| Part 2: Tale of foe |
Мне снова снилась церковь, свечи, кровь. И коленопреклонённый Ангел. Но теперь в гробу лежал, с рукой, перевязанной чёрным шелковым бантом, я сам. Я был бы благодарен Блаку за пробуждение, если бы не одно «но»: я утащил у Фрэнка во сне почти всё одеяло, и неизвестно, сколько уже Чарльз стоит и смотрит на фельдмаршала. Между прочим, этот великолепный голый мужик принадлежит не тебе, хватит таращиться! — Чего припёрся и молчишь?! — воинственно вопросил я полушёпотом, накрыл сладко спящего Фрэнсиса и уже под одеялом перелёг на него и осторожно обвил его худощавый торс ногами и руками. Вздрогнул в лёгком возбуждении, касаясь его сухой и гладкой кожи, холодной… Должно быть, он мёрз без одеяла. — Конрад в будни просыпается в семь. Сегодня четверг — и уже начало десятого, осмелюсь заметить. У меня скопилось порядка полусотни донесений из армии и письмо от президента, появилось два очень секретных дела, не терпящих отлагательства, наконец, в три часа пополудни у генерала встреча в Бостоне, которой бостонский мэр добивался полгода, — Блэкхарт умолк, заметив, что я зеваю. — Тебе плевать на его работу, я не сомневаюсь. Но он должен сейчас же проснуться. — Должен? Ну вот сам его и буди. Блак замер в нерешительности. Пока он гадал, какие кары небесные обрушит Фрэнсис на его голову за возмутительное нарушение интимного покоя, я спустился пальцами по рельефному животу генерала в промежность и нежно потерзал кое-что. Тёплый, наполовину эрегированный (эротические сны?) член крепко натянулся в моей руке, наливаясь кровью, Фрэнк отчётливо застонал и выгнул спину. Я успел обнять его, на секунду отделившегося от постели, и прильнул теперь ещё теснее. Чарльз же, увидев, как я кладу голову на плечо фельдмаршала с донельзя довольной торжествующей усмешкой, чертыхнулся и вышел вон. Отлично. Значит, военачальник в лице Конрада вам нужен всё-таки не так сильно, как мне — мужчина. Любовник и… — Я пытался придумать тебе второе, ласкательное имя, — зачем-то сказал я вслух и сам испугался. Достаточно тихо сказал, однако Фрэнсис шевельнулся. И я уже тянусь губами к его уху, в непреодолимом желании высказать накипевшее, — но ничего не подобрал. Ты чудовищен в своих хладнокровных пытках, убийствах и других вещах. Ты сам их знаешь. И я их не забуду. Я сумел подчинить тебя, зверь. Ты проявил ко мне своеобразное… угловатое и извращенное подобие любви. Я разбудил её сам и принял как должное, принял грузом на изнеженные плечи и не плакал под тяжестью. То есть плакал. Не важно. Временами я всё-таки жалею, что поддался твоей животности и странному непередаваемому обаянию. Уникальному. Ты подарил мне максимум наслаждения, в котором я нуждался, грубого, но самого… сытного, что ли. Я не знаю, что ещё добавить. Кроме того, что мне больно тебя обманывать. Я хотел, чтоб ты уснул счастливым. И ты уснул. И спал. И, нет, я вовсе не собираюсь убегать, я всегда держу свои обещания, ты не проснёшься один и не будешь брошен. Но я зря затеял сказку, в которой ты — мой, а я — твой, я знаю, что она лжива, а тебе говорить боюсь. Я хочу закричать, что люблю тебя, и не могу. Много раз хотел, хотя бы мысленно сказать. И лгал, чёрт возьми, лгал самому себе! А когда не лгал… то понимал, что связался узами крови, забрал тебя в племя вампиров, ты роднее давно опостылевшей семьи, и я всегда теперь хочу твою плоть. Но этого слишком мало, Фрэнк. Ты обнял моё сердце со всех сторон, объял, покрыл, но