Истинный лик Луны окутан тенью

      Город Десяти тысяч фонарей, благословенное сердце Подлунной юдоли, просыпался задолго до рассвета. Когда тем весенним утром заспанное солнце выглянуло из-за горной вершины, оно поразилось кипению жизни на столичном рынке.       Площадь Золотых врат была сплошь забита народом. Зазывалы наперебой расхваливали свои товары и гонялись за каждым прохожим, бесцеремонно хватая за рукава. Выдыхаемый пар мешался с ароматами горячего хлеба и мясного сока с пряностями. С криками «сторонись!» мужчины в грубых рукавицах толкали сквозь толпу телеги, гружённые кувшинами и мешками. Грациозные женщины не стеснялись торговаться за каждую заколку. Дети с раскрасневшимися щеками носились наперегонки с уличными псами.       Изредка показывалась богато украшенная повозка или паланкин в сопровождении стражи — тогда люди спешили расступиться, чтобы не преградить путь знатному горожанину. Лавочники посмелее иногда пытались привлечь внимание богача, сунув товар в окошко, но их обыкновенно останавливал властный взмах руки или копья телохранителей. У господ не было времени на глупости — они спешили миновать рынок и приступить к важным государственным делам.       Впрочем, нашёлся среди них и тот, кто не побрезговал отправиться на службу пешком.       Высокий, стройный и величавый, он шествовал сквозь рыночный гвалт, спрятав кисти рук в рукавах бирюзового одеяния. Сложенный чёрный веер покачивался на вышитом поясе рядом с мешочком, полным письменных принадлежностей. Плечи чиновника согревала тёплая накидка и блестящий полог волос — полностью распущенных, за исключением нескольких прядей, собранных лентой в узел на макушке. Гладкое лицо с точёным носом и густыми бровями вразлёт являло собой образец спокойствия. Лишь глаза выдавали вялое раздражение человека, не привычного к ранним подъёмам.       За чиновником неотступно следовал угрюмый страж с тяжёлой сумой на боку. При нём был и бумажный зонтик, на случай, если солнце начнёт досаждать господину, но пока в нём не было необходимости.       Торговцы приветствовали благородного гостя поклонами, однако не упускали возможности лишний раз предложить:       — Взгляни, какие серьги, господин! А бусы! На любой вкус, и для жены, и для любовницы!..       — Господин, верно, голоден? Мои пирожки только-только из печи, испробуй, сделай милость…       — Прохладное нынче утро, господин! Не желаешь ли плащ потеплее? Отменная шерсть и окрашена наилучшим образом…       — На службу идёшь, господин? Захвати новых кистей и бумаги…       — Господин!       — Сюда, господин, сюда!..       — Господин…       Морозный Кедр Полуночи молча следовал мимо, не удостаивая взглядом ни один прилавок. Этим прохвостам покажи кончик ногтя — останешься без руки. Поэтому покупками у них заведовал Сверчок — тот не угомонится, пока не собьёт цену вдвое да довесок не выпросит.       Цепкие пальцы уличных воришек время от времени покушались то на веер, то на украшенную камнями подвеску. Морозный Кедр останавливал их одним движением ладони, не давая себе труд даже повернуть голову. Самый бедовый рискнул позариться на суму в руках Шершня и еле спасся от неминуемой расправы, вовремя нырнув в проулок.       Вскоре к мелодии рынка добавилась ещё одна нота, звучная и чистая:       — Напишу ваш портрет всего за десятую чаши и пару серебряных проблесков! Богатство бренно, искусство вечно! Осчастливьте бедного художника — и оставите память о себе на тысячи лун вперёд! — уговаривал тщедушный молодой человек в скромных одеждах, нежно прижимая к груди дощечку для рисования. На его мольбы ответил басовитый смех:       — «Тысячи лун»? Твои краски и двух стылых ночей не переживут! Забудьте о нём, почтенная публика! Пару проблесков куда разумнее потратить на услаждение слуха непревзойдённой музыкой! — провозгласил дюжий верзила с брюшком, оттягивающим пояс. Но не успел он доказать слово делом, как оскорблённый живописец взъярился:       — Ты называешь визг своей убогой флейты музыкой? В жизни не слышал ничего смешнее!       — Что бы ты понимал в музыкальном искусстве! — живо откликнулся верзила.       — А ты — в художественном!       — Чтоб малевать кривые рожи, много ума не надо!       — Дуть в бамбуковую палку тоже невеликая премудрость!       Начисто позабыв о «почтенной публике», они принялись браниться на всю площадь. Один гневно потрясал растрёпанной кистью, другой — флейтой, больше смахивающей на дубину. Мечты о заработке уступили место желанию унизить соперника в чужих глазах. Прохожие старались обходить их поодаль, чтобы не попасть под горячую руку.       Впрочем, при виде Морозного Кедра спорщики отскочили друг от друга и поклонились в едином порыве.       — Лёгкого пути, господин! Давненько ты к нам не захаживал, — расплылся в улыбке Росчерк Киновари и с надеждой приподнял дощечку. — Портрет? Для меня будет честью запечатлеть твой дивный облик…       — Сдался господину твой портрет! Не видишь, он торопится, — осадил его Медный Звон, выступил вперёд, заслонив собой хрупкую фигуру художника, и вскинул флейту. — Позволь скрасить тебе дорогу лучшей из моих мелодий. Всяко больше толку, чем задерживаться ради сомнительных картинок…       Из-за его спины донеслось змеиное шипение:       — Сомнительные картинки ты видишь во сне, остолоп!       — Тебе откуда знать, балда?       Морозный Кедр с усмешкой запустил пальцы в кошель и выудил два проблеска.       — Плачу за то, чтобы вы двое унялись, хоть ненадолго.       Задиры мигом просияли и выхватили награду, пока благодетель не передумал. Вновь взялись кланяться и пихать друг друга локтями в бока.       — Нижайше благодарим, господин. Щедрость твоя не знает границ.       — Как и мудрость.       — Не болтай вздор, благодари как следует!       — Опять разорался! Забери у него монету, господин, и отдай мне.       — Бамбук тебе в глотку, а не монету!       Благо, переругиваться они продолжили шёпотом, честно отрабатывая полученные деньги. Морозный Кедр покачал головой, с трудом удерживая смех. Он не был на рынке уже много лун, но вероятно, некоторые вещи в этом мире остаются неизменными.       На краю площади лавок было меньше, и разговоры велись не только о продажах. Острый слух улавливал отдельные фразы:       — …совсем хромая стала, к зиме надо новую прикупить. Племянник мой…       — …три да пять — на том и порешили…       — …на бесприданнице! Слыханное ли дело? Ничего, нынешним летом непременно…       — …объявился…       — Тысячеликий? Сам?       — Луной клянусь! От свата слышал!       Морозный Кедр сбавил шаг. Остановился. Заслонил лицо веером. Понятливый Шершень наклонился, чтобы выслушать поручение, но не услышал ни звука. Вниманием чиновника без остатка завладела болтовня двоих крестьян у разбитой телеги.       — Свату откуда знать? Он у Тысячеликого на побегушках? Истинного лица его никто не видел! — отмахнулся первый.       — Видеть не видел, а народ врать не станет. Убийства, слышь, пошли… всякие. А душегубов — ни следа. Как испарились. Он это, точно он, — решительно уверял второй.       — Он же давно на юг подался, в горы. Вернулся, что ли?       — Видать. Может, нанял кто. Денежки всем нужны, даже демонам.       — Упаси Лунная сфера! И ведь не вычислить его никак… — понизил голос крестьянин и внезапно вздрогнул, ткнув пальцем в приятеля. — Эй! Вдруг ты — сам Тысячеликий в маске? А ну дай за бороду дёрну!       — Сдурел? Ай!       — Как будто и не он…       — А может, ты? Ну-ка…       Не сумев оторвать друг другу бороды, они немного успокоились и вскоре заговорили о грядущем половодье, не замечая чиновника, застывшего, словно глиняное изваяние, в пяти шагах от них. Не опуская веера, Морозный Кедр чуть слышно велел:       — Разузнай. Если правда, доложи без промедления. Скажи Сверчку, чтобы все цены удвоил и весть разослал.       Шершень молча склонил голову. В отличие от брата, он не имел привычки обсуждать и подвергать сомнению приказы господина. Даже если они порой казались немного странными.