| Part 2: Tale of foe |
Я всё ещё здесь? Небо молчит, оставив меня наедине с отчаянием. И с ним — с проклятым фельдмаршалом. Ты целуешь мои щёки, ласково и нежно, собираешь с них выплаканную мной дождевую воду со вкусом, цветом и запахом крови, целуешь и целуешь — словно пытаешься зализать мою внутреннюю рану и загладить свою вину. Приступ слабости прошёл, а железистый осадок остался, и мои губы горько кривятся, когда, закончив со слезами, ты упёрся носом мне в живот, стремясь попасть ниже. Нет, Фрэнсис, больше никаких сношений, меня тошнит при мысли о твоей извращённой «любви». А неуёмного вампира в себе я как-нибудь усмирю. Пора брать его за шиворот и оттаскивать от тебя. Вот только, почувствовав моё внезапное отвращение, ты вдребезги разбиваешь все благие намерения. — Я допустил ошибку, — генерал прекратил меня домогаться, встал на ноги и даже отступил на пару шагов. — Я больше не прошу меня простить. Ты свободен. Уходи прямо сейчас, если хочешь. Я вызову такси. Срубил так срубил. Испытываю нездоровое желание проникнуть к нему в мозг и затеряться в текущем вихре мыслей, заметных невооружённым глазом в насупленных бровях — но не буду. Достаточно и просто лежать нагишом в своей крови и ошметках плоти, вытекшей с этой кровью, на идеально подстриженном плюшевом газоне и с любопытством смотреть. На искажённое (неужели от боли?) лицо. Это даже приятно. И только беспокойство за… — Что будет с леди Минервой? — Судьба моей жены-потаскухи тебя никоим образом не касается. И я не пойду больше ни на какие сделки, много было и одной. Он до оскомины серьёзен. И красив, чёрт подери! Что-то опять изменилось. Внутри, стараясь быть незаметным, переворачивается вверх дном маленький сосуд — в котором живёт моя единственная настоящая душа. Человеческая. Она выливается, мерцающая и слабая, маленькая и беспомощная… А отравленная кровь уже подхватывает её и, исступлённо крича от радости и предвкушения, уносит куда-то. И я горю. Точнее, плавлюсь на медленном огне в бесформенную тягучую массу. Кто его разжёг? Странно, Нежить ни при чём, это что-то другое, но я не могу, не могу понять что. Оно ускользает в тень, не подпуская слишком близко. Чёрт, да потом разберусь. Неподходящее время для разгадывания ребусов. Я мельком взглянул на свой через силу встающий член (что меня возбудило, если боль в заднице и не думала утихать?) и как можно удобнее разлёгся в траве, стараясь расслабиться. Фрэнк меня отпустил, прекрасно. Теперь нужно что-то сочинить, открыть рот, выдавить звук, связно произнести… — Да, будь так любезен, вызови мне такси. Он скрипнул зубами, а я раскинул истерзанные ноги в стороны — сам, без приказаний. Он достал телефон, а я положил руку на свой пресловутый, торчащий колом орган. Он жмёт на кнопки негнущимися пальцами, пытаясь не обращать на меня внимания, а я задумчиво вожу ногтями по раскрытой головке пениса, сначала едва касаясь, затем более настойчиво. Поглаживаю и сжимаю, старательно не замечая, что каждое движение гипнотизирует кого-то. Из точечного отверстия уретры выделилась капля прозрачной смазки, я рассеянно растёр её между пальцев, и когда потянулся ими, запачканными, в рот, чтобы обсосать, слизать насухо остатки… О да, ты был тут как тут, схватил мою руку, невозможным взглядом уставился на блистающий след, потом на меня, снова на руку, и снова на меня. — Что же ты застыл? — мягко шепчу я, вливая в него кипящую темноту своих зрачков. — Или набирай номер такси, или… делай это, — но я вижу, он боится, что я всё-таки покину его сейчас, пошлю на три буквы из-за любого неверного движения. Поэтому я сам засунул влажный палец ему в рот, болезненно припомнил Ангела и охранника Патерсона у входа в свой офис — и нещадно подавил всхлип. Я не должен киснуть, я должен закаляться. Пусть и такими противоестественными способами. — Ещё? Фрэнсис качает головой и тянется к телефону. Я неторопливо встаю, падаю, не совладав с дрожью в ноющих коленях, упрямо встаю во второй раз, беру