не вошёл в него, его можно занять лишь раз, и это сделали до тебя, оно — не твоё, чужое. Я истощен тоской, я таю изнутри, лишённый покоя, расстаюсь с душой, меня в любой момент может захватить Нежить или то другое, неизвестное порождение хаоса, они победят, ведь я стремительно слабею. И сколько бы ты ни питал мой изнурённый дух своей горячей любовью, я умру, если не вернусь к Ангелу. Это жестокость. Но не большая, чем твоя жестокость по отношению к простым людям. Я вздохнул и просунул язык между его пересохших губ. Довольно подло изливать боль спящему Фрэнсису, не могущему отпарировать, зато меня перестала грызть совесть. Фельдмаршал приоткрывает рот, помогая нахальному вторжению, но всё ещё не желает просыпаться. Странно. Как же он обычно срывался на работу с утра пораньше? Разленился и разнежился со мной? Опять я виноват. — Фрэнк, проснись, — вполголоса попросил я, ложась на постель рядом и с нездоровым интересом посматривая на его ключицы. — Тебя хочет Блак. Страна и армия, — я всё-таки поддался Нежити и провёл языком вдоль яремной вены, преступно насладился солёным вкусом его кожи, а потом сделал тонкий надрез. — Хотя намного больше тебя хочу я. Ровно вздымавшаяся грудь дернулась, опускаясь, фельдмаршал что-то пробормотал в полусне и вытянул руку в сторону, властно накрыв мой живот. Прижал ко мне крепко ладонь, потрогал, погладил, вниз, вверх… И только после того, как удостоверился в подлинности всего ощупанного, открыл глаза. «Невинный ангел, так возбуждающе стонавший надо мной. Твоё бесстыдное тело я видел во сне и снова проникал в тебя, разрывал твои девственные прелести без чувств, с обыденным равнодушием и цинизмом, но ты не сопротивлялся, только плакал, привыкая к боли, и подавался назад, помогая мне. Раскрывался, раздвигал ноги шире, тёрся ягодицами, тесно прижимался ко мне, отдаваясь весь. Господи, всё было и сахарно, и аппетитно, и отвратительно. Но, Ксавьер, ты по-прежнему рядом. Я боялся, что сделал с тобой эту гадость наяву». Теперь он томно потягивается, щурясь и зевая, улыбается и треплет меня за волосы. Странный в спокойствии, родной и уютный. Как будто не было крови и зверств, тысячи лет засыпали и просыпались вместе под мирным небом. Меня убивает чувство нашего безумно тесного физического единения, когда он склоняется надо мной, нависая сверху всем телом, но не касаясь. И целует. В щеку. Нежно и бережно, словно позабыл свою обычную грубость и нетерпение. — Ты не способ услаждения голой безмозглой плоти, не пластмассовая кукла в руках пресытившегося игрушками ребёнка и не минутная прихоть, — шепчет он, прочитав недоумение в моих глазах. — Я не заслужил твоего расположения. Спасибо, что не сбежал. — Я тебя немного покусал, — застенчиво признался я, не желая говорить на предложенную тему. — Я бы тебя ещё покусал, но будет выглядеть несолидно. Особенно если солдаты начнут перешептываться, с чего бы это ты такой растрёпанный, довольный, весь в засосах… «Он говорил ещё: о том, как приходил Блак, смотрел, как я сплю голый, и как малыш ублажал меня бессовестно на его глазах, а я слушал, старался прогнать из спокойных утренних мыслей ночного гостя. Целовал задорно смеющиеся и издевающиеся губы, мешая рассказывать. Откровенно не хочу вставать, куда-то идти и что-то делать».* * *
