| Part 2: Tale of foe |
Ему страшно. От привычного уютного мирка остались обломки да свежие воспоминания, и дело не в разрушенном городе или в разладе отношений с фельдмаршалом. Его душа, огрубевшая после долгих лет служения кровавому диктатору, как будто расслаивается. И верхняя жёсткая корка отделяется, обнажая мягкую кожу, которую он не успел защитить от быстрого и точного удара. Конечно, проще всего было бы забыть. И ему ничего не стоило бы выбросить из головы утренний инцидент в спальне, оставить всё как есть, сделать вид, что ничего не изменилось и мир остался тем же. Ну разве только глубокую трещину дал. Он больше не майор, не солдат, раздающий команды и сам слепо исполняющий волю повелителя. Он больше не может служить так, как раньше. Приказ вызвать Тэйта и забронировать самолёт будет последним из всех приказов, которые он получал от Конрада. Да, он выполнит его. Потому что слишком привык к дисциплине, к суровой муштре, к подавлению инстинктов, когда желание командира — твоё желание и закон, и своих собственных желаний просто нет. И быть не может. Он прожил в этом режиме почти двадцать пять лет. Ему даже нравилось. Или он думал, что ему нравится, по причине отсутствия чего-либо другого. Отсутствия сравнений… Отсутствия выбора, да, именно так. И сейчас, в разладе с самим собой, допустив еретические мысли, допустив тот самый первый протест, он теряет свое звание и значимость всех прошлых заслуг, он разжаловал себя, он… всего лишь человек, которому безумно страшно. Не за фельдмаршала, оставленного на произвол судьбы в самом сердце вражеского лагеря, не за военачальника, которого потеряет США, и за которого он формально и неформально нёс ответственность, как адъютант. И даже не за друга, вознесённого до ранга божества своим положением в обществе, который мог позволить себе многое, а он — почти ничего. И не армия его сейчас волнует, не купол, не инженер и не дымящаяся в пожаре Сандре Льюна. Пусть пропадают пропадом, и лунная раса, и раса проклятых упырей. О мужчине он сейчас думает, о мужчине — что был рядом всю жизнь, не с пелёнок, но почти. О глазах, холодных, ясных, голубых — чей взгляд выворачивает угодных и неугодных, выставляя напоказ внутренности, оголяет и скручивает каждый нерв, раздевает до костей, сдирая плоть с особым бездушным тщанием и наслаждением. Но в миг того постыдного откровения глаза фельдмаршала были закрыты. Зато открылось всё остальное. И извивающийся на мускулистом теле бледный сосунок лишь подчеркнул неиспорченную временем и наркотиками красоту. Ему плохо, нереально плохо, неправдоподобно плохо, не может быть, чтоб настолько ему стало плохо и тошно. Он не верит, но зажимает рот, защищается от желудка, скрученного корабельным узлом. Превосходство этого человека во всём. Острейший ум, мёртвая хватка, несокрушимый дух, за который ещё как-то держится слабое здоровье, скорость реакции, расчётливость и дальновидность. Да что там, даже проявления небрежности и диктаторства у Фрэнсиса королевские. И каждый жест, взмах рукой, кивок, голос, походка… Долго, очень долго Блак не замечал последнюю великолепную составляющую. Тело. Ксавьер заставил смотреть и думать. И делать выводы. А потом — раскаиваться и ещё раз делать сильно запоздалые выводы. И хоронить любую надежду. И выходить из игры. Прочь, куда глаза глядят, подальше от соблазна. Ужасного, греховного соблазна. «Фрэнк, в мире, в котором мы живём, Господь сошел с ума. Потому что я хочу тебя. И я не хочу спрашивать, где я был раньше, потому