| Part 2: Tale of foe |
— Мод? — инженер стоял, помахивая запиской и озираясь в панике. — Не факт, что ты рядом, но если слышишь… У меня проблема. Владельцем кровавого бриллианта оказался какой-то военный чин, американский к тому же. И теперь он требует моего приезда в США. Прямо сейчас. Уже и билет заказал. А я немножко в осадке от такой спешки. Я плохо огранку сделал? Чего он от меня хочет? Мод, явись, ну пожалуйста, я в запарке. Взмок весь, рубашка к спине прилипла, а вентиляция тут сам знаешь какая. — Хэлл, ты просто очаровашка, — темптер грациозно уселся на лабораторный стол, подтянув к себе согнутые в коленях паучьи ноги. Его дежурная улыбка насмехающегося над всем и вся дьявола сменилась на более тёплую и обаятельную. — Поди ко мне. Мастер подошёл, хоть и с подозрением в глазах: что опять задумал этот симпатичный, но ужасно, ужасно бледный сумасброд? — Ну? Асмодей закусил губу, наслаждаясь секундной заминкой, спустил с плеч Хэлла лямки джинсового комбинезона, выправил наружу полы рабочей рубахи… Пуговицы расстегнулись — нет, разлетелись — как будто сами, испугавшись пальцев с длинными заострёнными ногтями, а демон легонько потянул за воротничок, и рубашка осталась у него в руке. — Как теперь? — небрежным движением Мод стряхнул ненужный предмет одежды на стол рядом с собой, подул на голую спину мастера и лукаво закатил глаза вверх. — Чувствуешь живительную прохладу? — Ты всегда был невозможным, у меня больше нет сомнений, — проворчал Хэлл, поёживаясь. — Но благодарствую, что внял моим мольбам и пришёл. Можно переходить к делу? Если я сейчас уеду, то оставлю мастерскую со всем содержимым без присмотра, на произвол своих хозяев. А они не только в глаза не видели гранильный станок и алмазный резец, но и вряд ли поймут, для чего тут за стенкой гроб стоит. Поскольку в записке шефа не написано, когда я вернусь, могу ведь никогда не вернуться! А Энджи… Ты доверил его мне. И совесть не позволяет просить тебя о чём-то, потому что такие дары обратно не возвращаются. Ведь если попрошу, то никогда… — Всё верно, никогда не увидишь Ангела, — Моди переменил позу, вытягивая ноги, но вместо того, чтобы просто свесить их со стола, резко обвил всё так же стоявшего спиной мастера и прижал к себе. — Так чем же я могу помочь? — Что мне делать? — шёпотом спросил Хэлл, жмурясь в непонятной смеси страха и восторга: тяжелые, будто налитые раскаленным свинцом губы темптера касались его затылка. — Я должен лететь, отказ будет расцениваться как уклонение от служебных обязанностей, злостный прогул с последующим штрафом, выговором и, если совсем не повезет, увольнением. И если меня выгонят из подземелья, я перестану нести повинность, которую возложил на меня ты. Повинность, лежащую на мне до тех пор, пока я не окажу услугу твоему сыну. Ну, а если улечу, то не выполню обещанное Ангелу, ту самую пресловутую услугу, и не выберусь из подземного заточения никогда! Так что же делать? Замкнутый круг. Я запутался и, кажется, разревусь сейчас. — Возьми гроб с собой, — выдохнул Асмодей, сосредоточенно изучая растаманскую причёску мастера. Несколько золотистых дредов тёрлись о его щеку. — Это же очевидно. Сложи в карман крышки все необходимые для ювелирного дела инструменты и позвони в аэропорт Цюриха, зарезервируй место для своего особого, габаритного багажа. И поезжай спокойно. — А объяснения? Кто умер, когда, кем приходится мне и почему… — Это твой племянник Ангел. Он завещал похоронить себя на родине. Кроме тебя, у него больше нет родственников. Почти правда, — демон тихо рассмеялся. — Среди живущих на грешной земле — точно нет. Скоротаешь перелетом ещё полденька, и до воскрешения останется