— Генерал! — Блэкхарт ворвался без стука, Ксавьер недовольно скривил рот, подтягивая к себе одеяло, но Фрэнсис как ни в чем не бывало продолжал его целовать. — Фрэнк, звонят из штаба, Патрик на первой линии. — Разберись, — бросил Конрад, по-прежнему не отрываясь от своего приятного занятия. Кси, расслабившись, поглаживал его плечи. — Это срочно! Я не могу говорить при посторонних, — Блак злобно покосился на довольного белобрысого пленника. Тот незаметно сложил и показал ему средний палец. — Здесь нет посторонних, — возразил фельдмаршал, немного раздражаясь. — Снимаю любую секретность, пока ты находишься в комнате, в присутствии моего ангела. Что понадобилось Патрику в столь ранний час? — Ранний?! — Блак повысил голос и тут же об этом пожалел: Фрэнк выпустил Ксавьера из объятий и выпрямился, садясь на постель лицом к подчинённому. Его голубые глаза в один момент заковало льдом, и майор попятился. Знакомый взгляд старого Фрэнсиса, взгляд василиска… от которого всё тело каменеет и отказывается повиноваться. — В лунном городе восстание. Новое. Беспорядки начались ещё накануне, вчера вечером, я приказал отправить туда два полка солдат. Они перебиты. Несмотря на наше численное превосходство, повстанцы сильнее. И они чем-то ужасно разозлены. — Парламентёра отправляли? На чьей стороне мэр? — Конрад уже бегал по комнате, в спешке собирая разбросанные носки и натягивая брюки. — Да, отрядили час назад. Мэра Вельда Свонга и его семью они пленили в их собственном доме, заперли в подвале и бдительно следят, чтоб никто даже из своих не подходил слишком близко. Восьмерых наших солдат из полка рэйнджеров они взяли в плен и… — Блак снова покосился на Кси, — съели до рассвета. Не очень хочется, чтобы с парламентёром случилось то же самое. Фрэнк, требуется твоё немедленное вмешательство. — Подавай вертолёт, летишь со мной, — фельдмаршал лихорадочно застёгивал рубашку, стоя перед зеркалом, а когда развернулся, наткнулся на терпеливо ждущие тёмно-зелёные глаза. Ксавьер всё это время прятался за его спиной с антрацитовым галстуком в руках. Ухмыльнувшись удивлению Фрэнсиса, юный упырь принялся невозмутимо завязывать на его шее последнюю деталь гардероба. — Ты перестал отражаться в зеркалах, малыш. — В генеральской форме ты нравишься мне больше, чем в костюме, — произнёс Кси, поправляя и приглаживая воротничок рубашки. — Ты даже в ванну не заскочишь, не говоря уж о?.. Фрэнсис пожал плечами, схватил пиджак и стрелой вылетел из комнаты. В два прыжка поднявшись на крышу особняка, он был остановлен странным возгласом, перекрывшим шум вертолётного винта. — Возьми меня с собой. Обернувшись, Конрад обомлел: Ксавьер казался белее смерти, с безумно заострившимися скулами и синевато-чёрными пятнами вокруг глаз. Эти чудные изумрудные глаза испускали теперь едва заметный свет. А сам вампир закрывался обеими руками от солнца. — Я не могу, малыш. Я вернусь так быстро, как разберусь с делами. Не раньше завтра. — Как я узнаю, что с тобой всё хорошо? «Его голос! Низкочастотные вибрации, от которых кружится голова и вообще не слышен взлетающий геликоптер. Во имя дьявола, что с ним происходит?! Я так хочу остаться и не беспокоиться ни о чём. Ни о ком, кроме него. Грёбаные бунтари Сандре Льюны, всех вас изжарю, выжгу дотла каждый квартал, если понадобится!» — Я позвоню, когда вернусь в генштаб. — А из Сандре Льюны позвонить нельзя? «Там не ловит телефон, не работает радио. Даже спутниковой связи нет. И я хочу, чтоб ты больше не читал мои мысли, дружок». — Что это за город, Фрэнк? Где он? Я должен знать! Я же волнуюсь, хренов ты военачальник, не