К тебе, через 10 000 лет

      Ночь прошла тихо и незаметно. Проползла с таким искусством, с каким только может, будучи на полу туалета, где не было ни окон, ни, казалось бы, дверей. Только сиротливо горевший под потолком белый огонек лампы, такой маленький и микроскопический, что и сами аль-Хайтам и Кавех казались такими же — совершенно маленькими и никакими и вместе с тем большими и величественными, ставшими друг для друга центром мира тихой белой комнаты без дверей и окон.       В какой-то момент — такой же маленький и незначительный — Кавех засопел, погрузившись в беспокойный, нервный сон. Аль-Хайтам чувствовал как-то отдаленно и будто задним числом шевеление у себя под подбородком: голова Кавеха елозила, но Хайтам не особо придавал этому значения. Создавалось впечатление, словно сейчас он ничему не придавал значения, не оценивал по шкале «нужное» и «ненужное», отчего и фокус зрения терялся, расплывался в безобразном нагромождении деталей стоящих перед глазами волос Кавеха, белоснежной плитки и утопающих во мгле неосвещенных углов.       «Бред, — убедительно утверждал Хайтам. — Бред полнейший»       И подтверждались его мысли случайным ударом в грудь. Кавех ворочался.       «Сидеть вот так, подобной непонятной конструкцией на полу, здесь и сейчас — бред»       Для справки: Хайтам и сам совершенно не заметил, поглощенный вопросами помощи Кавеху, как превратился с ним в «непонятную конструкцию». Просто так как-то взяло и получилось. Взяло — и Кавех уже на плече, весь обмякший и плохо соображающий. Получилось — и Хайтам на автопилоте положил подбородок на его макушку.       Примерно в таком формате и прошла вся оставшаяся половина ночи: просто как-то, вот так-то Хайтам, сам не помня, снова взял Кавеха на руки, стараясь не разбудить, отнес в спальню, положил на кровать и, поколебавшись несколько секунд, накрыл одеялом.       Не опять, так снова: Хайтам сидит, погруженный в размышления, перед заснувшим Кавехом. В очередной раз пьяная ночь, в очередной раз аль-Хайтам не спит. Вспомнить только бы прошлый раз…       Хайтам застыл. Не помнит. Сколько ни ройся в голове, сам уже знать не знает, помнить не помнит конкретного случая. Или никакого подобного случая и не было? Или тот самый случай является тем, что происходит с ним сейчас?       Не знает. Не помнит. Не понимает.       Досадное чувство.       Рано или поздно, понял Хайтам, подобное должно было случиться, неважно, в каком виде. Вот и они — последствия обдуманных решений. Поглощенный насущными вопросами и работой, он сознательно решил отказаться от вопросов поиска Глаза Бога. «Пожинай плоды своих поступков», — сказала бы ему паника перед лицом опасно близкой потери чувства времени. Но паники не было.       Если представить стройный ряд действий, обязанностей и дел, которыми Хайтам должен заняться, в виде книжной полке, где ближе всех к нему стояли бы самые значимые, то проблема с Глазом Бога была бы где-то четвертой книгой в очереди. А может быть, пятой. А может быть, шестой. Плевать. Какая разница, в какой момент нужно приниматься за бесплодные поиски Глаза Бога? Пока он вполне себе способен спокойно существовать и находиться в здравом рассудке, разницы нет.       Из-под одеяла забавно торчал знакомый нос — Кавех забился поглубже внутрь, а аль-Хайтам молча сверлил его взглядом.       Кавех. Алкоголизм. Пожалуй, он на книжной полке стоял бы где-то на первом месте. Да, именно. Точно, определенно.       «И почему же?» — поморщился Хайтам.       Да Бездна его знает. Можно привести массу разумных доводов в пользу Кавеха, но беда в том, что все они будут, откровенно говоря, высосаны из пальца. И именно это и настораживало аль-Хайтама: что Кавех затесался на первом месте безо всяких ведомых на то оснований. А, между прочим, лишь только на третьем стояла встреча с Сайно, которая должна была пройти сегодня по расписанию, но которую бесстыдно перекрывали заботы о Кавехе. Порой Хайтам сам удивлялся, почему Сайно до сих пор не бросил погоню за тенью, хотя было видно: им обоим встречи, состоящие из «Состояние стабильное, опять отнес лишний пакет с продуктами в комнату, ничего необычного замечено не было», уже как-то… осточертели.       «А какой сегодня день недели?» — застыл Хайтам, памятуя, что встречи проходят по воскресеньям.       Шаркающей походкой аль-Хайтам пошел было в сторону зала, чтобы посмотреть на календарь, но вдруг остановился: кое-что привлекло внимание.       На небольшой тумбочке у стены стояло средних размеров зеркало на ножках. Усыпанное бриллиантами сверкавших в редких отблесках света бутылок, зловеще расположившееся в потемках и с ненавистью отражавшее темный мир замкнутого пространства из четырех стен, оно невольно зацепило взгляд Хайтама.       За стеной, смежной с неизвестной комнатой, что-то зашевелилось.       Вспомнилось, что Хайтам нашел Кавеха лежащим на полу как раз под зеркалом. Значит, смотрел в него и что-то видел… кого еще можно видеть в зеркале, если только не себя? Но отчего-то казалось, что дело не в этом.       Больше ведомый желанием проверить свою догадку, чем из любопытства, аль-Хайтам подошел к зеркалу и приглянулся. В отражении комнаты вокруг — ничего; в отражении себя, уставшем, с мешками под глазами, но одинаково равнодушным, тоже — ничего и никак.       За стеной что-то заворочалось.       Хайтам продолжил смотреть и ждать. Он знал, нет, он абсолютно точно был уверен: если долго смотреть в бездну, бездна начнет смотреть в тебя. Где бы они ни была, чем бы ни была, везде проявится, как в Храме Сурастаны, как что-то незримое и вечно наблюдающее откуда-то исподтишка, с окраины сознания.       И ведь точно же — проявилась. Как-то незаметно и, скорее, неохотно. Как если бы слипались глаза, и в сонной мути вдруг предстал бы какой-то нелепый и расплывшийся в очертаниях предмет.       Только вот загвоздка: сна у Хайтама не было ни в одном глазу. А вот бездна, черными, накладывающимися друг на дружку штришками появившаяся за спиной, была вполне себе реальной. Назад аль-Хайтам не стал оглядываться: интуиция подсказывала, что вот, обернешься, и это, пугливое, но хитрое, исчезнет, оставив с носом.       Тяжело выдохнув, Хайтам как можно тише, чтобы не разбудить Кавеха, спросил:       — Что ты такое?       За стеной затихли звуки.       Несколько штришков исчезло, а сама воронка будто бы подстерлась — испугалась? Нет, навряд ли. «Отреагировала», — понял Хайтам.       — Смотрю, — пронесся глубокий женский голос в голове, — что ты сделаешь.       Такой себе ответ на вполне ясный вопрос. Хайтам открыл было рот, но его перебили:       — Не спрашивай, кто или что я. Ты все равно спустя год забудешь, как всегда, — голос немного помолчал и усмехнулся, воронка чуть качнулась. — Но я могу рассказать тебе кое-что другое. Знаешь, если поставить маленькую птичку на скользкую поверхность и зажать ей хвост, — просто одним кончиком пальца, без особых усилий, — птичка будет пытаться сбежать. Без попыток взлететь — именно что бежать. Скользить и скользить лапками по льду, тужиться и тужиться… и со стороны может даже показаться, что птичка действительно бежит, настолько правдоподобно выглядят ее движения. Но на деле она не двигается с места, зато сил прикладывает так много, что в один момент от ужаса начинает дико и пронзительно кричать. Не чтобы позвать на помощь, а чтобы просто почувствовать, что она до сих пор живая, не мертвая, что еще есть смысл бороться за жизнь.       — Отвратительно.       — Мм, ты так думаешь? — по мозгу пронесся гулкий смех. — Тогда я самое отвратительное существо из когда-либо существовавших.       — Намекаешь, что ты и есть тот самый палец, а я в твоем примере птица?       — Почти. Я же сказала — я наблюдатель, глаза в сложной человеческой машине. А палец — твое же собственное незнание, с чем ты имеешь дело. Грех.       Казалось, что сама поверхность зеркала поколебалась. Поплыла, как акварельная краска, слегка дрогнув и изогнув линии всех отражающихся объектов, включая лицо Хайтама, кроме самой бездны. А та лишь снова усмехнулась.       — Поэтому поторопись найти ответы, аль-Хайтам. Пока не сорвал голос.       И так же незаметно, как она появилась, бездна исчезла. Без единого шороха и звука, без малейшего проявления в действительности. Казалось, всё, что видел и слышал сейчас аль-Хайтам, было лишь фикцией, той самой зеркальной иллюзией, что порождается обманчивым полумраком.       Иллюзией настолько реальной, что в ее иллюзорность слабо верилось.

