Раз ранка — * два ранка — * три ранка — *
Шаг за шагом, шлепанье босых ног за шлепаньем. Славное место. Никаких песков, палящего солнца. На поприще мира не разворачивалось отныне никаких яростных войн ветра и кожи, песков и сапог, до краев набитых внутренностями пустыни. К счастью, теперь вокруг Хайтама разверзались пышные заросли и разноцветное безумие лабораторного сада. Ни удушающего зноя, ни замыленного бурей и повязкой взгляда — он стоял посреди неведомо где неведомо как. Не опять, а снова. Место, где на этот раз очутился аль-Хайтам, казалось оазисом в беспросветной пустыни, пускай самой пустыни теперь в помине не существовало. Это вам не юдоль песчаных страданий — это чистейшее благоухание рассеянных в воздухе ароматов соков падисар, это трепетно опадающие в вечном вальсе листья, это гигантские бледно-желтые цветы в центре оранжереи, опьяненные хмельными запахами рассеянного нектара. И по стеклянным стенам вокруг да около распускаются в строгой геометрии сложные узоры, испещряют купол, стены вдоль и поперек, а за ними лениво ползут ватные комочки — облака. Небо и то приглушено, обращено в болотный оттенок, само став будто бы неприглядным болотом из другой реальности. А в этой реальности были только элегантная оранжерея, сам аль-Хайтам, загадочное сияние изнутри бутонов цветов и Нахида. — Бездна, да?.. — прозвучал нежный детский голос. Нахида. Настоящее отдохновение для сердца. Хоть где-то капелька спокойствия. — Да, — подтвердил Хайтам, примерно догадываясь, о чем у них с Нахидой должен был идти разговор. Похоже, он смог рассказать ей о загадочной бездне, с которой у него не так давно (по летосчислению аль-Хайтама) состоялся разговор. Может быть, из-за того, что он смог наконец признаться, его болтало из одного временного промежутка в другой, как бочку по волнам. Дендро Архонт находилась в своей стихии: вокруг нее купались в солнечных лучах бесчисленные растения и травы, сдерживаемые одними лишь клумбами. Казалось, будто именно она управляла ими, источая эту невыразимо расслабляющую ум атмосферу. — Позволь мне озвучить одну идею, — задумчиво сказала Нахида, не останавливая своего хода взад-вперед, взад-вперед. В глазах немного рябило, но раздражение в душе не подымалось. Внезапно остановилась. Нахида навострила уши и, словно бы о чем-то вспомнив, вышла из оранжереи. В спокойствии, в безмятежности Хайтам наблюдал за падением теней в чаны с цветами, и какое-то глубокое придавленное чувство, не покой и не тишина, а тоска небытия, подавленное отчаяние опухолью засело в черепной коробке, так и норовясь разорвать стенки. Называется это чувство — «когда ты не в силах совладать с натиском собственной памяти, не желающей слушаться хозяина». Справится ли Нахида, был уже совершенно другой вопрос. Она могла, у нее были для этого все возможности. Знания, по крайней мере. Для этих же самых знаний она и принесла с собой внушительный механизм с выпирающими дисками. — Кинопроектор? — Правильно, — кивнула Нахида, ставя его на дорожке оранжереи так, чтобы кинопроектор указывал на особенно раскидистый лист пальмы, устлавший половину стены. Вдобавок к кинопроектору Нахида также взяла толстую бобину — видимо, чей-то фильм. По выжидающе буравящему ее взгляду аль-Хайтама Нахида поняла, что Хайтам ничего не понимает. — В Пардис Дхяй недавно завершились съемки документального фильма о ботанике. Я одолжила у съемочной группы часть аппаратуры. Правда, странно: они прямо так и трепетали, когда отдавали мне свое оборудование… — Интересно, как вели бы себя люди, ни разу не видевшие Архонта. Нахида отвлеклась на секунду от аппарата и озадаченно приложила к подбородку палец. — Получается, они были такими из-за моего статуса? Хм, но почему? Я же вполне выгляжу как представитель одной из рас Тейвата… — Это вовсе не… — Хайтам вздохнул. — Нет, сейчас не об этом. Что вы хотели мне показать? — Вы? Мы же уже договаривались