отпущу тебя просто так, ругайся, не ругайся, а ты мне… — Кто? Придаток к члену? Продолжай, уж больно интересно узнать. Это секретный город, Кси, не нанесённый на карту. Координаты кроме меня ещё двум-трём людям известны. Извини. — Не смей так говорить! Ты… Этому нет определения ни в одном языке, ты мне брат по зараженной крови, первый брат, и хочу, чтоб остался единственным. Ты был избран моей Нежитью для утоления голода, любого голода. Но ты не еда! Не завтрак или ужин. Ты как тело и кровь Христова для истового христианина, что претворяются в хлеб и вино. А ты претворяешься в мою кровь. Твоя кровь — в мою. И наоборот. Моя жизнь зависит от твоей, прямо и косвенно. Напрямую, когда ты рядом. Когда держишь меня во время близости. Когда трахаешь… и твой жар перетекает в меня, согревая изнутри. Ты делаешь меня живым, позволяешь чувствовать. Неужели этого недостаточно?! Дашь координаты? Тогда я поехал домой. — А если я предложу тебе вибратор и тепловентилятор? Два в одном, есть на батарейках и от розетки. Не забудь, ты обещал вернуться. — Очень смешно. Неужели ты сам ничего не почувствовал? Неужели ничего не понял из услышанного и увиденного от меня ранее? Все разговоры, ссоры, сделки и просьбы! Продолжаешь считать, что я тебя использую? Но зачем мне это? Ведь я только радовался бы, если бы мог от тебя освободиться. Уйти и спокойно любить своего Ангела. Я не забываю свои обещания, Фрэнк. — А я и не держу! Уходи и люби кого угодно! Блак, взлетай. — Ты боишься. Ревнуешь и боишься подарить свою любовь без оглядки и проверки, боишься, что её растопчут и выбросят, и сам стремишься первым растоптать и выбросить, потому что НЕТ никаких гарантий, есть только доверие, а доверие ты не выберешь, потому что, повторяю — боишься. Блак, подожди. — Я трус, но не слепец. Я ясно вижу, что ты не любишь меня. Не приказывай моему майору. — Ты видишь только то, что можешь понять и истолковать. Ты не вампир пока ещё, ты не знаешь, что нас роднит и объединяет, что скрепило нас, несмотря на моё отчаянное сопротивление и твою больную тягу к резне и таблеткам. Фрэнк, это тип связи, которой нет у людей и никогда не будет, им жизненно необходима вода, а не кровь. Ты поймёшь меня, со временем. Если, конечно, не прикончишь раньше. Я люблю тебя как наркоман, и ненавижу — как наркоман. И жду новой дозы, и переживаю ломку, и снова тебя ненавижу… а выбор не изменю. Потому что не знаю, как перестать тебя хотеть. Мне НУЖНА твоя любовь. Майору всё равно плевать на меня. Валите оба и не возвращайтесь, — Ксавьер опустил голову, скрывая подступающие слёзы. Его волосы за пару ночей успели отрасти и развевались на ветру, поднятом вертолётом. — Малыш, малыш! - Фрэнсис сжал зубы и попытался подавить жгучее желание выпрыгнуть из кабины. Они набирали высоту, но собственная жизнь его сейчас меньше всего беспокоила. — Прости меня. Координаты… — В жопу себе их засунь. А я пойду, поищу тепловентилятор и пластмассовый член. На батарейках. — Блак, мы приземляемся! Разверни это летающее корыто. — Фрэнсис, убирайся на работу! Поговорим, когда ты начнёшь думать и анализировать. Не заставляй меня ненавидеть тебя ещё больше. Он все равно оставил мне координаты. Но я отправлюсь в Сандре Льюну не раньше, чем навещу Николь, Жерара и Джонни Би. Наверное, врач уже забрал клинок. Тем лучше. Энджи… я иду тебя искать. И если на земле не отыщу, ждите меня в приёмной у сатаны.* * *
