| Part 3: Trinity fields¹ |
α^ Если меня попросят дать краткую характеристику из одного слова, я скажу — холодно. Здесь так студёно, что мысли пробегают мимо короткими цепочками по два-три слова. Стараются не расходовать мои силы на мозг, отдав всё оставшееся тепло мышцам. Ногам. Я хожу без передышки, я не могу остановиться, я иду и иду и, когда выбиваюсь из сил и падаю, ноги продолжают двигаться сами. Ноги, давно сбитые и стёртые до костей. Нет направления, как и нет дороги, только изрытая какими-то норами низина, редкие холмы и сверкающие льдом плоскогорья, но воздух воспламенён, при немыслимо низкой температуре, кислород медленно горит. И я хожу по этому замёрзшему аду целую вечность. Один. Испытываю ли я боль? Правильнее было бы сказать, что боль испытывает меня, чувствует меня, а я… потерял любые ощущения. Есть только холодная плазма атмосферы, сквозь которую я прохожу. И разрозненные атомы которой теряются в моём теле, застревая и сталкиваясь с чем-то, чтобы никогда не выбраться обратно. Я собрал в себе уже миллиарды миллиардов этих микрочастиц, и они прибывают ещё, скапливаются. И холод теперь во мне, холод, навеки поселившийся внутри, а в холоде снаружи я бесполезно ищу свои нервные окончания. Они, должно быть, просто атрофировались. Потерялись безвозвратно. И кровь моя из кристалликов льда, только, увы, и она плавится. С чем сравнить моё состояние? В сущности, ни с чем, я подозреваю, что это — обещанная мука за грех, за моё позорное самоубийство, но она мне почему-то не в тягость. На исходе второго круга, когда от циферблата вечности оторвались стрелки и я больше не смог следить за временем, я перестал испытывать дискомфорт. Я иду, иду, иду… бреду, ползком или еле волоча за собой сдавшееся тело. И жаль только, что с ума схожу, вспоминая закончившуюся жизнь, Творца, своего отца-дьявола и Ксавьера. Ничего от меня нет, только хоровод мёрзнущих мыслей, обрывками показывающих мне то одно лицо, то другое. Мечтал ли кто-то о таком аде? Я забыл, как плакать и смеяться, иначе бы обязательно… Нет, необязательно. Слезы застынут, а смех… Я не могу открыть рот, челюсть не двигается вообще. А так хочется иногда поговорить с камнями, когда падаешь на них лицом вниз, расшибая нос и рассекая губы. Вот и сейчас я упал, как всегда, не чувствуя ног, не чувствуя ничего абсолютно, только вижу струящуюся на землю кровь с блестящими вкраплениями ледяных кристалликов. Она жидкая как вода, замечательно прозрачная… Хотя разве я помню, какая на вид вода? Или на вкус? Я окончательно выбился из сил, мысли пропадают, немые картинки тоже, а звуки я представлять разучился. Я недолго полежу в пыли, в призрачном подобии отдыха, пока приведённый в исполнение адский приговор не поднимет меня снова на ноги и не потащит дальше по бесцветной пустыне, за которой нет горизонта, потому что неба тоже нет. — Какой трагизм. Чем тебе помог бы горизонт? — Кто здесь? — я не говорю. Я только вяло подумал, что никого не жду и на что не надеюсь. — Как же ты мог… довести себя до такого, — Демон с укоризной смотрит мне в глаза и поглаживает мой лоб, испачканный в сухой земле. Он сидит на одном из бесчисленных валунов, а меня уже поднял и посадил на свои колени, и до его лица хочется дотронуться, чтобы убедиться… — Я настоящий. Ты забыл уже, зачем искал меня в начале этого пути по аду во имя искупления своего греха, но я… Я тебя нашёл. Ангел… за свою ужасную любовь к тебе я проклят Богом, и в Его небесном граде моё имя предано забвению. Но был один прекрасный юноша, который сжалился надо мной и приютил потерянную душу. Я не нашёл покоя, но я вошёл обратно во Тьму, свою мать, и мог бы слиться с ней, родившись заново. Но однажды я уже сделал так, и вот плачевный результат моего безрассудства, — кончиками пальцев он раздвинул мои губы, и я… почувствовал. Почувствовал его нежное прикосновение. — Ты узнал, что мы не братья, ты узнал, зачем я имплантировался в плод, чтобы суррогатная мать родила принцу даэдра близнецов, но ты так и не услышал от меня ни слова о том, зачем сам появился на свет. Я исправлю это досадное упущение. Юлиус отогнул рубашку, обнажая живот. Гладкую кожу так же, как и семь лет назад, украшали неровно вырезанные буквы, складывавшиеся в „Radical”. Но они были странно нанесены — в своём зеркальном отражении. В догадках я терялся недолго: он усадил меня прямо, заставив оседлать его бёдра, и прижал к себе. Обвивая его шею, я с запозданием понял, что наши надписи слились по контурам надрезов, чётко, один в один. — Я люблю тебя, — грустно промолвил он, скользя ладонями по моей талии вниз. В меня врывалась боль, тонкими чернильными иголочками, за ней тянулись огненные хвосты, они летели из тела Демона, они пронзали меня, меня… страшной силой, страшным знанием, концентратом его адской энергии, его чудовищной сущности, а боль была всего лишь оболочкой, что треснула и разошлась. И меня снесло. Взрыв образов, предметных и абстрактных, лиц, событий, голосов, текстов… Они менялись со скоростью света, то собираясь в одну живую массу, то разлетаясь миллиардом осколков во все стороны, я не успевал, ничего не успевал ухватить, даже мимолётно разглядеть или понять. Это была перегрузка, умственная, эмоциональная, да всякая. Как будто вселенная обрушилась на меня, вся целиком… желая погрузиться в мой мозг, спрессовавшись в сверхплотный объём, бывший в начале времён. Что я мог сделать, как помочь себе? Если эта боль не простая, не привычная, не земная и не плотская. И от неё не отделаться, просто прикусив язык, и никакой вкус крови во рту не облегчит страдания. А мысль, что Демон жил со всем этим так долго, окончательно приводит в ужас и восторг, сводит с ума. Как же он спокоен. Отрешён от собственного зла и мрака, снова близкий, снова самый родной. Любящий. До сих пор любящий. Я схватился за его последние слова как утопающий за соломинку, впитал холоднейший свет его глаз, молниеносно, чтобы меня не растоптало, не размазало, в отчаянии, и не было времени молить кого-либо о пощаде, я просто оторвал кусок от его огромной воли и… Да, таки нашёл способ совладать со своей непосильной ношей. Юлиус… radical не было бы, если б не было тебя. Но если б не было тебя, не было б и меня. — Ангел, я познал твоё тело, когда ты был совсем ещё малышом, я не уверен, что тебе нужны извинения и оправдания за мои извращённые поступки, но я скажу. Я не мог иначе, я знал, что времени мало, что Кассандра меня убьёт. И что ты всё равно исполнишь свой долг, благодаря и вопреки, всё, что взвалила на тебя мачеха Судьба. Я по-прежнему одержим тобой и не скрою, это вряд ли кончится. Прости. Надеюсь, наслаждения ты получил от меня больше, чем боли. Руководство по основам Апокалипсиса ты забрал сейчас непосредственно из первоисточника, не моя вина, что это было довольно неприятно. Но ты знаешь теперь, что к чему, и мне осталось поведать тебе мелочи. — Не уходи! — выпалил я вдруг. Одеревеневшее и почти погибшее в судорогах боли тело ожило, язык развязался, и я опять прильнул к нему и к надписи. — Не покидай меня больше, я не хочу на Землю, не хочу воскресать и устраивать конец света, я хочу быть с тобой! — Я тоже так думал, в детстве, маниакально рассматривая тебя, спавшего рядом, пожирая глазами твоё совершенное личико, целуя его, плача и грозясь отлупить всех, кто попробует тебя отнять. Но я… я ведь уже был тобой, жил до тебя. И не имел права восставать против Создателя, сопротивляться смерти, убегать и, в конечном счете, ломать всю стройную схему воспроизведения Зверя. Тебе положено жить, а мне — умереть. Я сын второго тысячелетия, ты же принадлежишь третьему, я не позволю тебе застрять во времени. Между нами остаётся тончайшая грань разных эпох, я буду любоваться тобой сквозь неё, украдкой, а ты… ты просто пойдёшь дальше, не оглядываясь. Я не прошу хоронить меня в воспоминаниях. И я не хочу, чтоб ты завершал дело мщения, хоть оно и принесло бы мне покой. Я даже не прошу… Короче, я ничего не попрошу. Я только хочу, чтоб Ксавьер не причинял тебе боль, я из-за этого словно умираю во второй, третий, сотый раз… Каждый раз, когда он отталкивает тебя. — Юлиус, ну что за… чёрт, — кристаллы льда растворились, кровь, льющаяся из глаз, снова алая, солёная и ароматная. Содрогаюсь от плача и всхлипываю, намертво вцепившись в тело возлюбленного, а тоска иссушает, высасывая из меня последние мнимые жизненные токи, и настолько несчастным я был только в день его смерти. — Знай, что не дарил мне ничего кроме