свою одежку в охапку и, слегка виляя катастрофически пострадавшей жопой, иду к его дому. Нагишом, босиком, окровавленный, мимо комнаты охраны, где сидит Блак за множеством мониторов и лицезрит меня… впервые в таком бесстыдном и использованном виде. Ну да, я был стопроцентно уверен, что майору понравится моё ничем не прикрытое тело, щедро испещренное синяками и красными потёками на ногах. Латентный гомосексуалист? Ха. Нельзя провести столько времени рядом с таким фельдмаршалом, как этот — безнаказанно. И я не скрываю жуткую довольную улыбку. — Чарльз, ты не мог бы мне помочь? Где находятся мои апартаменты, на каком этаже хотя бы, подскажи? Я только помню, там очень широкая и удобная кровать. А ещё не помешала бы горячая ванна, до краёв и в пене… Конрад меня наконец догнал и с нечленораздельным воплем закрыл собой от Блака. Ну что ж такое, Фрэнк, мы же вроде расстались. Ревнуешь к моей исполосованной и растерзанной наготе подчинённого? — Оденься! — шипит фельдмаршал, выталкивая меня к лестнице. — Зачем? Я сейчас умру от боли. Или свалюсь без сил. Спать. Идём на второй этаж? А может, всё-таки на третий? — А такси?! — Какое, на хрен, такси, я пошутил! Я очень устал, я разбит, я… поломан. Ты изнасиловал меня, ублюдок, и сам не заметил, да? Я еле иду… И хочу просто доползти куда-то, чтобы лечь и вырубиться, забыть всё… кроме тебя, — я резко притормозил на ступенях, оборачиваясь, и Фрэнк налетел на меня. — Чёрт. Ну что за дерьмо опять. Никто не упал: физически натренированный, он на автомате подхватил меня, ослабевшего, и прижал к себе. Мы покачнулись — вместе — и я не то злобно, не то нежно куснул его за злодейские губы, тщательно распробовав их горьковато-солёный вкус, и, бог мой, не удержался, полез целоваться по-настоящему, ворвался, затолкался, на его языке и в горле. Фрэнсис. Что так привлекает меня после той мерзости, что ты учинил? Что делает тебя обворожительно сумасшедшим и непохожим на всех… кроме Энджи? Я задыхаюсь от твоих исступлённых поцелуев, ты ласкаешь меня наглым языком, глубоко во рту, жадно лижешь, не в состоянии насытиться, грубо обсасываешь губы, тянешь их, грызёшь. А я поронял все шмотки, обнимаю твои худые скулы, вообще, нервно трогаю твоё лицо, наслаждаясь неровностью кожи, твёрдыми линиями и плавными переходами, бесчисленными мелкими морщинками и еле пробивающейся щетиной на подбородке. Потом убираю за ухо две длинные пряди волос, которые ты из непонятного кокетства отрастил на голове только с одной стороны, и понимаю, что засну — чтоб, возможно, не проснуться — только с тобой. Твои глаза сейчас кромешно темны. Ещё чуть-чуть, и станут синими. Ангел. Я брежу… — Обещай не вставать рано, — шепчу я с нажимом. — Обещай показать мне чудо. — Какое? — Сон. Ты доверишь его. И будешь спать рядом, беззащитный. И мой. Не чей-то, Блэкхарта или Минервы, армии или президента, а мой генерал-фельдмаршал. — Президент уже уехал, ближайшая военная часть расположена в тридцати милях отсюда, а Блака я сейчас отпущу покутить в ночном Нью-Йорке и присмотреть одним глазом за моей женой, что собралась на очередное свидание в даунтауне, — он прошёлся горящими пальцами по моим подрагивающим бёдрам и сравнительно бережно обхватил за сильно болевшую задницу. — Что-нибудь ещё обещать? — Оставить распутство до рассвета. Но у нас ничего не получилось. Отдав распоряжение, ты забрался в неприветливо холодную постель, а я забрался на тебя, потому что… меня просто вслепую влекло, и никакие внутренние уговоры не помогли. Ни боль, ни злость, ни досада, ни жажда мести. Желание обладать тобой в твоём обладании мной — перекрыло всё. Ложился медленно, смаковал. Растягивался на твоём теле постепенно. Сначала переплетаясь ногами и встречаясь с твоим полностью готовым к проникновению, напряжённым до отказа членом, к которому я прижал свой — и поймал твой тихий охренительно сладкий стон. Затем прильнул к твоему животу с нечетким рисунком этих твёрдых мышц и тонкой дорожкой чёрных волос, от