Seven Vignettes in Varying Violets/Семь Виньеток в Оттенках Фиолетового

Долгое время в жизни Намджуна понятие дома ускользало от него, как магниты, отталкивающие друг друга. Что такое дом? Восьмилетним ребенком, пока его одноклассники играли на улице, он размышлял, смотрел научно-фантастические фильмы и читал Хайнлайна. Он чувствовал себя аномалией: длинный и неуклюжий, в очках и с торчащими волосами, мечтающий спасти города от роботов. Его родители порхали вокруг него, далекие небесные луны, слишком потерянные в собственной гравитации, чтобы присоединиться к его слабому притяжению. Намджун ходил в школу и спорил с учителями из-за определения планеты — как они могли так упростить его, как они могли говорить «это небесное тело, вращающееся вокруг звезды»? Разве не было чего-то большего? Разве не было во всем чего-то большего? Большие парни, которые, казалось, нравились всем девочкам, закатывали глаза на его вопросы. Но Намджун настаивал. Не все, что вращалось вокруг звезды было планетой, потому что тогда все было бы одинаковым. Некоторые холодные камни особенные, а некоторые нет. Намджуну разбили очки за то, что он задавал слишком много вопросов, что было неудобным, хоть и вполне обычным. В тот вечер он вернулся к себе домой с ободранными ладонями. Дом, с жаром подумал он, вероятно, не здесь. Подростком он читал и читал, заглатывая книги о материи, пространстве-времени и теории струн. Мир обретал смысл, когда ты разбивал его на мельчайшие детали; когда ты копал глубже и осознавал, что, по большому счету, люди были одними из самых сложных существ. Что насчет китов? Намджун задумался. Как насчет летучих мышей? У них был порядок, которого не было у людей. Он лучше их понимал. Киты и летучие мыши не лгали. Когда люди стали дружить с ним, а затем стали просить его о чем-нибудь — письменных работах, тестах, которые можно списать, домашних заданиях для дополнительных занятий, он жалел, что они не киты или летучие мыши, потому что тогда он мог бы быть в них уверен. Что они были друзьями. Что они были домом. В колледже Намджун углубился в науку со скоростью кружащего голодного раптора. Упорно работая он защищал одну ученую степень, затем другую, меньше спал, гулял по ночам, когда не учился, жаждя чего-то, названия чего не знал. Он пытался найти это — пытался очень сильно — в книгах, бумагах, лабораториях и других телах. Он осознал, что ему нравятся мужские и женские тела, и прошел через всю арку сексуального опыта: от себя неуклюжего к себе яростному и, в конце концов, к осознавшему, что секс для него важен, но он не является для него началом всего и концом всего, как он думал будучи подростком. В конце концов, его чувства были просто наукой. Гормоны были наукой. Стояки тоже были наукой. У всего было рациональное объяснение, и когда ты привязывал рациональное объяснение к сексу и своему собственному сейсмичному возбуждению, оно становилось несколько менее умопомрачительным. Любовь, думал Намджун, тоже была наукой. У него не было для этого времени. Не в его научно ориентированной жизни. В мире были вещи, которые гораздо больше требовали его внимания. Намджун защитил докторскую диссертацию сквозь смутную дымку надвигающегося экзистенциального кризиса. У него было то, что он хотел: важная работа в реальной науке, большая диссертация, блестящее научное будущее. Он был любопытен, у него были красивые волосы, и люди приглашали его на свидания. Он читал лекции и проводил семинары, где определенный процент людей засыпал, пока он говорил. Идеал мирской жизни Намджуна был достигнут: были и свидания, и секс, и даже несколько долгих постоянных отношений. Но все это не было домом. Ему было неспокойно на душе, все было шатко; словно сирена звала его к чему-то лучшему, мерцающему на горизонте, как маяк, зовущий домой. Он считал, что это признак какой-то безмерной, претенциозной по своей сути, жадности. Возможно, большинство людей действительно чувствовали себя никому не принадлежащими, но справлялись