на «ты»… о. Это «О» сказало куда больше, чем тысяча слов. Мрачно переглянувшись, Нахида и аль-Хайтам без труда поняли друг друга: Нахида — что Хайтама снова перебросило, Хайтам же, прикрыв веки, тем самым подкрепил ее опасения. К счастью, Нахида решила не тратить время на сочувствие, а быстрее приступить к делу. — Ты натолкнул меня на одну мысль, — взялась за рассуждения Нахида. Ни опять, ни снова — шаг за шагом, шлепанье за шлепаньем босых ног раздалось по камням. — Упомянутая тобой бездна не может быть не чем иным, как проявлением некой силы извне. Аль-Хайтам отнесся со скепсисом к ее догадкам. — Смелое утверждение. Но бездоказательное. — Значит, ты из тех, кто привык подвергать всё сомнению? Мудро, — похвалила Нахида и все же от своего предположения отказываться не стала. — На то есть несколько причин: первая — ты один видишь бездну; вторая — не существует ни одной известной мне силы, способной проявляться подобным образом, еще и заговаривать с кем-то. Кроме одной. Кинопроектор. Нахида, словно видя в нем маленького ребенка, но чужого и к тому же избалованного, с ласковой вежливостью погладила его по стенке. — Есть один давно исчезнувший Архонт. О ней давно уж не помнит человечество и предпочитают не вспоминать боги. Все тексты, связанные с ней, либо канули в небытие, либо сокрыты от глаз общественности. «Она непрекращающийся ход времени, она великодушие тысячи рассветов и закатов, становление луны и солнца. Она моменты радости и ярости, тоски и одержимости. Она вспышка бреда, когда всё кажется бессмысленным». Ничего не напоминает? Бред в бессмыслице. Тоска и одержимость. Мутные и отдаленные очертания светлой комнаты с чем-то висящим под потолком проклюнули через стену забвения. И чем больше ростков неясного предчувствия проходили через эту самую стену, тем больше обострялся зуд от них: будто вместе со своим ростом они вызывали невыносимое раздражение поверхности, и та сопротивлялась, сопротивлялась, сопротивлялась. — Значит, Архонт Времени, — перевел мысли в другое русло аль-Хайтам. — Действительно, об этом боге я нигде не встречал упоминаний. Если подумать, то можно найти взаимосвязь между богом времени и моими… симптомами, — аль-Хайтам осторожно подыскал синоним к его скачкам во времени, чтобы случайно не навлечь тот же самый кошмар, что случился с ним во время игры в «Священный призыв семерых». — Так и знала, что ты быстро всё поймешь, — радушно улыбнулась Нахида, все еще поглаживая кинопроектор. — А теперь, чтобы объяснить феномен бездны, давай обратимся к тому, как работает время. Кинопроектор. Стоит в лучах медленно катящегося к горизонту солнца. Медленно катящегося, совсем неторопливо, время еще не заката, но и не дня. По громоздкому устройству болтались тени, готовились сворачивать свои бутоны дневные цветы и согласно им щебетали говорливые попугаи из укрытых где-то маленьких гнезд, а в глубине садов шелестела листва. То непонятное воспоминание прошло. А вместе с его уходом от кинопроектора удалилась и Нахида. — Представь весь наш мир, всю нашу историю как записанный заранее на кинопленку фильм. — Существование предсказанности будущего не подтверждено, — не промедлил безэмоционально возразить аль-Хайтам. Нахида хоть и улыбнулась, но уголок ее губ едва заметно дернулся. «Так же, как не подтверждено существование людей, которых невозможно вывести из себя», — мысленно сделал себе пометку Хайтам. — А ты просто попробуй предположить. — Не могу. — Ну хоть разок. — Не могу. Уголок губ скакнул куда-то в стратосферу, но быстро вернулся обратно: Нахида вернула над собой самообладание, вновь премило улыбнулась, закрыв глаза, и скромно заложила руки за спину. — В Академии недавно такой многообещающий ученый появился, я как раз думаю найти ему место. Аль-Хайтам, вы же с Кавехом уже все долги оплатили? — Ладно, предположим, — покорно признал свое поражение аль-Хайтам. «…и полностью