души. Слова из горла не выходят. Застряли.       Их носы почти что соприкасаются. Кончик о кончик, губы о губы. Дыхание у Кавеха теплое, тяжелое. У аль-Хайтама — рваное, чуть участившееся. «Опасно, опасно!» — слишком опасно близко. Кавех смотрит на него прямо, немного изучающе — роется в душе. И аль-Хайтам не упускает возможности: здесь и сейчас, пока Кавех открылся, в тот самый миг, как бесконечный лабиринт приоткрыл завесу тайны над собой, он вошел внутрь.       — Почему? Потому что ты появился.       Может быть, так оно и надо. «Опасно, опасно!» — притихло, угасло, отошло на задний план, точно так же, как все проблемы. Более ничего не имеет значения.       Каково оказаться в кювете? Каково попасть в страшную аварию, быть разодранным на части, как неудавшийся чертеж? Да, в принципе, потрясающе. Чувство, будто упал и утонул: то ли в нахлынувшей радости, то ли в вязкой грязи на дне ямы.       Мазохизм чистой воды. Еще момент, еще секунда — и кажется, губы соприкоснутся. Или души. Хайтам чувствует на своей щеке водопад из волос, прищепок и заколок. Душно. Жарко, тесно душе. Темно-оранжевой комнаты нет — есть только два алых лабиринта в глазах напротив.       Сколько длится этот момент? Секунду, две? Вечность, две? Ему неважно. Совершенно без разницы. Жарко, тесно на диване, в этой комнате, в этом мире. В свои ноги упираются чужие, и они переплетаются.       Еще секунда, еще две.       — Не думаешь, что немного близковат?       Минус секунда, минус две. Аль-Хайтам самолично отталкивает Кавеха, мягко, но требовательно кладя ему ладонь на грудь и отдаляя от себя. Потому что чувствует, что рано или поздно, в любой момент расплавится от жары и поплывет, как взорвавшийся в печке пудинг. Пух — и подрывается верхушка, и сладкая-сладкая, невыносимо нежная, до скрипа на зубах, начинка разлетается по всему пространству комнаты и, застыв капельками, растекается тоненькими полосками на стенах.       Из любой аварии рано или поздно надо вылезать. Никто не придет на помощь, не вытащит из субстанции, средней между счастьем и грязью. Как-никак спасение утопающего — дело рук самого утопающего.       Кавех выпрямляется. Стряхивает движением руки челку назад и смотрит на него сверху вниз немного с укоризной. Хайтаму только кажется, что с укоризной, он наверняка не знает. Взгляд совершенно нечитабельный, — впрочем, у Хайтама не лучше, он также закрывает все чувства под маской — то же самое, как читать тексты древних цивилизаций: смысл есть, но его нужно разглядеть за радужкой, за сужающимся резко зрачком. За вновь закрывшимся лабиринтом.       — Прости, — ровно говорит Кавех.       И снова по-новой. Снова наволочки, снова ветерок колышет воздух и поднимает прохладу. Как будто ничего не произошло.       Аль-Хайтам вздыхает, позволяя усталости вновь укутать себя пуховым одеялом. Почему-то только этот момент из жаркого субботнего утра неизвестного месяца отпечатывается в голове: один-единственный из всех. Он не выпадет из памяти, как не выпадет никогда какое-нибудь особенно дорогое сердцу воспоминание. Останется на душе во всех деталях и подробностях.       Пластинки таблеток серебрятся на свету. Он пробился наконец через слои штор.       Утопающий обязан спасать себя сам. Никто ему не поможет, когда он чувствует, что тонет в другом человеке, как в невероятно теплом и глубоком болоте. Тонет во времени, в моменте. Только вот самому себя спасти не очень получается.