с этим скрытыми способами, которые ускользали от внимания Намджуна. Может быть, он вовсе не был одинок в этом недовольстве — просто был более жаждущим. Но тут пришло письмо. Письмо, машина, город. В тот первый раз, когда Намджун увидел город, раскинувшийся в долине между двумя скалистыми высокими красными пиками, он понял, что едет в какое-то особенное место. Большую часть своих первых двух недель в городе он провел запершись в своей лаборатории, пытаясь смириться со всеми странными, невероятными с научной точки зрения явлениями, которые здесь происходили. Этого было много, и это было очень страшно, поэтому большую часть времени, когда он боялся, Намджун слушал радио. Долгими ночами в новой лаборатории голос Тэхёна стал его постоянным спутником. В те первые дни Тэхён был дружелюбным голосом города, складывая для Намджуна все это, как первые кусочки пазла на фоне безбрежного, пустого смущения его разума. По крайней мере, в течение того недолгого времени, когда Тэхён был в прямом эфире, Намджун не чувствовал, что барахтается в бесконечном океане иррациональности. Из календаря сообщества Тэхёна он узнал, что по вторникам в некоторых районах отключена гравитация. Целые заведения и рестораны появлялись и исчезали, и появлялись снова. Тэхён объявил, совершенно не беспокоясь, что пшеница теперь в списке запрещенных продуктов, но банки с малоизвестным газообразным веществом с внешних планет — нет. И это были просто необъяснимые явления. Объяснимые, основанные на данных, вещи тоже не имели смысла. Уровень радиации на станции Тэхёна был запредельным, но он только рассмеялся, когда ему об этом сообщил Намджун. — Это радио-станция, — сказал он очень мило, как будто не хотел, чтобы Намджун подумал, что он говорить свысока. - Здесь должны быть радио-волны. Они излучают. Ты такой глупый, что волнуешься, хён. Намджун застонал в свои руки. — Это не то… - Подумай об этом так! - Тэхён прервал его, вероятно, опасаясь, что Намджун слишком накручивает себя из-за такой глупости. - Согласно твоим научным выводам я уже должен быть мертв, не так ли? — Всё на станции и её окрестностях, да, — сглотнул Намджун. — Но в основном ты. Ага. — Мертв ли я? — Нет, — нахмурился Намджун. - Я имею в виду. Я имею в виду, да, это хороший аргумент, но Тэхён… — Ты просто зря волнуешься. Глупый хён. Ты новенький в городе! Ты должен перестать работать и позволить мне показать тебе Ксеноновые поля. Может быть, сад тебя успокоит. В те первые пару месяцев Тэхён брал его с собой повсюду. В Ксеноновые поля, где были цветы, но не было листьев (зеленый — наш не-цвет года по версии Pantone; в каньон Радон, где созвездия пели оперу каждую ночь; в городской итальянский ресторан корейской кухни и в знаменитый городской бар молочных коктейлей за большими толстыми батончиками молока, которые им приходилось энергично встряхивать. Ты новичок, говорил он, о большинстве того, что тревожило Намджуна. Но что значит молочные бары в вашем городе подают жидкости? Разве не весь смысл в том, что они батончики? Они тусовались каждый день, открывая для себя новые места. Спокойная, обнадеживающая уверенность Тэхёна в собственной реальности сдерживала тревогу Намджуна. Через его шоу, которое часто касалось работы, которую делал Намджун, потому что Тэхён, казалось, любил говорить о нем, Намджун узнал, что город счастлив. Несмотря на его радиоактивные горы и частые катастрофические штормы Кровавой Материи, несмотря на катастрофические ужасы, которые время от времени поднимались из мертвого моря из-под пустыни. Город и его жители были счастливы. Ничего из этого не имело смысла. Когда они отправлялись на короткие прогулки, Тэхён часто говорил, что сегодня перестали работать такие вещи, как книги. Попытки оспорить с ним возможность этого приводил лишь к тому, что Тэхён пожимал плечами и говорил такие безумные вещи, как: ну, бутерброды с индейкой, или погода сегодня была умеренно прогрессивная с шансом на альтернативный рок, или, самое непонятное из