***

      Утро следующего дня выдалось, на удивление, хмурым. Хайтам даже не заметил, в какой момент оно наступило. Всю ночь он видел только свое искаженное и неправильное, отзеркаленное задом наперед лицо и ворочавшегося позади на кровати Кавеха. С левого бока на правый. С правого бока на левый. С левого бока на спину.       Порядка семи раз он повернулся с одного бока на другой, поочередно, иногда сменяясь положением на спине и никогда на животе. То так, то сяк. По сравнению с белой-белой комнатой без окон и дверей, как будто олицетворявшей собой забвение и покой, сидение вдали от Кавеха в до жути скучной серой комнате без цвета, без деталей вызывало только зевоту. Хайтам считал: зевнул семнадцать раз, даже когда зевать не сильно и хотелось. Просто нужно было хоть что-то сделать, почувствовать, что он еще живой, не мертвый, что его умственный труд имеет смысл.       Птица с зажатым хвостом.       Кавех с головой накрылся одеялом. Выходило серое месиво на серой кровати в серой комнате. Комната погрузилась в грустный и издохший под громадой туч полусвет, но выглядела так, будто всё это — фальшивое отражение в зеркале, и если Хайтам сейчас обернется назад, то увидит тот неясный, солнечный и яркий «конкретный случай», который как бы и был, но как бы и не был.       По измученному похмельем стону стало понятно: Кавех проснулся.       — Во-оды…       Хайтам протянул заранее подготовленный стакан воды. Высунувшаяся рука вмиг схватила его, и вскоре из-под одеяла послышалось громкое «глоть».       — Во-оды… — тут же потребовал еще.       «Бесплатный пробный период закончился. Пожалуйста, оформите годовую подписку, чтобы вам поставляли воду на каждое похмельное утро после внеочередного распития алкоголя», — крутился на языке готовый ответ. Но в последний момент что-то остановило аль-Хайтама. Сам не понял, что именно, — просто мысль внезапно оборвалась и забылась, как тот самый «конкретный случай».       — …Я принесу еще.       И принес.       Очередной стакан воды пропал под одеялом и звуком «глоть». За ним пошел еще один стакан, и еще, и еще…       Когда перед кроватью количество стаканов поравнялось с количеством разбросанных пустых бутылок, Кавех наконец высунул помятую, как смятый бумажный рисунок, голову. Аль-Хайтам к тому времени сел на краешек кровати и, тяжело сцепив руки вокруг еще не отданного стакана, оперся локтями о колени. Взгляд ушел куда-то в пустоту — в ту точку, где в зеркале, предположительно, и появилась та самая бездна.       Спустя несколько вечностей в тишине сказали:       — Ты что, всю ночь не спал из-за меня?       — Да.       — И что же ты делал?       Хайтам не видел лица Кавеха, но чувствовал: глаза позади, наверняка усталые и мутные, прямо как и его, проделывают дыру в его позвоночнике.       Аль-Хайтам качнул плечами.       — Думал.       — О чем?       — Обо всем и ни о чем.       — Так не бывает. Расскажи, о чем ты думал.       Прямее палки.       Голос у Кавеха слабый, это ясно. Наверняка и сидит с видом уставшей от долгой беготни на одном месте птички. Помятый, как скомканный лист чертежа на полу. Под руками у Хайтама их целое множество: целая вселенная из бутылочных систем, с бумагами-солнцами и стаканами, в которых недавно плескались цивилизации, теперь поглощенные черной дырой по имени Кавех. Прямо в руках аль-Хайтама — чистых, немного в чернилах после работы в архиве, серых — серая унылая цивилизация. Черно-белое кино.       