ровно неделя. Чем не повод для утешения? — Да… да, — Хэлл шевельнулся, но гибкие ноги даэдрического принца не отпустили, обвившись туже. — Я что-то забыл? — Осторожность. Не оставляй его без присмотра. Никому не позволяй заглядывать под крышку гроба и не говори, что там вообще лежит. Я понимаю, моё напутствие кажется странным, но в Америке люди другие. и нравы тоже. Привыкли к низкопробному юмору и не привыкли церемониться, а понятие щепетильности у них отсутствует как таковое. Постарайся быть внимательнее, почаще пользоваться своими мозгами и не призывать мои. Ты ведь гений. Ты сам это запросил у меня когда-то. — Мод, а можно вопрос… — Нет, я не закончил. Дезерэтт желает вскрыть одну очень деликатную тему, он пока не заговорил со мной, а я ещё не отказал. Но, — демон прижал указательные пальцы к вискам мастера, — он обязательно заговорит. И предложит взамен что-то весьма заманчивое. Так вот, на случай, если я вдруг передумаю и соглашусь — мой сладкий первенец доставит массу неудобств. Не вообрази ненароком лишнего, раньше времени он не очнётся. Однако будет вести себя странно. — Мёртвый? — Мёртвый. Постучит и вылезет. Шучу. Разговорится или глаза откроет. Теперь уже не шучу. — А мне что предпринимать? Кричать и креститься? — Вколоть ему в голубую венку метадон, морфин, кокс… что найдёшь. Наркотики подходят любые, хотя я предпочту ацетилхолин. Ещё — поцеловать. Если поблизости окажется его возлюбленный, пусть целует он. — И поможет? — Должно помочь. Но никакой самодеятельности, укол и поцелуй, всё! От этих нехитрых процедур его глаза закроются сами, — темптер опустил руки и расслабил бёдра, освобождая Хэлла. — Задавай свой вопрос. — Ты решил соблазнить меня для галочки? — Мастер, у тебя был другой вопрос, не увиливай. — Ладно. Энджи воскреснет, надерёт всем задницы, отлюбит в финале на бис своего мальчика и уедет с ним на какие-нибудь Гавайи, предаваться дальше приятным излишествам. Что будет со мной? Я буду прощён? Выйду из темницы? И как насчёт второй сущности? — Оговоримся сразу: вампиру, даже сверхсильному, не слишком улыбается перспектива жариться на солнце, какими бы крутыми и распиаренными ни были Гавайи. Никто не гарантирует счастливого финала, равно как никто никому не обещает любви, вечного счастья и прочих фантастических хреновин. Что до тебя — просто делай свою работу, ту, которая получается лучше всего. Я не научу тебя быть правильной матерью, и, поверь мне, по-настоящему хороших матерей немного. Чтобы быть родителем, мало родить, а ты не рожал и не воспитывал, но всё же попробуй позаботиться о совершеннолетнем демоне, познавшем смерть и вернувшемся из ада. Сложно? А ты хотел, чтоб было легко? Покажи моему сыну метаморфозы с металлом и камнем, пусть узнает, что ты продался дороже всех. Но твоё обличье удава я вернуть не могу, это — твоя цена, твой обратный билет на волю. Право прожить жизнь ещё раз. Будешь обычным человеком. Но оборотнем тебе не стать. — И совсем-совсем ничего нельзя сделать? — отчаяние нахлынуло внезапно, волной. Из глаз мастера брызнули непрошеные слёзы. — Можно. Я уже сказал: волшебный ключик спрятан в тебе самом, в твоих руках, в твоей работе. Создай совершенную метаморфозу. Используй магию. Её сейчас называют химией, но она много глубже этого определения, обширней и опасней. Люди нахватались знаний о ней по верхам и полузнанием натворили бед больше, чем полным незнанием. Металл — такое же живое существо, как и всё остальное сущее на земле, только жизнь для него течёт намного медленнее, чем для иных ползающих и летающих тварей, а душа — хорошо запрятана в закоулки кристаллической решетки самым мудрым Мастером, подальше от праздного