что с сарказмом рассмеюсь самому себе в лицо. И где я был раньше, когда ты гробил себя алкоголем и героином, посадив печень и почки, а я носил и носил тебе яды, послушно, как настоящий тупорылый солдат, выполняя твой приказ. И я колол тебе астрономические дозы, прямо сквозь рукав, иногда, когда не хватало времени на нормальную инъекцию… И мотался в госпиталь, во время кризов и передозировок, ты орал песни или трахал медсестёр, или пил спирт из мензурок, а в локтях уже торчали новые шприцы, а я тащил тебя в машину, заталкивая кое-как, и отвозил домой. И раздевал! И ничего, ничего, чёрт возьми, не замечал! А раз, я помню, ещё на первом курсе университета, ты подкрался ко мне в душевой, после выигранного матча по футболу, и обнял за плечи. А твои тогдашние длинные волосы под напором воды из душа заструились по моей спине. Ты что-то хотел, ты определённо собирался мне что-то предложить. Но так и не собрался. Прошептал на ухо, как рад этой победе, первой и единственной за всю историю альма-матер, и отошёл. А я, как дубина неотесанная, я… Боже, ты ведь знал. Знал, какой я, вкусы и предпочтения, что я не соглашусь ни при каких обстоятельствах и что наша дружба кончится, едва начавшись. А ты всегда был умён, ты сдержался, передумал. О, ты немного ведь потерял, ты нашёл себе потом чёртову дюжину партнёров, развлечения на полчаса или на ночь, или и то, и другое. А я охранял твои оргии, оставаясь равнодушным, всегда, как дубовый чурбан. Что ж, я был им, и я ни капли не изменился. И моё сегодняшнее отступничество ничего не доказывает. По крайней мере, до тех пор, пока мой танк не продерётся сквозь заросли обратно к штабу и я не увижу твои вожделенные глаза с ноткой слабого, пожалуй, что притворного интереса ко мне. Фрэнсис, я не должен теперь… подходить к тебе слишком близко».* * *
— И ты совсем не злишься, — протягиваю я полувопросительно, без труда превращая голос в музыку, и целую Фрэнка в левый висок. Его волосы с этой стороны выстрижены почти под ноль (не устаю задумываться о его ассиметричной причёске, парикмахер был в ударе, был ударен, в самую маковку) под кожей пульсируют горячие сосуды, я чувствую её температуру губами, когда перемещаюсь выше и глубоко вдыхаю смешанный запах лака для фиксации и сигарет. — Я просто не делаю резких движений, — отвечает генерал, беспокойно ощупав мою руку, прижатую к его груди. — Маленький, потерявший стыд мерзавец, ты можешь оказаться последним счастливым сном в моей жизни, и я хочу продлить его подольше. — Я всё в тебе люблю, — бездумно продолжаю я, не отрывая лица от его контрастно пахнущих волос. — И слишком люблю себя, чтобы лишаться такой роскоши — быть в центре твоего внимания. Мне нравится твоя ревность. Она делает тебя беззащитным. Хоть что-то делает тебя беззащитным, пробивая брешь в литом корпусе сердца и застревая в металлических шестерёнках. Они перестают вращаться? Они замирают, оживляя другой механизм. Ты знал или догадывался, кто я, болезненное чувство украденной собственности пройдёт. Твоя злость мне тоже понятна, но, Фрэнсис… Чего же ты испугался? «Я молчу, обречённо продолжая прижиматься к его худой груди. В ней тихо как в могиле. Малыш, снежный ангел мой… зачем ты потерял собственное сердце, а? И зачем биться моему, если твоё не откликнется? Я пережил сцену твоего откровенного распутства в руках у серафима, кое-как, но преодолел свою ярость. Твой краснокрылый друг развратен настолько же, насколько и мил, шлюхи Содома плачут и берут у него уроки, но мне его не достать, да