Аль-Хайтам сказал:       — Знаешь, если поставить маленькую птичку на скользкую поверхность и зажать ей хвост, — просто одним кончиком пальца, без особых усилий — птичка будет пытаться сбежать. Без попыток взлететь — именно что бежать. Скользить и скользить лапками по льду, тужиться и тужиться… и со стороны может даже показаться, что птичка действительно бежит, настолько правдоподобно выглядят ее движения. Но на деле она не двигается с места, зато сил прикладывает так много, что в один момент от ужаса начинает дико и пронзительно кричать. Не чтобы позвать на помощь, а чтобы просто почувствовать, что она до сих пор живая, не мертвая, что еще есть смысл бороться за жизнь.       — …Ты тоже пил?       Кавех шутливо пнул его в спину ногой, но аль-Хайтам продолжил сосредоточенно смотреть прямо перед собой.       — Как думаешь, кем является тот человек, которому принадлежит этот самый палец?       В кино никто не говорит, и каждая реплика высвечивается отдельно черным окном после картинки и беззвучно двигающихся губ персонажей. Наверное, в такие моменты паузы, как этот, реплики аль-Хайтама и Кавеха высвечиваются на экране, а зрители, те самые уничтоженные цивилизации из воды в стакане, читают, что они только что сказали.       После того как черное окно ушло, Кавех зашевелился: привстал, обнял колени и, похоже, тоже устремил взгляд в пустоту. В свою бездну.       — Что это с тобой? Сам на себя не похож.       «Сам на себя не похож»       «Сам на себя не похож»       Прозвучало трижды, четырежды, пятижды. Прозвучало так же, как на кухне каждый день звучит: «Каждые семь лет мы становимся разными людьми», как каждый день звучит вопрос «Что же делает нас — нами?» Как ответ на вопрос и тот самый «конкретный случай», который как бы и был, но которого и никогда не было.       Возможно не было.       — Забудь, — Хайтам роняет в себя цивилизацию, и очередная планета пустеет. — Пойдем запишем тебя к врачу.       Несколько минут слабых сопротивлений оказались быстро подавлены, и Кавех в конце концов согласился отправиться в Бимарстан. С болезненно раскалывающейся головой, с похмельем — аль-Хайтаму пришлось ждать, когда все эти небольшие неудобства в движениях Кавеха пройдут и они смогут выдвинуться.       Было уже за полдень, когда они наконец собрались. Кавех уже вышел, а Хайтам, небрежным движением взяв по ошибке ключи со львенком, невольно бросил взгляд на календарь.       Сегодня воскресенье. Встреча с Сайно должна состояться через два часа.       «Ничего, обойдется», — процедил в мыслях аль-Хайтам. На книжной полке все-таки встреча занимала только третье место и никак точно не первое.       Только будучи на улице, аль-Хайтам внезапно остановился. Заметил, что было не так с календарем.       — Ты чего? — повернул к нему голову Кавех.       — …Какое сегодня число?       — Какое? Хм, дай-ка припомнить, — Кавех потер лоб, словно созывая мысли собраться в одной точке. Вдруг щелкнул пальцами. Собрались. — А, первое.       — Первое какого?       — Октября, середина осени.       — Но сейчас же должен быть конец. Разве скоро не настанет период зимних муссонов?       В глазах Кавеха аль-Хайтам встретил сплошное недоверие и озадаченность, как если бы он смотрел на сбежавшего из психбольницы. Или на сбежавшего из машины времени.       — Нет. Ты точно не пил?       Аль-Хайтам в ответ глянул на него как на последнего лжеца. Как на того, кто нагло его надувает.       — Нет.