любопытства и жадности. Ты за два тысячелетия научился и терпению, и осторожности, и накопил необходимый опыт, и не весь пройденный путь он был горьким. Хэлл… помоги себе сам. Господь творит чудеса, но твоими руками. Я же всего лишь демон. Вылеплю красивые формы, в телах, в разговорах, в чём угодно, но не наполню эти формы содержанием. Ты понял? — Понял. Но второй вопрос в силе. Зачем ты меня соблазнил? — Это не соблазнение, а моя жизнь, в её главном проявлении. Ты становишься частью семьи, ты начинаешь чувствовать и воспринимать. А я воспринимаю тебя. Плотский контакт, любой… слабый, близкий, не всегда понятный, но всегда ненавязчивый, с иллюзией тяжеловесности, вызывающий страх, беспокойство, то есть выброс адреналина и других гормонов. Я стимулирую их, в моей власти электричество. Любые импульсы, проходящие по твоему телу. И я смеюсь, хотя смех ещё не значит, что мне весело. — В этом весь ты. И твой смертный грех… — Не мой. Мой грех — гордыня. Но похоть — моя работа. А жертвой какого греха пал ты? — Я промолчу, Мод. Но спасибо за твой ответ, я начал понимать. Ты изменяешь сознание, встраиваясь изнутри, структуру не ломаешь, а действуешь аккуратно, все происходит… ну, как будто я сам этого захотел. Кирпичики перемещаются, стенки проседают вниз, ты ничего не добавляешь, ни своего, ни чужого, строишь из материала, который имеется, и это — гениально. Нот семь, а букв двадцать шесть, из них можно составить любое слово и любую музыку, ты пользуешься этим принципом, и вот — опять, привет! — стою, обвитый твоими ногами, и размышляю, что это всё не так уж плохо или по-извратски. А в твоём дыхании дуновение райских сластей, знакомое и незнакомое, волнующее, а ещё Ангел, он прекрасен и непорочен, но это странно, ведь он убийца и вампир? Но понятия перевернулись, уже ничто не кажется странным, пропали мысли похабные и грязные, а всё, что было неприличным, вдруг стало приличным, и теория относительности заработала на полную катушку, и демоны — лучшие друзья верующих. Я не знаю, кто ещё может говорить о Боге с таким воодушевлением и с таким небрежением, кто знает Его, но ушёл от Него, и кому нельзя не верить. И даже если ты обманываешь, твой поцелуй доказывает обратное. Мод… ты ведь поцеловал меня. Но я не заметил. Сейчас уже заметил, да, шея горит. И в этом жесте есть что-то лукавое. Что-то чисто по-библейски дьявольское. Как завещали все пророки. — Не зря, видимо, обычай целовать и охмурять мужика у нас украли женщины, в своих жутких, тёмных и корыстных целях. — Дикая Ева?! У миленького беззащитного змия в саду? — Обойдёмся без уточнений, — темптер улыбнулся и отдал ему рубашку. — Ты умудрился задержать меня дольше обычного, Хэлл, но достаточно болтовни. Собирайся, за океаном тебя ждёт много работы. Звякни в Цюрих, не забудь, за гроб головой отвечаешь. — Так точно, господин главный распорядитель душ. — Лучше просто мессир. — О, теперь вижу, таки гордыня… — Ты своей смертью не умрёшь, Солнечный мальчик, — демон угрожающе спрыгнул со стола, но по голосу трудно было понять, шутит он или нет. — Рад слышать, — инженер бесстрашно схватил его в объятья и встал на носочки. — Мой грех — это уныние, Мод. Поэтому я столько работаю. Спасаюсь, убегаю от него, прячусь в ретортах, золотой стружке и алмазной пыли. — Всего неделя, одна короткая неделя, маленький мастер. И кто-то придёт, убьёт твою печаль. Он убийца, ты сам сказал. Убийца боли, убийца дурных мыслей. Заглянешь в его глаза и найдёшь всё, чего тебе до смерти не хватало. А мне пора. — Моди… Моди, — протянул Хэлл и вздохнул. Его руки, обнимавшие воздух, разжались.* * *