и бессмысленно мстить Дезерэтту за исполнение желаний, от которых я сам не откажусь. Стою за ними в очереди сразу вслед за тобой. Но, Кси, Кси, чёрт возьми! Ты всё ещё преступно беззаботен как ребёнок. Не научился думать о последствиях. Я плохо рассмотрел ночного визитёра, зато хорошо запомнил его источающую ненависть улыбку. И по сравнению с тем, что обещал мне этот оскал, Дэз играет с тобой в невинные детсадовские забавы». — Проблема в том, что ты в каждом новом лице видишь персонального врага, — ободряюще сказал кто-то и приложил леденящие руки к оголенной спине фельдмаршала. Голой она быть ну никак не должна была, ибо костюм… на нём пиджак, рубашка… Фрэнсис охнул от холода, немедленно покрывшись гусиной кожей и попутно констатировав тот факт, что под одежду залезли, даже не потрудившись выправить её из брюк. — Братец, и снова привет. Рад, что ты отказался от маскарада и добровольно-принудительных галлюцинаций. — А ты отказался от конспирации, сахарный пупсик, — Дезерэтт оторвал Моди от генерала и развернул к себе. Я поймал себя на мысли, что рядом они смотрятся как карточные короли — трефовый и червовый. Нечаянно родившийся далее вопрос о том, кто в этой колоде джокер, сдавил мне горло, перекрыв кислород. В чём дело, я же вампир! Но в лёгких коллапс, им всё равно, кто я, и я сейчас умру, так и не сумев сделать вдох. — Ты пришёл, а Хэллиорнакс Тэйт уже в пути, нам не хватает для полной коллекции всего одного человека. — О нём я и явился поговорить, Дэз, — темптер бросил на меня многозначительный взгляд и увёл серафима подальше от наших с Фрэнсисом ушей. Зато его милостью, точнее, милостью его иронично смеющихся глаз, удавка на шее ослабла, я шумно вздохнул, освобождённый и дико раздосадованный. Он меня спас. Но он очень зря отходит секретничать, я бы мог… Хотя конечно, понимаю, подслушивать за демонами не стоит, не ровен час, Асмодей сменит свое отчее благословение на гнев. Сын короля. Джокер. И вся колода будет в шляпе. Бллин, да о чём я опять думаю?! Или это за меня думают? — Малыш? — Конрад целует меня в грудь в распахнутом вороте рубашки, в его голосе легко угадывается любопытство и тревога, но мне сейчас не до него и не до нежностей, мысли продолжают нестись в какие-то адские овраги, набирая сверхсветовую скорость. Если принц даэдра назвал Дезерэтта своим братом, то Ангел — его племянник?! Но если они, эти двое — близкие и крутые родственники, какого хрена не позаботились об Энджи раньше?! Пока он мёрз и голодал, и поддавался кровосмешению, и терпел лишения! Один-одинёшенек, справлялся с болью и с ненавистью, ходил убивать, выслеживал, мстя за брата-близнеца, а потом и вовсе стал вампиром, чтобы выбить из себя хотя бы часть мучающих чувств! Вот поэтому я терпеть не могу родственников. Все они одинаковые, лицемеры пафосные и эгоисты вонючие, начиная с матери и заканчивая противным Скратовски, который особо и не родственник, так, седьмая вода на киселе. Обо мне всю жизнь только Жерар заботился, да вот ещё в последнее время Ангел начал, хоть и весьма своеобразно у него это получалось. — Малыш, поговори со мной. — Нечего говорить. Ты так и не ответил мне, Фрэнк. — А смысл отвечать и повторяться? Потерять я тебя боюсь! Любить хочу, ласкать хочу, видеть и слышать рядом. И, может быть… подчиниться тебе хочу. Работать, зная, что приду домой, а там будешь ты, спать, восхитительно разметавшись по кровати, или сидеть где-то в укромном уголке, писать свои непонятные программы, или дегустировать превосходные старые