всего: ты такой милый, хён. И Намджун хмурился, чесал затылок и говорил, что его собственные аргументы не имеют особого значения, потому что они не имеют значения. Потому что при всей своей причудливости, странной городской политике и смутных, угрожающих существах... этот город становился домом. Ты прощаешь странности в своем доме, потому что любишь его. Намджуну это начало нравиться. И Тэхён… Тэхён был большой частью этого. Намджун пытался решить его как уравнение и каждый раз находил новые переменные. Тэхён был умным, забавным и жизнерадостным, но он очень заботился о городе и делал все возможное, чтобы рассказывать свои истории как можно ярче. Ему нравилось искусство, бабочки и клубника, но он был очень вовлечен в дебаты о том, существуют ли ангелы, о выборах мэра и о том, можно ли продавать и покупать людей на аукционах. Он был очень милым и неряшливым в своих ярко-желтых свитерах и больших пушистых штанах, но затем появлялся на общественном мероприятии в костюме и галстуке, выглядя как модель, на которых у Намджуна-подростка (и, честно говоря, у взрослого Намджуна) мгновенно вставал. Он смущал Намджуна своим энтузиазмом. Чего ты хочешь? хотелось спросить Намджуну, потому что Тэхён был добрым, странным и восхитительно, невозможно красивым. Он был всем этим и голосом города, и вот он, проводящий все свое время с Намджуном, приходящий в лабораторию, когда он был свободен, сияя над всеми решенными уравнениями Намджуна. — Ты такой милый, — говорил Тэхён, сбивая Намджуна с толку тем, как он, казалось, на самом деле имел это в виду. — У тебя такой сексуальный мозг. Внутренности Намджуна сжимались от возбужденного удовольствия. Он молчал, поэтому Тэхён просто улыбался в своей дурацкой, своеобразной манере, и делился своими чувствами к дельфинам (чрезвычайно позитивно), острой еде (слегка негативно) и спортивным упражнениям (чрезвычайно негативно). Они украсили лабораторию Намджуна светящимися суккулентами, и Тэхён назвал каждого из них в честь планеты, о которой Намджун никогда не слышал. («Нольдорф? Большой газовый гигант с розовым морщинистым пятном? Нет? А как насчет Моно? Да, это планета, а не болезнь! Дожди там каждый божий день из их пятидесяти пяти дней в году. Какой же ты ученый, хён? «Планеты — это наука».) Тэхён приносил ему в лабораторию еду, сначала притворившись, что сам голоден и заказал слишком много, так что не хочет ли Намджун разделить ее с ним? И тогда Намджун понял, что вся еда, которую приносил Тэхён, была любимой едой Намджуна, и большая часть ее была очень сладкой, и что это, по-видимому, был единственным языком любви, который не менялся в Азии, где бы он ни был. Тэхён даже несколько раз засиживался допоздна, просто наблюдая, как Намджун решает уравнения, такой уютный в пижаме и металлическом шлеме для сна. Кто это сделал? спрашивал себя Намджун однажды ночью, с нежностью наблюдая, как Тэхён заснул посреди попыток Намджуна вычислить тройной интеграл переменной плотности. Математика была абсолютной защитой от влюбленности, не так ли? Это, конечно, навело Намджуна на мысль, что, возможно, Тэхён влюбился в него. Ха, подумал он про себя. Влюбился. Ресницы Тэхёна трепетали на его щеках, пока он спал, его тень медленно бродила вверх и вниз по стенам. Его кожа выглядела загорелой и мягкой, особенно в темно-коричневой, тускло освещенной лаборатории. Иногда, если ему снился особенно хороший сон, он светился, полосы света двигались под его кожей, как мерцающие карпы в ручье. Глядя на него, Намджун понял, что ему очень нравится форма рук Тэхёна. Какой длины были его ногтевые ложа и какой большой была его ладонь, насколько все соотношения были такими приятными с научной точки зрения. Хм, подумал Намджун с трепещущим сердцем. Влюбился. Кажется маловероятным. Тем не менее, это не была гипотеза, которую он мог просто проигнорировать, поэтому однажды он пригласил Тэхёна в парк, заявив, что ему нужно провести исследование деревьев. — Хорошо, — сказал Тэхён, не теряя ни