Хочу оглянуться, постоянно хочу оглянуться. И сил никаких не осталось бороться с глупым позывом. Спотыкаюсь на лестнице по пути на второй этаж этого разграбленного здания в Богом забытой дыре, а шею сводит, мышцы уже просто ноют, но я держусь, не оборачиваюсь. В груди нарастает крик. Знаю, понимаю, каждую секунду повторяю себе, кто идет следом, но ничего не помогает. Он не Энджи, он надел на себя его костюм, его лицо и фигуру, взгляд и улыбку, но Энджи там нет! Нет его, нет… Ну как мне себя убедить? Я устал грезить, мечтать, представлять — всё, чего мне смертельно не хватает: его длинной чёрной чёлки, беспощадно издевающегося над законами физики тела, что вечно живет будто в невесомости, передвигается так плавно, дразнит и заставляет задыхаться в ярости, недовольстве и восхищении. И голоса, что порет страстную чепуху, голоса, который я никогда не слушал, спорил и ругался со всем, что бы он ни говорил, этого голоса… не хватает, чтобы… что? Дурак. И теперь, осознав во весь рост свою дурость, ограниченность и слепоту, я согласен на куклу Ангела. Суррогат Ангела. Чёрт! Существовало ли наказания ужаснее, тоньше и изощреннее? — Поцелуй меня, — ноги отказались переставляться, я замираю на последней ступеньке. Я побеждён. Дэз, ну где ты там?! Твои шаги не слышны, ведь это Его шаги. — Ну же! — Хочешь разбить с таким трудом воссозданное волшебство материи? — сурово вопросил серафим своим родным голосом, встав на ступеньку ниже меня. — За одно несчастное столкновение двух слюнявых ртов, которое не подарит тебе ничего, кроме нового приступа тоски и разочарования? Я не поцелую тебя как Ангел, забудь и думать. Иди вперёд. — Нет, — я развернулся, в голове рождалось какое-то безумство, наверное, отразившееся в глазах, потому что Дезерэтт попятился. — Целуй! Помнится, кое-кто набросился на меня в спальне. Случайно не развратный красноволосый самец? В порванной майке, умолявший с таким отчаянием и надеждой в глазах не прогонять его, позволить остаться и показать первоклассные постельные штучки, а потом толкнувший меня к стене и вставший на колени… — Ты же сам просил не упоминать об этом больше никогда! — А сейчас вдруг захотелось! Что торчишь столбом, оторопел от удивления?! — я уцепился за его плечи, но серафим без труда увернулся и отступил ещё на ступень вниз. — Ксавьер, мне очень жаль. От его вида у тебя едет крыша, выбивает клёпки и затемняется разум. Ты хочешь — и хочешь любой ценой. Я понимаю в полной мере твой нездоровый эгоизм и стремление сохранить остатки личности, не лишиться мозгов от горя совсем. Но обо мне ты в такие минуты подумать не можешь, тебе невдомёк — что я чувствую, когда слышу тебя, твои выкрики и эта откровенная ложь, жалкие попытки выдать одно желание за другое. И всё ради краткого пластмассового удовлетворения, возможности заглянуть в стеклянные глаза, получить поддельный оргазм, выдав его за собственный. Лучше бы ты решил потрахаться с резиновым мужиком из секс-шопа. — О нет, Дэз. Ты не пластмассовый, — своего свистящего шёпота я бы сам испугался — при любых других обстоятельствах, но только не этих. — Ты настоящий. Тёплый. Из тебя идёт кровь, тебе так же, как и мне, знакома боль. Боль, пожирающая естество, пожирающая внутренности не хуже червя, боль, оставляющая от тебя одну бессмысленно скалящуюся оболочку. Ты — он, и до момента обратной метаморфозы никак не докажешь, что ты — не он. Я ничего сверхъестественного не прошу, всего один поцелуй. Не его, а твой. Ты всё равно не знаешь, как целует он. А я просто хочу узнать, как поцелуешь сейчас ты. Пожалуйста. Пожалуйста! Шестикрылый отступник… Ты же мой ангел-хранитель! Защити, пожертвуй собой! И я торжествую, потому что серафим — нет, демон, могучий, древний