коньяки и вина, или рисовать тушью и маслом, или… Я даже не знаю, чем ещё ты увлекаешься. — Сексом. Увлёкся не на шутку, — я говорю почти серьёзно, но Конрад мне не верит. До чего мы докатились. — Сделаю его новым хобби. Уютным домашним времяпрепровождением. Ты приезжаешь со службы, а я трахаюсь с серафимом, и вовсе необязательно в постели, можно в погребе или на чердаке, и, пожалуй, прошу тебя к нам присоединиться, и всё это под наблюдением твоего махрового красавца-майора Блэкхарта. Кривишься в отвращении? Никогда не участвовал в групповом сексе? Хочешь сказать, что сам его не организовывал? Фрэнк, не разочаровывай меня. — В кого ты превратился, малыш? Я хочу обратно невинного юношу, что смотрел на меня ужасным уничтожающим взглядом на краю обморока, но ещё долго боролся, не терял сознание именно благодаря своей ненависти. Где он? — Ты убил его, Фрэнсис, — спокойно изрёк темптер. Он стоял далеко, и его мягкий гипнотический голос, вольно льющийся сразу отовсюду, стал для меня открытием. — Твоя похоть, слепая бесконтрольная жажда обладания любой ценой и любыми средствами погубили Кси. Мы сыграли на твоей вседозволенности, власть задушила тебя, прибрала к рукам как миленького, ты сожрал наживку не подавившись, фельдмаршал. Был слиток золота, чистейший благородный слиток. Но чужой. Все в одночасье отвернулись, а он лежал и лежал, такой беззащитный и как будто ничей. И ты протянул грязную лапу. Схватил, испачкал его. Так с какой стати ты удивляешься тому, что он тоже стал грязным? «Я снова молчу. Мне с таким изяществом закрыли рот… Спор бесполезен и опасен, воздушные очертания этого существа подсказывают, с кем я имею дело. И я не решусь спросить о чём-то или возразить. Он пожаловал сюда не для пустой болтовни, да и не достоин я отнимать его время. Но всё же — я не развращал Ксавьера! Я не понимаю, что с ним случилось. Слова, им сказанные, и как они были сказаны! Неохотно припоминаю Ле Локль, обратный путь в аэропорт и пьяный безостановочный угар эротических мыслей. Я упивался несдержанными фантазиями и, верно, тем привычным чувством всевластья и полной безнаказанности. Неужели я тогда накликал на себя беду? Обратил на себя пристальный взгляд сатаны, приковал его шагающее по кромке лезвия внимание, поменял планы и тактику ведения войны? И чего же мне ждать теперь? Нового пришествия ночного визитёра, что на этот раз не ограничится улыбкой и легкой издёвкой над моей беспомощностью? А чего ждать от Кси?» — Не бойся. Я снова пошутил, — я заглядываю в осунувшееся лицо генерала, и мне даже не надо копаться в его мыслях, чтобы понять, что его мучает. — Я испытываю тебя. Я хочу знать точно, на сто семь процентов, что не ошибусь, доверившись кому-то во второй раз. Присутствующие здесь демоны ада знают, что ты мной избран, тебя не тронут, тебя… уже помиловали, собственно. Простили все прегрешения. Конечно, ругались отборнейшим матом, стирая чёрные записи о твоей душе, но повиновались. Только потому, что я всерьёз воспринял твоё признание. Всерьёз поверил, что ты меняешься. Что ты меня любишь. Фрэнсис, я с легкостью притворюсь испорченным юнцом, но не притворюсь влюблённым. Наверное, я захочу повторить секс-забаву с Дезерэттом и, наверное, я захочу, чтоб меня опять грубо насиловал ты. Чтобы ты делал это часто. Чтобы имел меня всегда, когда пожелаешь. Я твой по первому же зову, ты… ты просто завоевал меня, я твой трофей, владей мной по праву. Я так хочу. Но всё это осуществимо при одном условии… — я сделал паузу, осознавая, что