упертых людей тоже» — Отлично, — Нахида довольно хлопнула в ладоши, а затем развернулась к кинопроектору. — Допустим, наша история заранее написана кем-то. Тогда рассмотрим эту теорию на примере кино. Вот это, — она обвела руками окружение, — внешний мир, всё, что находится вне Тейвата. Бобина с пленкой — записанное время, а кинопроектор — механизм, с помощью которого время реализует себя. Что будет, если включить его? Сопроводила Нахида свои слова включением устройства. Переключатели мгновенно щелкнули, изнутри послышался треск заработавших механизмов, оттуда же пошел свет. Секундой позже слабо, едва видно при солнце, к тому же не на белом полотне, на пласте листа пальмы появилось изображение. Кто-то представлял на нем кадры лесов Сумеру. — Запустится время. Жизнь закипит, — ответил Хайтам. Нахида кивнула. — Всё просто, верно? Кинопроектор прокручивает кинопленку так, чтобы отдельные застывшие мгновения плавно шли друг за дружкой. Без него, — Нахида отключила движение внутри кинопроектора, и щебечущая на кадре птичка застыла, — мы бы остались в положении одного-единственного кадра, не двигаясь. — Ясно, — показал свое понимание аль-Хайтам, тем самым намекая ей идти дальше. Переключатели вновь щелкнули, но на этот раз они поменялись местами. Изображение исчезло, зато треск скачкового механизма и гудение обтюратора возобновились. — Еще один важный момент — существование настоящего, прошлого и будущего. Три вида времени. Закономерно вчера — часть уже пропущенной пленки, завтра — то, что будет изображено, и сегодня. С последним всё немного сложнее. — Начнем с того, что настоящее — это всего лишь концепция, придуманная человеком для простоты выражения мыслей, — напомнил аль-Хайтам, сложив руки на груди. — Как и всё время, — подмигнула Нахида. — Итак, если выражаться терминологией нашего примера с кино, то сегодня — слайд, попадаемый в кадровое окно, изображенный конкретно в данный момент фильма и обязательно освещенный источником света. Собственно, без света нет изображения. Логика простая, однако абстрактная. Проще говоря, свет — необходимое условие для хода времени. Он же и создает настоящее. Запомни эту концепцию, она еще во многом пригодится нам позже. На самом деле Хайтам уже и без этой подсказки понял, к чему она клонила. Опуская все возможные невозможности определения времени, можно было закрыть несколько черных пятен в его истории. Буквально черных пятен. Удовлетворенная улыбка отобразилась на лице Нахиды, когда она увидела понимание в глазах Хайтама. Тем не менее она решила продолжить: — Единственный, кого я до сих пор упускала из виду, — это киномеханик. Он, как человек, который обеспечивает показ фильма, отвечает за кинопроектор и пленку. В нашей теории он… — Бог, — закончил за нее аль-Хайтам и мрачно посмотрел на место, занимаемое сейчас Нахидой как киномеханика. — Верно. Киномеханик знает устройство вверенного ему устройства. Кстати, оцени тавтологию, — невинно хихикнула Нахида. Но аль-Хайтаму сейчас было не до шуток: он не переставал грозно смотреть на место киномеханика, и первая по-настоящему длинная тень от садящегося солнца прочертила на Хайтаме полосу от узора на стеклах. Пардис Дхяй наливался, словно спелый плод на родной ветви (Раз ранка — * два — * три — *
Озноб пробрал до костей. Воздух — холодный, громоздкий и остужающий кровь до самых внутренностей. И сидушка под ним не лучше — такая же холодная, вдобавок твердая, как камень… …или как промерзший песок. Аль-Хайтам невольно вздохнул, разочарованный быстрым возвращением из тихой и понятной обители буйной растительности в не пойми где. Время от времени то осыпаясь, то вихреватыми клубами вновь подымаясь, песчинки у рук Хайтама дергано двигались в одну-единственную сторону — на юг. Там, за накладывающимися друг на дружку дюнами, заметно побледневшими в ночной мгле, непокорно встал над всем живым исполинский песчаный