пупка и вниз. Прикосновение к ним как-то особенно возбуждает меня, по-звериному. Наконец я прижался к твоей гладкой груди, накрывая твои манящие отвердевшие соски, встречаясь с твоим затуманенным взглядом — и слушая твой тихий задумчивый голос. — Я мечтал заполучить тебя — давно, ещё в юности — невинного ангела, что сжигал бы мне кровь и нервные окончания. И смеялся. И убегал. И возвращался бы. И снова всё сжигал. Безнаказанный. Неукротимый. — Я не сжигаю, я восстанавливаю тебя, Фрэнсис. Иначе мне оставалось бы целовать пепел, — я сделал то, что давненько хотел — запечатлел длинный поцелуй между его бровей, в месте, где морщины никогда не исчезали, только углублялись, когда он задумывался или злился. Но ему они добавляют прелести, вот что странно. — Подаришь мне удовольствие любоваться тобой утром крепко спящим, а не сбежавшим по своим мегаважным генеральским делам? — А что ты подаришь мне взамен? — Я уйду домой, а потом вернусь. — Почему? — По-моему, для тебя это уже не тайна — ты нужен мне. Я давно перестал чувствовать себя пленником, но я… зависим теперь так же, как и ты, Фрэнк. Когда я спрашивал: «Хочешь вмазаться?» — я ни черта ещё не понимал, что игла наркотика обоюдоострая. Потребность отдаваться тебе, и как можно полнее, растёт. И крепнет. И всё же я стараюсь запереть её и не выпускать. Но она рвётся, бллин, да всё во мне рвётся наружу, к тебе, — я уткнулся лицом в подушку и в его волосы. Сбившееся дыхание Конрада защекотало ухо. — И будешь возвращаться каждый раз? — Да, — пробурчал я всё в ту же подушку. — Пока тебе не надоест. Он смеётся, тихо так, довольно. И осторожно приподнимает меня, проникая. Опять без подготовки, но я уже разорван, плевать. И за время, пока я гулял нагишом, его член, истомившись от похоти, весь истёк естественной смазкой, и это приятная, долгожданная боль. Да… Я тоже неплохо помучил тебя, Фрэнсис. Повернул голову посмотреть и убедиться в этом, но он прикрыл глаза, и, кажется, забыл обо всех недавних страданиях. Вошёл глубже, выгибая меня под нужным углом, ещё немного глубже, ещё, не стесняясь — в кровь и во что-то остро отзывающееся на давление и нажим, что заставляет меня выгибаться сильнее и вскрикивать. Погрузился полностью. И я снова сижу, как будто бы просто обхватив его ноги и торс. Со стороны выглядит вполне невинно. И только внутри всё горит, обливаясь свежей кровью, и узким кольцом едва регенерировавших мышц сжимается в нетерпении вокруг его члена. Первое движение — медленное и плавное, но я не хочу привыкать, и не надо меня щадить, хочу почувствовать. Нет, не грубость и садизм, а силу и удовольствие. Тихо застонал и положил ладони на его живот. Мой генерал. Великолепные мышцы под толстой кожей, они дрогнули от этого прикосновения. И он сжал мою талию, резко подаваясь вверх, до упора — чтобы я ощутил его горячее диктаторское присутствие ещё полнее. Господи, я, наверно, конченая, достойная презрения тварь. Но я прощаю ему всё только за то, как мастерски он умеет делать эти богопротивные и омерзительно приятные вещи. Когда хочет — по-особенному. Трахает меня умело, насаживает на себя, раз за разом задевая одну сумасшедше чувствительную точку внутри, она ноет и расширяется, расползаясь пятном крови и услады, заставляя меня трепетать от шикарных ощущений, нарастающих и перерастающих в оргазм, но кое-как сдерживаться и сдерживать финал, не показывать фельдмаршалу всё, не делиться этим… А ещё он улыбается с закрытыми глазами, лаская нежными и внимательными пальцами мой неловко задравшийся член, а потом засовывая их, запачканные, мне в рот, двигая, принуждая сосать. Я подобного секса всю жизнь хотел, сам того не ведая? Он приносит кайф так властно и безжалостно, словно опять наказывает и насилует меня. Но я подчиняюсь каждому движению, став неотъемлемой частью жестокой игры и жестокого ритма, послушно подаюсь навстречу. Каждый его грубый толчок превращается в мой исступленный вскрик, и с каждой секундой наслаждение лишь усиливается. Задыхаюсь и сосу послушно его мокрые, остро пахнущие пальцы, снова и снова поднимаясь и опускаясь на разбухший разгоряченный член, бесстыдно раскрытый им окончательно, растянутый хуже, чем малолетняя шлюха, каждым стоном показывая, как глубоко он достал и как скоро я кончу… Ненавижу себя. Но мне нравится, Фрэнсис, безумно нравится, продолжай, я хочу, чтобы ты наполнил меня спермой, своим противно пахнущим семенем — в смеси с моей кровью оно особенно гадкое и тошнотворное — наполнил и повторил всё ещё раз. Много-много раз.* * *