секунды. - Но могу я принести свое записывающее оборудование? Я пытаюсь начать новый сегмент. Уголок науки. Когда я действую так, как будто наука — это реальная вещь, то получаю гневные письма от слушателей, которые не могут напрячь свое воображение, чтобы рассмотреть это как реальную возможность. — Конечно, — сказал Намджун. - Я мог бы помочь. - Правда? - Почему бы и нет? Тэхён тихонько радостно взвизгнул: - Здорово! Я очень люблю свое шоу. Я думаю, Уголок Науки, — Тэхён часто говорил «наука», как Намджун произносил русские слова, которые он видел в Интернете, — с тобой будет ценным дополнением. А потом они пошли в парк исследовать деревья. Намджун пытался — он действительно пытался. Деревья выглядели нормально, за исключением пурпурного цвета их листьев. Деревья вели себя нормально, за исключением их громкого астматического дыхания. Тэхён шел с ним в зеленой толстовке с капюшоном и полосатых штанах с пришитыми пластиковыми морскими звездами. Сегодня он выглядел очень красиво, его волосы были медово-каштанового цвета, и каждый раз, когда он говорил «ага» наблюдениям Намджуна за деревьями, это звучало очень по-журналистски. Он задавал много вопросов, все с серьезно сжатыми губами, широко раскрытыми глазами и грациозно изогнутыми бровями. Когда он смеялся над чем-то, что сказал Намджун, например: «это дерево — тополь» или «это насекомое выглядит ядовитым», его щеки надувались, а глаза становились крошечными и исчезали в маленьких полумесяцах. Внутренности Намджуна рассыпались, как свежее печенье. Внезапная привязанность захлестнула его с пожирающей силой лавы. Намджуну нравилось, что Тэхён принимал все в этом мире с долей удивления, что не было ничего под этим небом, что он не мог бы полюбить. Ему нравилось, что Тэхен гонялся за новостями так же, как он делал все остальное: с милой самоотверженностью, переливаясь своей любовью к этому городу и его жителям. Намджун никогда не понимал, как любить такие вещи. Он не был уверен, что хочет этого. Конечно-конечно, мир был слишком мал, чтобы вместить кого-то такого нежного и странного, как Тэхён; конечно - конечно - именно поэтому он жил здесь, в этой стране чудес без правил, которая могла быть к нему добрее, чем места, откуда приехал Намджун. Теперь он посмотрел на оживленный изгиб рта Тэхёна и позволил себе на мгновение задуматься, каково это — целовать его. Каково было бы протянуть руку и прикоснуться к нему, этому мальчику, подобному безбрежному пурпурному ночному небу? Был ли он таким же мягким, как выглядел, был ли он таким же теплым? Намджун неправильно собирал доказательства своей гипотезы. Это не Тэхен боролся с дикой, всепоглощающей страстью. Честно говоря, он должен был это предвидеть. Иногда Тэхён вел другое шоу. Не-новостное шоу. Оно называлось After Dark, хотя в этом городе всегда было полутемно. Тэхён всегда объявлял название более глубоким и знойным голосом, чем обычно. После Наступления Темноты для взрослых. Намджун слушал шоу в лаборатории, хотя и чувствовал себя странно под ярким светом, слушая, как Тэхён читает странные, галлюцинаторные, невероятно эротические сообщения от слушателей. “Ты сейчас лежишь на спине”, читал Тэхён. “Ты лежишь на спине, и он притягивает тебя к себе. Капли пота, застрявшие в желобке его ключицы, — это все, что тебе нужно, чтобы утолить жажду. Ты прикасаешься к нему языком, и он двигается над тобой, его кожа темная и покрыта звездами, его тело неумолимо прижимается к твоему.” Намджун с ужасом смотрел как мурашки покрывают его руки. “Ты лежишь на спине, а его вес над тобой, он вдавливается в тебя, его глаза глубоки и блестят, как масляные пятна. Пол вокруг вас качается вверх и вниз, каждая точка его поверхности теплая, влажная и живая, ложе языков, все лижут и омывают”. “Твоя кожа влажная. Горячая. Он задает тебе вопрос, но ответить невозможно. Он задает тебе вопрос, прижимая пальцы к покрасневшим и воспаленным местам в тебе, но ты летишь так высоко над ним, и твоя кожа такая теплая, и такая