Δ^ Я чувствую себя опутанным таким толстым слоем лжи, что задыхаюсь, находясь в этом доме. Я прячусь от повара, от матери и брата Кси, я до усрачки боюсь, что меня рассекретят. Я не должен попасться никому на глаза, и в то же время не могу слиться с обстановкой, скинув чужую оболочку, потому что обратно её уже не надену. Быть Ангелом — значит, быть проклятым и наказанным, заточённым и брошенным, бороться с хаосом внутри, бороться со Зверем, бороться и отступать. Каторга навечно, мучение, что прекратится только с уничтожением мира. Разве это жизнь? Зачем, зачем я согласился?! И как у него хватало воли улыбаться и любить кого-то, защищать, когда даже себя не можешь защитить?! Так больно. Больно. И когда перестаёшь бороться, падая в угол своей темницы, ничего, кроме боли, у тебя не остаётся. Δ Дезерэтт забрался с ногами на подоконник и устало прислонился затылком к стеклу. За окном всё равно ничего нет, какое-то там солнце, серый мегаполис и умершее лето. А в спальне… И в спальне ничего. Он закрыл глаза, выключая дыхание. Δ^ Этим легким воздух всё равно не нужен. Δ Так тихо. Головокружительно тихо. Отделяешься от застывшего тела, расправляешь свои помятые и запыленные крылья и ложишься на тонкие лучистые волны, разбросанные всюду. Прозрачный и невесомый. Свободный на долгие-долгие доли секунды от повинности, которую добровольно на себя взял. Растягиваешь время как хочешь. Ведь здесь, в божественной небесной сфере, что смешно названа людьми «астралом», ты повелеваешь им, хранитель душ, великий серафим, и вспоминаешь отблески своей славы у Престола Господнего. Тысячи лет назад — как вчера… Нет, как сегодня. Но вот тебя снова током пронизывает боль, чужая, но неотступная, от которой нигде не спрячешься, пока связан своим естеством с естеством другого существа, спящего и блуждающего дорогами преисподней в поисках правды. Боль вырывает тебя из целительного покоя, возвращает в тело. Боль? Это не боль. Этого слишком много, это нельзя назвать болью… …когда в грудь тебе утыкается пушистая голова, покрытая золотом, а руки грубовато стискивают спину и бока, когда рыдания оглушают, но больше всего тебя оглушает его внутренний крик, когда ты понимаешь, что его боль горше, чем твоя собственная, чем боль Ангела… чем любая другая боль. И плачет он, чтобы избавиться от неё, хотя знает, что слёзы из крови облегчения не принесут. Горечь и крик лишь усиливаются, а ты обнимаешь его, потому что должен обнимать, и забываешь о постыдном обмане, потому что любишь. И готов выдать себя за другого, в награду вырвав самое сокровенное — доверие и взаимность. Погрузиться в его влюблённые глаза и не считать секунды до момента, когда Ксавьер задаст вопрос — и придётся отвечать. За всё. И ты не выдерживаешь. Твоя оборона трещит по швам, в его взгляде любви слишком много, она настолько не твоя, а принадлежащая Ангелу, что ложь вскрывается сама собой, ты отталкиваешь чужого возлюбленного и кидаешься назад. Головой легко разбиваешь окно и падаешь вниз с третьего этажа, на лету сбрасывая с себя другое тело, прекрасную, но чужеродную материю, стряхиваешь и нещадно разрываешь её, становясь собой, парией. А потом — разворачиваешь свои родные, освобождённые красные крылья. И возвращаешься назад, с повинной. Теперь ты готов. У тебя лицо предателя и преступника, а руки черны от грязи, но всё это — истинно, и намерения не позорны. Δ^ Я спрятал крылья и снова облокотился на подоконник. Прости меня, Хэлл, но спектакль отменяется. Δ