Δ^ Я не помню день своего рождения. Я не имею понятия о секретах собственного существования. Я не отвечу на вопрос, что значит — быть серафимом. Я не бесцелен, наоборот… Но я не нахожу целей в том стройном механизме жизни, что создал Бог, и частью которого Он создал меня. Я не Его сторонник: сколько себя помню, я высмеивал Его планы, а потом просто ушёл. Переметнулся к врагу, стал предателем, это правда. Но сердца я не имел, душа моя не горела, я не стремился ни пасть, ни возвыситься. Я был солдатом-наёмником, ни больше, ни меньше. И мне всё равно, на чьей стороне сражаться. И Бог, и Люцифер оставались для меня загадочными тактиками и стратегами в большой и нелепой войне, что растянулась в бесконечность, стала вторым смыслом и синонимом бесконечности. Я же был пехотой, стрелявшей туда, куда укажут. Мне по-прежнему плевать, кто из них победит. Я пришёл на землю, я отдал огромную силу, а взамен получил средства, чтобы наполнить пустоту внутри себя. Я занимался саморазрушением, и меня ни капли не волновало, что произойдёт, когда я уничтожу последний не тронутый наркотиками участок своего разума. Химическая деструкция делает своё дело слишком медленно. Я успел забыть, к какому жуткому завершению цикла веду себя. Но сегодня я вспомнил. Сегодня я пробудился и нащупал внутри километры колючей проволоки. Каждый её шип обращен стальным острием к маленькому шевелящемуся комку из крови, плоти и божественных лохмотьев, что у меня ещё остались. И это он, биологический насос, пригнал меня в самый глухой и скорбный час ночи в комнату, где спит человек, познакомивший меня с болью. Его ресницы подрагивают во сне. Вслед за ними дрожит моё сердце. Но с каждым таким движением шипы, что ощетинились всего лишь в миллиметре от него, вонзаются. И я дергаюсь. Я словно умираю. И никто не в силах мне помочь. До рассвета. Δ Дезерэтт бесшумно соскочил с подоконника и прошел к кровати — лёгким скользящим шагом, который ему не принадлежал. Сел на пол, сложив длинные ноги по-турецки. Тонкое, вырезанное из снега лицо, что также принадлежало не ему, оказалось вровень с лицом спящего. Ксавьер лежал на боку, безмятежно дыша во сне, удовлетворённый своим властолюбивым любовником дважды. Кровь и сперма на его стройных ногах высохли до светло-бурых пятен, неприятный запах выветрился в ночной воздух, осталась природная шикарность золотистых волос и нездорово-бледной кожи. Фрэнсис прижимался к нему сзади, ревниво обнимая сильными руками за талию, не отпуская даже сейчас, когда добыча полностью сдалась. И, в отличие от Кси, он не спал. Расширенными глазами фельдмаршал смотрел на незваного гостя. Никто не произнёс ни слова. Серафим улыбался. Конрад сжимал золотоволосого малыша крепче, забыв, что может разбудить. Неизвестно, о чём он думал, но определённо боялся, что Ксавьера отнимут — именно сейчас, когда они с грехом пополам всё-таки наладили отношения. Дэз продолжал смотреть на них, с тем невозможным выражением, от которого у Фрэнсиса взмокли ладони, и он нарушил тишину: — Кто ты? Серафим исчез. В его планы не входило представляться раньше времени. Риск разоблачения тоже был. Хотя Фрэнк никогда не видел Ангела. Всё равно — темптер не велел являться до восхода солнца. А он пришёл лишь потому, что хотел подготовиться. Увидеть ещё раз белокурого подопечного, внушить в себя уверенность, побороть тоску, побороть ревность. Вид обнажённого фельдмаршала не способствовал ничему из