влажная, и такая горячая”. Было трудно слушать это и напрягать всю силу воли, чтобы не видеть его во сне, не тянуться к нему во сне или вызывать в воображении его образ. Греза-Тэхён парил у кровати Намджуна несколько ночей, говоря ему, что ему разрешено трогать себя, что у него так хорошо получается; произнося его имя шепотом, который был таким жарким и сладким, как горячая карамель. Когда Намджун просыпался — с постоянной болью в паху, поверхностным дыханием в легких, с кожей чувствительной, опасно близкой к наслаждению, он чувствовал вспышку унижения, дрожь от стыда. Но Тэхён настаивал в прямом эфире, что его истории предназначены именно для этого. Сворачивать желание и вытягивать удовольствие; шептать всевозможные вещи, которые мягко струились к сильному, сбивающему с толку блаженству. Он говорил своим ужасающе великолепным голосом о самых грязных вещах, и все это как-то усугублялось ноткой невинности, с которой он прощался. “Нет ничего постыдного в том, чтобы искать восторга”, гласила его ночная речь на прощание. “Пишите в After Dark, если это приносит вам радость — розовые заметки для личного пользования, синие — если хотите, чтобы я их зачитал. А пока и как всегда — Спокойной ночи, слушатели. Спокойной ночи.” Намджун прислал ему несколько розовых заметок, написанных измененными почерками, восхваляя его голос. Иногда, гуляя с ним, он замечал эти розовые записки, аккуратно сложенные в маленькую папку, которую Тэхён носил с собой в рюкзаке. Ему было немного приятно осознавать, что оно там, тайное удовольствие, которое заставило его прикусить язык. Намджун должен был честно признать, как ему было хреново, когда он перестал слушать — ради своей работы — и продолжал мечтать о Тэхёне. В большинстве случаев сны даже не были сексуальными. Они с Тэхёном только и делали, что устраивали пикники в Радоновом каньоне или пасли электрических овец недалеко от квартала андроидов. И все же. Его гипотеза оказалась неверной. Это вовсе не Тэхён был влюблен в Намджуна. Это был Намджун. — Эй, — сказал Намджун, по-настоящему несчастный, после шести с половиной часов с деревьями, без признаний и уж точно без поцелуев. — Тэхён-а. Тэхён, внимательно слушая дерево стетоскопом, кивнул, показывая, что слушает: — Да, хён? - Хорошо. Я думаю, то есть ... ты когда-нибудь задумывался стохастически… почему твои ресницы явно выбиваются из общего графика длины человеческих ресниц? Тэхён вопросительно хлопнул ресницами. Не застенчиво-сексуально, а просто смущенно-сексуально. - Выбив… как? - Не в плохом смысле! Они просто… многочисленные. И длинные, - Намджун долго изображал руками. Затем он понял, что это, вероятно, дало Тэхёну совсем другое представление об анатомии. - И, гм. Твое лицо также… также достигает уровня двусторонней симметрии, редко наблюдаемого у людей. Тэхён прислонился к фиолетовому дереву, теперь очень сбитый с толку. — Спасибо, — сказал он своим голосом After Dark. — Спасибо, Намджун-хён. Позволь мне уточнить, как и положено хорошим журналистом, ты говоришь, что я горячий? Намджун вспотел. С его ладоней лился пот. Ужасный и не сексуальный, а также мокрый. Он вытер его о свой лабораторный халат. - Ага. Просто хотел, чтобы ты знал! О, и еще! Вероятность того, что у такого журналиста, как ты, который мало занимается физическим трудом, такая задница — это нижняя десятая процентиля. - Что? В горле Намджуна пересохло. - Задница. Задница. Ага, я три раза сказал "задница". Тэхён тихо рассмеялся. - Хён… Но теперь рот Намджуна был дикой лошадью, скачущей по широким травянистым равнинам смущения: - Знаешь ли ты, что на английском можешь сделать из слова “подтекст” слово “баттсекс”?. Ну, теперь ты это знаешь. Поздравляю, Ким Тэхён. С разрушением науки. Своим лицом. И задницей. Черт, почему я все еще говорю? Я сейчас замолчу. Намджун посмотрел на свой измеритель опасности, который в настоящее время измерял стандартные единицы смертоносности четким оранжевым цветом. Наверное, это было неплохо, верно? Каждое