произносить такое мне так же непросто, как и ему — слышать. И что раньше мне подобный фарс на голову бы не налез. — Точнее, при соблюдении двух условий. Если мой упырь… — с трудом сглотнул, горло снова протыкает клубок игл, — если Анджело… разрешит. Если он… — я не могу! Но это всего лишь слова, — заново вдохнет в меня жизнь. Если я вообще доживу до момента, когда увижу и обниму его! Джокер! О Господи… Заслоны прорваны, их снесло и разметало, самообладание кончилось, я громко зарыдал противными, густыми и кровавыми слезами. И насрать, НАСРАТЬ, что развеял иллюзию парня с железными яйцами, живущего каждый день как в последний. Меня уже тошнит следить за собой, притворяться, ежесекундно заботиться о мимике и строить из себя заманчивую бесчувственную шлюху. Всё! Я признался до конца, я не сказал это прямо, но интонации красноречивее слов, хрипло сорвавшийся в крик голос выдал тоску, огромную, как луну, и такую же щербатую, теперь Фрэнсис знает. И он — какая прелесть — потрясён. — Малыш, сладкий… маленький… — он и растерян, и унижен, и проникается жалостью ко мне. Что может быть хуже? Тьфу. — Я был идиотом, я не догадался. Прости! Я слишком часто стал просить прощения, но, пожалуйста… мне тяжело говорить, губы болят как обожженные чем-то… — И ломота во всём теле, кости, кажется, ещё немного и рассыплются в пыль, — я кивнул и взял его за подбородок, заставив смотреть вверх. — Пора идти, дорогой. Я пришёл тебе помочь, и я сделал что мог. Де-факто ты готов предстать перед повстанцами Сандре Льюны. — Но я не чувствую… Очень быстро и очень больно укусил его за горящие губы, с удовольствием дождался наливающихся кровью глаз, услышал рычание, рассмеялся и свесил голову, обнажая свою шею. — Пей давай. Новорожденный вампир, военачальник смертных… Что стоишь, пробуй! Свой первый, сладкий первый раз, как школьник-девственник. Возбуждающее сравнение, не правда ли? Он вздрагивает от моих весёлых слов, робко касается затылка, неловкими пальцами убирает мешающие волосы, поглаживает шею, колеблясь и не зная, куда нужно вонзать зубы, где это волшебное место. — Не слышишь никакого странного шума? Не чувствуешь шального манящего запаха в моих сосудах? Я дал намёк. Это действо интимно чуть более чем полностью, подозрительно похоже на секс, или секс похож на него. А в сексе ты спец. — Ты хочешь мальчика, Фрэнсис, — доверительно шепчет ему Асмодей, очутившись рядом, и берёт меня за руку. Помощь нелишняя, но эти бесшумные телепортации порядком пугают. — В этот раз условия немного изменены, ты хочешь его не полностью, а только кровь. Ты хочешь его кровь. А он хочет тебя, чтобы ты взял её. Он напряжён, его сердце оживает, а вены под растущим давлением туго натягиваются. Вздуваются под кожей. И кровь, волнуясь, бежит по ним всё быстрее. Ксавьер стоит перед тобой своеобразным последним испытанием. Ты оправдаешь его доверие? В отличие от секса, который часто бывает фальшивым проявлением чувств, тут — полная отдача, обмануть не получится. И если ты сам не остановишься, он подарит тебе себя до последней капли и умрёт. Закрой глаза. Никуда не надо присматриваться, ничего не требуется искать. Многолетний самоконтроль и выдержку отложи в сторону, освободись, забудь, кем был. Выпусти на волю Нежить. Я горько вздыхаю, понимая, что до генерала вряд ли что-нибудь дошло, он, наверное, слишком стар, отжил своё, ему не ощутить буйство гормона кровавой страсти, его расшевелит разве что чей-то голый раскуроченный зад. — А-а-ах… — стон — мой, и признаю, я