вихрь. «Значит, пустыня Хадрамавет, — без особого энтузиазма осознал аль-Хайтам. Он чувствовал в теле заметную усталость, да и не только в теле — разумом он уже очень давно отдыхал. Тут его осенило: — Но если скачки происходят только в моих воспоминаниях, то тело не должно уставать» Незамедлительно и даже как-то автоматически аль-Хайтам развернул руки перед собой тыльными сторонами ладоней — те самые ранки. Небольшие, но весьма глубокие порезы примерно с сантиметр расплодились — тут уж не три звезды, а почти что пять. Каждая из этих «звезд» состояла минимум из пяти порезов, причем нанесенных намеренно — такие не сделаешь случайно. «Значит, я сам наношу их… Похоже, в каком-то из своих воспоминаний я придумал отмечать скачки на теле, чтобы предупредить самого себя», — быстро сложил два плюс два аль-Хайтам. Судя по количеству ранок, переносился он уже раз четырнадцать с того момента, как придумал этот способ. Причем он явственно помнил, что замечал их на себе еще во времена, когда не было всей этой несуразицы с пустыней, с кинопроекторами Нахиды, с Сайно и Тигнари, с Кавехом, медкартой и алкоголизмом… Архонты, когда же он в последний раз отдыхал? Твердая решимость и понимание, что нельзя так — без отдыха, с постоянными скачками туда-сюда в воспоминаниях и выяснениями отношений, — пробудились в аль-Хайтаме. Всё, и без того достаточно поработал. Можно было, кстати, раз такое дело, потребовать у Нахиды оплачиваемый отпуск в связи со сложными личными обстоятельствами. Личностно-временными* обстоятельствами. Как-никак он тоже заслужил отдых. Выражаясь языком простым, аль-Хайтаму стало лень разбираться дальше. Вроде и так уже наразбирался, Нахида много всего поведала, да и скачки, знаете ли, тоже утомляют, даже если тело и не чувствует их. С легким сердцем аль-Хайтам покрепче закутался в теплый аббас из нескольких шкур и вытянулся на пригорке, на которой его занесла память на этот раз. Песок под его головой оказался достаточно мягким, еще и теплым в придачу — повезло. Кажется, рядом никого не было — во-о-он там, в нескольких метрах от Хайтама, горели две несчастные палатки и рядом паслись вьючные яки. Единственную компанию аль-Хайтаму составляла только лопата: ее черенок гордо пронзал ночное небо, усыпанное звездами, а полотно покоилось в песке, одни только заостренные концы торчали из-под земли. «Подай лопату! Ну, эту свою, ту самую, с которой ты везде таскаешься», — вспомнились слова Кавеха на днях. Аль-Хайтам, не вставая, протянул руку и предусмотрительно очистил ближайший к нему заостренный конец лопаты. «Может быть, не зря и таскаю», — подумал он, нанося последний пятый порез на пятую звезду. И вот наконец он смог прилечь. В спокойствии, в тишине. Для идеала только какой-нибудь книги не хватало. Однако Хайтаму уже и того, что он имел сейчас, было более чем достаточно. Прохладный ночной ветерок временами ворошил безбрежные пески пустыни, заваливался за шиворот нежданным гостем, но плотному шерстяному плащу всё было нипочем. Поверхность земли резко потускнела и померкла в сравнении с расцветшим, словно ночной цветок, небом: поистине глубокая бездонная синева хитро подмигивала бесцветными огнями — звездами. Завораживающая картина, а главное, убаюкивающая. Сразу вспомнилась та ночь после обрушения тюрьмы, когда Хайтам с Кавехом просто молча сидели и смотрели в ночное небо… Аль-Хайтам тряхнул головой. Нет, теперь никаких Кавехов. К счастью, сейчас он был один, только он и лопата, лопата и он… Под головой что-то громко храпнуло во сне и затихло. Тяжелый, сравнимый скатать хоть целые горы и загадочные песчаные воронки на горизонте в труху своей подавленностью вздох прокатился по пустыне. Не понадобилось даже головы поднимать, чтобы понять, почему именно под головой «песок» был вдруг теплым и мягким в ночную стужу. Поправка: только он, лопата, лопата, он и какого-то мага Бездны дрыхнувший под ним Кавех.