явление в этом городе, которое он когда-либо измерял, было сплошным, ужасающим красным цветом — за исключением этого конкретного случая, когда Тэхён ярко улыбался, а его тень весело прыгала по деревьям. — Ким Намджун, — сказал он, кусая губу и неловко пытаясь выключить записывающее устройство. — Намджуни-хён. Ты заигрываешь со мной? Взгляд Намджуна был прикован к маленькой родинке цвета ириски на кончике носа Тэхёна. - …Может быть? Тэхён моргнул. — Слушатели, — драматично прошептал он, и его улыбка была настолько широкой и глупой, что Намджуну захотелось съесть ее. - Прекрасный день! Наконец-то Ким Намджун отвечает на мои чувства. Оказывается, все разговоры Тэхёна о Намджуне по радио явно предназначались для того, чтобы показать его интерес. Все свидания в ночное время явно должны были быть свиданиями. Оказывается, батончики с молочными коктейлями были товаром только для пар, и это было общеизвестно — разве мама Намджуна никогда не рассказывала ему о птицах, пчелах и барах? — Нет, — слабо сказал Намджун, когда все это объяснение было сделано. — Значит, ты влюблен в меня? Тэхён закатил глаза: - Конечно! Ты красивый, и умный, и очаровательный. Ты думаешь, что наука работает. Тебе нравятся детеныши животных, гигантские страшные животные и все животные между ними. Ты выглядишь горячо, занимаясь математикой. Каждый раз, когда ты рисуешь интегральный знак, я думаю о твоем пальце, рисующем его на моем гребаном… - Хорошо! Ладно, вау, я могу упасть в обморок. После этого у них было еще много свиданий — с прогулками или без. Это было легко. Тэхён говорил то, что думал, и носил свое сердце на рукаве, и ему нравилось целоваться, держаться за руки и обниматься с спины. Намджун никогда не говорил того, что думал, слишком смущенный, чтобы выговорить слова, но иногда умудрялся писать длинные витиеватые письма азбукой Морзе, принося их звездными ночами Тэхёну, который плакал над ними. В конце писем Намджун написал что-то вроде: не хочешь ли ты пойти посмотреть со мной на микроволновые узоры мира? И Тэхён, уткнувшись подбородком в плечо Намджуна, прошептал что-то вроде: конечно, хён, с тобой что угодно. Впоследствии Тэхён легкомысленно описывал их свидания по радио. “А потом, слушатели”, говорил он с ликованием в голосе, “он очень нежно держал мое лицо и целовал меня, и это ощущалось … ну, как нежный, сказочный сон.” Намджун, слушая в своей лаборатории, беспомощно, как морская звезда, прижимал конечности к груди, дрожа от полуобморочного восторга. Своим голосом After Dark Тэхён сказал что-то вроде: «Я хочу покусать твои бедра». И своим лучшим гелиевом писке Намджун сказал что-то вроде: “Конечно, давай”. Некоторое время Намджун жил в лаборатории, потому что там было мало людей, и было место, и ему нравилось не платить за аренду. Затем, когда он стал оставаться все дольше и дольше в красивой, просторной городской квартире Тэхёна, они оба решили, что будет благоразумнее съехаться. Въезд отпраздновали по городской традиции: большое вязкое виноградное желе с ровно девятью свечами, расположенными сверху в виде пентаграммы. На вечеринке по случаю переезда присутствовало несколько человек: Чонгук, стажер Тэхёна, который прожил дольше всех; Юнги, владелец последнего сохранившегося в городе магазина виниловых пластинок; Сокджин, владелец итальянского ресторана, где подавали только корейскую еду; Хосок, разумное пятно тумана, которое помогало людям красть книги из-под носа библиотекарей-каннибалов; и Чимин, самый молодой член городского совета и борец сопротивления со стальными глазами. — Он мой лучший друг, — сказал Чимин Намджуну, выдувая дым из ствола своего очень большого пистолета. - И он очень мягкий. Тебе стоит лучше присматривать за ним. Не разбивай ему сердце, иначе придется иметь дело со мной. Дошло? Намджун моргнул: — Круто, — сказал он нервно. Ботинки Чимина были в шипах, а на его рубашке были пятна крови. Его глаза, когда они встретились с глазами Намджуна, казались нестареющими, как