ошибся. Фрэнк легонько облизал мне кожу, желая смягчить болезненные ощущения от глубокого пореза, но смягчать их не надо, сам дьявол велел нам делать это со страстной жестокостью. И одно из воплощений дьявола здесь, он сделал свое гнусное, но на редкость приятное дело и отпустил меня. И я не спросил, почему… Я не пойму его мотивов. Предаёт ли он сына, потакая моим изменам, полному единению с Конрадом? И зачем ему это?! Ангел никогда бы не одобрил его содействие! Но поздно, визит, как обычно, короток, если смогу, добьюсь ответов от Дезерэтта, потом, не сейчас… если не забуду. Если в этом ещё останется необходимость, и если… Мне надоело бороться с совестью! Пусть завтра не наступит вовсе. Я повис в объятьях фельдмаршала, позволив себе расслабиться и просто — раствориться в его восторге. В концентрированном удовольствии того, как он сосёт из меня кровь, став ещё в два раза роднее, чем прежде. «Малыш, ты на вкус как огонь, но огонь жидкий, беспощадный, опаляющий нёбо, и ничего от вампирской мертвечины в тебе нет: теплая кожа поддалась легко, и в первый миг порочного наслаждения от вкуса твоей крови я думал, что умру. Захлебнусь или сгорю заживо, не вытерплю… А ты застонал слаще, чем стонал во время настоящей близости. Или эта — настоящая? Она затягивает. Твоя кровь хуже Веществ, и все твоё тело — поэма моего безволия, полное поражение духа перед материей. Я хочу тебя, моё проклятье. И с этим невозможно бороться». Δ^ Смотрю на прекрасных, поглощенных кровепитием голубков и спрашиваю себя, куда подевалась ревность. Да что там ревность… Моя голова битком набита каким-то дерьмом. И таким озадаченным дураком я давно уже себя не чувствовал. Асмодей выслушал мою просьбу, тут же согласился выполнить — и улетел. Между вторым и третьим действием мы ещё, правда, целовались… Но он согласился! Ничего не стребовав взамен и не обещав забрать должок потом. Даже не ржал своим обычным презрительным смехом. Так в чем подвох?! Неужели… Ангел уже покинул преисподнюю? Δ Задумавшись, серафим точно бы проворонил момент, когда Фрэнсис не на шутку увлекся опасным процессом, а потом убил бы с горя его — виновника моей смерти — и себя заодно. Но тут, как по заказу, земля задрожала, а потом и вовсе ушла из-под ног, заставив генерала прерваться в самый критический момент. Дезерэтт вскочил, озираясь. Шума, пыли и треска ломающегося леса было предостаточно, а видимость — нулевая. Прежде чем Фрэнк перестроился и вспомнил, кого и куда он отправлял днём на задание, на разгромленную поляну выполз танк и лихо выпрыгнувший из люка Блак, похоже, был удивлён больше всех. — Мой генерал… что здесь происходит? — Внеплановый съезд партии, Чарльз, — невозмутимо сказал я. Шея приятно болела, проколы приятно сочились кровью, не торопясь затягиваться, губ и языка Фрэнсиса безумно хотелось ещё и побольше, но придётся потерпеть как минимум до завтра. Майор прибыл, значит, пора заканчивать нашу сомнительную дипломатическую миссию. — Ты опоздал, кстати. — Приношу свои глубочайшие извинения, — едко выдавил он, поклонившись. — Виноват — война, а я не выспался. Фрэнк, я выполнил приказ. Мастер-ювелир вылетел два часа назад, посадка самолета в аэропорту JFK в 5:10 утра. Вертолет заберёт тебя из Сандре Льюны ровно в 4:30, я велел пилоту приземлиться здесь, у штаба. — Спасибо, Блак. У нас произошли небольшие изменения в командном составе. Мой белокурый ангел… Я перестал потирать укушенную вену и выпрямился. — …и этот молодой человек, Дезерэтт… Серафим ухмыльнулся и пожал