перечисленного. Но он постарается сбежать от жалящего ревностью откровения этой ночи, абстрагировать свое сознание от естества Ангела, не плакать, не кричать. Заморозить себя и глупую мешанину адских чувств, что вызвали эти двое. Их хотелось убить, их хотелось жестоко трахнуть — обоих. Но он не должен, Господи, он должен вжиться в свою роль, это так трудно. Ведь Энджи абсолютно на него не похож. Δ^ Четыре часа. Каких-то сраных четыре часа осталось! Я справлюсь. Я не имею права на ошибку. Асмодей… я поквитаюсь с тобой за эту муку позже. Хотя кому как не тебе — знать — и в полной мере чувствовать — всё, что почувствовал сейчас я. Δ Пьяной походкой серафим вышел на обочину дороги и поймал такси. А Фрэнк в смятении ещё долго не мог уснуть. Он не особо разглядел в красноватом сумраке комнаты незнакомца, но его лицо, полускрытое длинной чёлкой, предательски злой и красивый изгиб губ, очерченных чётко, просто идеально, как с картины или для картины — и взгляд, особенно взгляд, смешанные в невообразимых пропорциях страсть и ненависть — заставили кричать. Долго, больно и громко. И этот ужасный крик ему пришлось похоронить глубоко внутри себя, чтобы не растревожить спящее рядом сокровище. Старые полунасмешливые мысли о дьяволе и вызове, который тот ему бросил, вернулись. Но теперь стало совсем не до смеха. «Мне нечего тягаться с властелином ада. В гордыне своей и глупости я думал, что он пришлёт несчастье, а он прислал мне любовь. И поздно отказываться от проклятого дара, я не расстанусь с Кси, ни за что, сам заплачу чем угодно за право быть с ним. И, похоже, уже начинаю платить».* * *
— Мод, мне нехорошо. Можно я поеду тоже и удостоверюсь? — Совесть мучает? Солнце моё, кто тебя отпустит из Ulysse Nardin? — демон возлежал на чертёжном столе, ловко умостившись между листами ватмана, карандашами и транспортирами, и лениво пускал струйки пламени под потолок. Один циркуль, правда, оказался прямо между ног, глядя острым концом на… Хэлл метнулся убрать его, и Асмодей ловко накрыл его руку своей, захватил в плен. — Всё в порядке. Ты потеряешься в Нью-Йорке без проводника, а у меня не получится сопровождать тебя всюду. — А Дэз… — Нет сейчас никакого Дэза, есть лже-Ангел. И ты запамятовал, видимо, что охраняешь настоящего Анджело, тут — пока время вынужденного ожидания в бездействии не истечёт. Ну, полно, мастер, ты плачешь точь-в-точь как моя мать, — темптер рывком поднялся и усадил его к себе на колени. — Не вини себя понапрасну. — Но это была моя дурацкая идея с перевоплощением! Ляпнул, не подумав. Он сразу сказал, что не справится, а я… Мод, мне никак не представить, насколько ему тяжело, ведь Ангел слишком… Мне не хватает словарного запаса для выражения. Я медленно варюсь в своих мыслях, одна хуже другой, обзываю последними словами за то, что воодушевил серафима на безумный подвиг, хотя сам этого воодушевления ни на грамм не почувствовал, я… знаком с красным сумасбродом полтора дня, а уже пристыжен, до смерти виноват перед ним. Мод, я не хотел, я не подозревал, что мне из-за кого-то так плохо станет… — Тсс, замолчи. Сегодня далеко не последний срок, сгорающий, как солнце в лучах Армагеддона, и отчитываться за свои действия ты будешь перед Энджи, а не перед Дэзом. Серафим не маленький — знал, на что идёт. Он согласился добровольно, и он достаточно сообразительный парень. Ну всё, успокаивайся, сейчас я тебе поставлю музыку, выбрасывай из башки разный шлак и займись исследованиями. Работа лечит, а твоя работа и мёртвого вылечит. Возьми у Ангела немного крови на анализ, а утром доложишь, что нашёл. И можешь отправлять заявку в Нобелевский комитет. — Мод, ты такой… — инженер втянул голову в плечи от мощного саунда, хлынувшего из колонок его допотопной аудиосистемы, — невозмутимый! — Похуист, — демон рассмеялся. — Уж говори как есть. — А как я передам тебе результаты анализа? — Отправишь телеграммку в ад. Постучишь крестом по лбу три раза. Хэлл, ну, правда, что за идиотский вопрос.