будто он видел то, о чем Намджун мог только мечтать. Намджун сглотнул, руки снова вспотели. - Верно. Понятно. Отличный разговор, Чимин-ши. Нуарный взгляд Чимина, казалось, пронзил неловкое движение Намджуна. — Он тебе нравится, — обвинил он. — Тэхён, он тебе действительно нравится. — Думаю, — глубоко вздохнул Намджун, — думаю, да. - Ты думаешь? - прорычал Чимин. - Что? Нет! — пискнул Намджун, лихорадочно оглядываясь в поисках кого-нибудь — кого-нибудь, кто бы его спас. - Я знаю! Я знаю — он мне нравится. Я действительно это знаю. Чимин мрачно посмотрел на него. Затем он улыбнулся и внезапно превратился в очень маленькое мягкое существо. — Тэхёни не переставал сиять всю ночь, — сказал он, бросаясь в объятия Намджуна хихикая изо всех сил. — Я так счастлив за вас двоих. Все хлопали, когда разрезали виноградное желе. Затем они пили вино — все, кроме Хосока, который, будучи в основном состоящим из тумана, казалось, не был уверен, совместим ли он с жидкостями, и ели безглютеновую пиццу без мяса и молока. Чимин рассказывал им истории о своей партизанской войне против библиотекарей-каннибалов, а Тэхён читал самые забавные письма слушателей, которые он получил (помогите, Читал он читал, его плечи тряслись от смеха, помогите, я заперт в подвале мэрии! - Глупец, — сказал Сокджин, тоже хихикая, — мэрия — это социальный эксперимент, там нет подвала, в котором можно застрять!) В квартире были милые желтые шторы, светящиеся в темноте растения и плавающая, иногда заметная собака Тэхёна. Намджун подружился с Ёнтаном давным-давно, когда тот еще жил в мужском туалете на радиостанции, но они особенно сошлись друг с другом после того, как Тэхён слишком сильно по нему скучал и привел его сюда. В результате в такие дни ради Намджуна волновая функция Ёнтан чаще оставалась в наблюдаемом спектре, что, как полагал Намджун, было действительно приятным проявлением доверия. Когда виноградное желе почти закончилось и все ушли, он и Тэхён сидели обнявшись на диване и разговаривали. Сегодня в небе было несколько лун — Кровавая Луна на севере, Луна Волка на юге и Луна Супер Кровавого Волка на востоке — так что в квартире было светло даже без света. Скулы Тэхёна блестели, переливаясь золотом. Он сказал, что блеск съедобен, поэтому Намджун слизнул его, решив, что на вкус он как хрустящий старый шелк. Его было больше на груди Тэхёна, ярко сверкающего на коричневой коже. Мышцы Тэхёна вздрагивали под скользящим языком Намджуна, когда Намджун водил им по нему, намереваясь получить все. Под блеском сам Тэхён имел вкус винограда, сахара и корицы, все сладкое и все любимое Намджуном. А когда они целовались, это было похоже на странный, бредовый, ослепительный сон, как блуждать в иссохшей, жаркой и жаждущей пустыне много-много дней, прежде чем, наконец, упасть в бассейн со свежей, холодной, восхитительно сладкой водой. Кровать Тэхёна, а теперь и Намджуна, была кораблем в океане лунного света, пробивающегося сквозь прозрачные занавески. Тело Тэхёна так хорошо помещалось в объятиях Намджуна. Они двигались вместе, бедра к бедрам и рот ко рту, медленно, неторопливо и сладко. Рука Тэхёна двинулась, чтобы обхватить оба их члена, скользких от сочащейся смазки там, где его пальцы трепетали, вырывая из Намджуна мягкие прерывающиеся вздохи. Это отличалось от любого секса, который был у Намджуна раньше, потому что это был Тэхён — Тэхён, который мягко светился, когда был возбужден, Тэхён, чья тень улетала вне досягаемости, а лицо так сладко сморщилось, когда он кончил. Тэхён, который улыбался и произносил его имя так, словно оно было молитвой, сладкой облаткой для причастия. Его руки всегда были теплыми, рот всегда горячим, а когда его ноги мерзли, что случалось часто, он прижимался и упирался пальцами ног в ногу Намджуна. Дьявольская дрожь каждый раз пробегала по позвоночнику Намджуна, и после этого он прижимался губами к коже прямо под ухом Тэхёна и медленно и удовлетворенно думал о том, что он себя чувствует — наконец-то — дома.