оторопевшему майору руку. — …пойдут сейчас со мной на переговоры в мэрию. И ты идёшь. Пешком или на борту танка, как сам пожелаешь. — Фрэнк, насчет изменений в командном составе ты абсолютно прав. Я прошу разрешения не сопровождать тебя, — Блак дёрнул уголком рта под тяжестью тотчас устремившегося на него заледеневшего взгляда, но продолжил спокойно и упрямо, тихим каменным голосом: — И остаться в штабе до окончания спецоперации. А по возвращении в Нью-Йорк я пишу на себя рапорт и увольняюсь. — Чарльз! — кажется, генерал от неожиданности дал слабину, плеснув на всех зелёной кислотой из батареек — своим неподдельным изумлением. — Какая муха тебя… Потрудись объяснить. — А, нет, уже закрыл червоточину. Но понятно, что жутко разозлился. Я бочком метнулся за его спину, чтоб не попадаться пока в поле зрения. Только Блаку — поверить не могу! — насрать на растущую и пухнущую вокруг фельдмаршала ауру ярости и душегубства. — В городе, господин фельдмаршал, в письменной форме. — Не паясничай. Ссал я на твои объяснительные по форме, нормально скажи, что стряслось? Повстанцев встречал и не отбился? — При чем тут эти несчастные комары, Фрэнк? — Блак, он… он кретин или камикадзе?! Он широко лыбится! — Я ухожу, потому что больше не хочу работать под твоим началом. — Что за бредятина? Ты объелся роллов вместо Минервы или обкурился гашишем?! При чём тут работа? Блак, мы же… — чувствую, как Фрэнсис нахмурился от нехороших, но закономерных догадок, — были друзьями всегда, сколько себя помню. Ты из-за Ксавьера встал на дыбы? Он мой… фетиш, моё солнце, тёмный ангел. И бог. Но ты не делил меня никогда с моими страстями, ты со мной, потому что ты… это ты. — В том-то и дело! — Блак сухо и надрывно расхохотался, закончив смех кашлем. — Ты меня услышал, я тебя тоже, но я понимаю, а ты — нет. Я сяду возле малютки, — он похлопал танк по темно-зелёной гусенице, — и обязательно дождусь тебя. И если ты ещё захочешь что-нибудь узнать, я объяснюсь детальнее. — Нет уж, ты объяснишь сию секунду своё шутовское поведение! — генерал встал вплотную и схватил его за шиворот. — Чарльз, ты назубок выучил, как я отношусь к шуткам, особенно несвоевременным. — Ты умён как сто чертей, Фрэнки, — беззаботно заметил майор, мягко убирая его руку со своего воротника: всё-таки он был на полголовы выше и в полтора раза шире в плечах своего начальника. — Что тебе стоит объяснить всё самому? Мне голову напекло, надышался отравляющего газа в танке, забрали-таки в плен и пытали, промыли все мозги. Саботаж по причине психической нестабильности и нервного разлада. — До этого признания я был уверен, что нервов у тебя нет, — насмешливо парировал Конрад и, никого не стесняясь, поднялся на носочки, став с Блаком вровень. — Но раз ты утверждаешь обратное, наверное, в танке ехал врач, вырезал тебе аппендицит, показал — ты и решил, что это главный нерв тела. Удаленный уже, правда… Но шутки в сторону. Предположу, что у тебя есть замалчиваемые обиды, и ты решил оставить меня в самый ответственный момент, выбрал время — подложить огромную свинью и изящно свалить. То есть лечь под плаху. Тебе осталось озвучить, чем конкретно я не угодил и когда. И прямо тут можешь начинать рыть себе могилу. — Извини, но ты ничего не угадал, — Блэкхарт наклонил голову набок и жадно чмокнул его в губы. Несколько мгновений изучал остановившиеся голубые глаза — и поцеловал ещё раз, проведя влажным языком по уголкам вожделенного тёплого рта. — Я пошёл за сапёрной лопаткой.| End of part 2 \/Конец второй части |