дух — повинуется мне. Взлетает вверх, увлекая за собой, и в синих глазах, в тёмных небесных сапфирах проступает горячий, безумно горячий металл — сталь, что так долго разогревалась, а теперь, расплавившись, потекла. Но она не портит взгляд, ничуть. Его душа будто спаялась с телом Энджи, но неплотно, в месте соединения можно просунуть нож и отделить. Я не буду брать нож. Не хочу его резать, полосовать так, как боль полосовала меня дома, когда он бросился из окна, меняя облик на истинный. Я хочу решиться лишь на маленькое преступление. Никто не покарает за него смертью, да и не пугает меня смерть, меня пугает только одиночество, и все те чувства, что снедали последние сорок восемь часов, я боюсь червивой тоски, боюсь быть сожранным заживо, боюсь. Потому что не поймаю миг, когда от меня останется тонкая опустевшая оболочка, и само моё существование будет обманом, чудовищной иллюзией. Я не хочу так. Я хочу, чтоб всё прошло по-честному, и небытие расплатилось звонкой монетой, а не разноцветными фантиками. Серафим жадно прилипает ко мне, больно зажимая и распластывая на облупившемся потолке. Крепко схватил за запястья, полностью обездвижил, оседлал бёдра и теперь смотрит, в упор, сократив дистанцию к минимуму — прижал свой лоб к моему. Черт Ангела я больше не замечаю, хотя не изменилось ничего, кроме глаз. Синевы не осталось, ни кусочка, стальной расплав поглотил её всю. Давление грубо навалившегося тела. Я слишком быстро задохнулся, но только сейчас сообразил, в каком тесном плену очутился. И подумал, что надпись «дурак» пора бы вытатуировать где-нибудь на видном месте. Я никогда не излечусь от идиотизма. Я не понял, что темперамент этого, третьего, любовника опаснее даже мании Фрэнсиса, опаснее изнасилования, опаснее… Боже, у него ведь огненно-красные волосы, сумасшедший нрав, титаническая сила, способность принимать любой облик — и время тоже на его стороне! И я его раздразнил окончательно. — Ты сам напросился, малыш, — произносит Дезерэтт голосом, от которого у меня тотчас же вырываются рыдания, и вгрызается в губы. Секунда, может, чуть больше — и внутреннее содрогание проходит, уступая место тихому изумлённому вздоху. Потому что в этом поцелуе Ангел возвращается ко мне весь, и плевать, что слёзы текут обильнее, а рана в груди саднит и кровоточит, укоряя вместо совести, которой давно нет. Я ловлю каждое движение чужого языка, как не ловят последнюю каплю воды, умирая от жажды, но плохо осознаю, что он раздвинул двойной ряд зубов, сплетаясь с моим языком, и что от этого мои ноги раздвинулись тоже. Машинально. Он выгибается, отрываясь от меня на мгновение, но упасть с потолка я не успеваю, серафим подхватывает мои ноги, обвивая их вокруг талии — талии Энджи. Его член возбуждающе трется о мои ягодицы, достаточно отвердевший и достаточно… приятный. И слезы вдруг высыхают, закончившись, а рана в груди затягивается тонкой шершавой плёнкой. Мной завладела злая и холодная решимость. — Кто ты сейчас? — вопрошаю я мрачно горящими глазами. — Хочешь узнать? — его бешеный взгляд обещает многое. Моё сердце, что, по мнению доморощенных знатоков носферату, должно было беспробудно спать, страшно забилось. — Я громко кричу, — беспечно сообщил я, до последнего не веря, что серафим возьмёт меня на потолке. Это же кошмар как неудобно! Но на запястья легли стальные скобы, освободив его от необходимости постоянно прижимать меня. Белоснежные руки переместились на живот, под футболку, нефритовые ногти вонзились в кожу, оставляя глубокие кровавые борозды, а остановились на кромке штанов. Но я знаю, каким-то образом знаю, что Энджи не поцарапал бы меня. — А мне такое как раз нравится. Милый.