***

      В Бимарстане многого не запросили. Бодро и сочувственно кивали, когда Кавех, незаметно сжав за спиной край накидки Хайтама, объяснял интерну на входе свою проблему. И ждать долго тоже не пришлось. Провели быстро, безо всяких проблем между коек, мимо врачей к нужной двери внутри здания и попросили посидеть пару минут, пока доктор не освободится.       Как раз в это же время к ним подошла девушка-секретарша и попросила заполнить в медкарте Кавеха строку об экстренном контакте в случае непредвиденных обстоятельств. Не задумываясь, Кавех торжественно вручил Хайтаму листок с карандашом.       — Ты уверен?       — Абсолютно.       Делать нечего. Хайтам записал свои данные, попутно проведя рукой по остальным записям, из-за чего пальцы покрылись отливающим серебром грифелем. Вскоре и строка оказалась заполнена, и доктор вызвал Кавеха, и аль-Хайтам остался один на сидении в пустом деревянном коридоре. Одни лишь мысли бродили, как кислое зерно в бочке, в голове. Неохотно и как будто бы через силу.       «Если всё это так, — размышлял аль-Хайтам, — и я все-таки… нет, о чем же я… я о том, что странно с моей стороны предпочитать Кавеха чистой логике, да. В чем прок мне идти с ним к врачу и бросать свои обязанности, хотя меня могут за неповиновение приказам матры посадить по вполне законным основаниям? А ведь Сайно может, учитывая то, что по моей вине погибли люди. И зачем же мне тогда идти помогать Кавеху? В этом нет смысла, но еще меньше смысла идти к Сайно. Тогда это значит, что Кавех… нет, о чем же я… тогда Кавех…»       — О Архонты, господин аль-Хайтам!       Чей-то голос вырвал Хайтама из размышлений. Понадобилось некоторое время, чтобы узнать в очкастом человеке перед собой врача из самого начала, того самого, который хотел отправить Хайтама на лечение «бреда».       Совершенно неожиданно врач сложил руки вместе и в извиняющемся жесте склонил голову.       — Кто же мог подумать, снова встретились… простите, господин аль-Хайтам, за мою оплошность. Я тогда совсем не подумал, плюс та эпидемия… все силы высосала. Право, простите!       — М, — исчерпывающе произнес аль-Хайтам, не горя особым желанием сейчас говорить.       Кажется, подобный ответ не слишком устроил доктора. Он поднял голову, почесал шею и, отведя взгляд, неловко сказал:       — И вот… я понимаю, вам, я так полагаю, тяжело меня простить, и все же со своей стороны я обязан попросить вас кое о чем. Не могли бы вы вернуть обратно вашу медкарту?       — Медкарту? — Хайтам скрестил руки на груди. — Если вы не забыли, у меня нет памяти о прошлом, и до недавнего времени я не числился ни в одном городском реестре, включая медицинский. Откуда взяться медкарте?       Снова этот взгляд. Доктор перестал чесать шею и уставился на Хайтама несколько озадаченно. Так, как смотрят только на пациентов весьма интересных палат и больниц.       Врач нервно поправил очки.       — Но господин аль-Хайтам… я же абсолютно точно помню, как отдавал вашу медкарту Кавеху.       Под ногами разверзлась бездна.       — Что?       — Да-да, точно! Кавех же приходил тогда ко мне на прием по поводу «бреда». Пару месяцев назад, во время эпидемии я закрыл ему диагноз и отдал прямо на руки медкарту с вашим именем, фотографией и всеми данными. Помню, как тогда порадовался за вас, что у вас будет хотя бы одна зацепка по поводу вашего прошлого. Неужели Кавех не отдал ее?       Но аль-Хайтам не слушал. Ему было совершенно не важны остальные слова. Абсолютно. Совершенно. Не важны. Не нужны. В одно мгновение весь мир вокруг словно схлопнулся, засосав в себя всё: и болтающего врача, и коридор, и дверь с доносившимся оттуда приглушенным голосом Кавеха.       И воспоминания о сегодняшнем дне, и о вчерашнем, и о завтрашнем. Вообще всё. Аль-Хайтам почувствовал, будто вся жизнь до слов врача была на самом деле отражением в зеркале — яркой, но ненастоящей.       Кавех не мог забыть отдать Хайтаму буквально доказательство его существования. Это же бред, сущее доведение до абсурда…       «Или мог? — по виску скатилась холодная капля пота. — Что, если я просто забыл об этом? Как забыл о том, какой сегодня день, как забыл о том "конкретном случае"? Что, если понятие времени и воспоминаний в моем восприятии настолько сильно исказилось, что отныне я не могу доверять даже самому себе?»       И Хайтам медленно и нервно откусил серый от карандашного грифеля ноготь.