наслаждения. С самого первого раза. И я мечтал пережить всё по новой. Всё, чем мы занимались. И остальное, чем не успели заняться. — Я знаю, — он осторожно слизывает мои слёзы, как делал это всю жизнь, и улыбается. — Но это неправильно. Ты не должен любить… себя. И не будешь. — Ты не я! — Ох, не спорь, — Демон подсунул под мою задницу руки, поднялся, придержав меня на себе, и пошёл куда-то. — Энджи, папа говорил, что ты похож на сказку? — Да… — потерянный, я не очень понял, о чём он. — Страшная часть этой сказки заканчивается. Мы покидаем седьмой круг ада, твоя прелестная голова сейчас окажется на подушке, а не менее прелестная попа — на кровати, ты уснешь. И во сне восстановишься, твои израненные ноги заживут, словно не было никакого ада и наказания, а когда ты проснёшься… — Не надо, не продолжай, — я скривил губы, и он поцеловал их, сверкнув тёмно-сиреневыми глазами как двумя молниями. Я задохнулся, вспомнив, как опасно он сверкал ими всякий раз, когда приближался ко мне, заводил руки за спину и раздевал — всегда сам, без моего участия, всегда властно и неторопливо. В каком измерении происходило это волшебство? И сколько веков назад? А запах твоей чистой белой кожи, не тронутой героином, упорно преследовал по ночам, был самым страшным наваждением до тех пор, пока я насильно не расстался со снами. И ощущения… наших порочных ласк. Твоих рук на мне, они всегда были на мне, не отрывались. И горьковатый вкус твоей возбуждённой плоти. Шелест твоих вздохов… Ярче, чем что-либо происходившее со мной наяву. Во имя дьявола, ЗАЧЕМ я об этом вспоминаю?! — Ответишь на один вопрос? — Только на один? — Демон поднял уголки рта, покривив один, левый. — Перед расставанием, чуть не забыл, скажу ещё вот что: если тебя кто-то спросит — не важно кто — как избавить Кси от участия в проекте «Radical: убийство вселенной», то способ очень простой. Мальчик всего-то должен отказаться от тебя в пользу компьютера, водки и баб. — То есть? Он же и так прогнал меня к чёртовой матери, я не понимаю… — А, не обращай внимания. Вернёшься домой, сам всё увидишь. Много всякого забавного произошло. — А долго меня нет?! - я вдруг разволновался, сообразив, что щедротами справедливого судьи мог пропустить в аду лет десять-двадцать земной жизни. Если не все двести. — Пару дней. Хватиться не успели, — губы окончательно кривятся и разъезжаются, он смеётся, сволочь, и это невыносимо… Знакомо, любимо и желанно, до новых и новых слёз, они неиссякаемы. — Сладкий. Глупый мой. Знаешь ли ты о себе хоть что-нибудь? Хрупкая душа, упавшая на самое дно страдания по ошибке, по роковой случайности — и не разбившаяся только благодаря скорби и молитвам одного хворающего сердца. Да, я о нём говорю. Ксавьер без тебя жить не может. Без тебя никому не под силу жить, даже мне. Поэтому я здесь, в стране мёртвых. Спрашивай. — Ты упоминал какого-то прекрасного юношу, но не назвал его по имени. — Люцифер. Вечно юный владыка здешних земель, которому твой вопрос показался таким наивным, что лучше задай ещё один. — Ты счастлив? Он снова слизывает мои слёзы и выносит куда-то в запредельную полосу света, которого в пустыне не было. Меня ослепило, убив воспалённые долгим плачем глаза, а руки Юлиуса отпустили и исчезли, и его лицо, смертельно спокойное и серьёзное… красивое — мучительное! — осталось в завесе мрака, по ту сторону замёрзшего ада. Я не вижу его, зажмурившись от нестерпимого ожога. И знаю, что слышу в последний раз. — Я был счастлив с тобой. И только с тобой, Ангел. Мой ответный крик… Надеюсь, он долетел. Я хотел, чтобы Демон понял, что получил на прощание ещё кусочек меня. На его ладонях и губах осела самая вязкая кровь, самая горькая, концентрированная и ужасная на вкус. Она полностью из меня ушла. Под плотно стиснутыми веками теперь беснуется дикая боль, но я смиряюсь и принимаю этот приговор как должное. Больше никогда. Никаких. Они кончились. Потому что я…* * *
— Моди, SOS! — Хэлл бегал в истерике по багажному отсеку, выписывая хаотичные атомные траектории и сшибая затянутую в полиэтилен мебель и какие-то ящики. — А-а-а, демон, блядь, да где же ты, СПАСИ! Мы в крови нахрен утопнем! — Утонем, а не утопнем, — упрекнул темптер, возникнув в свободном углу у двери. Мастер тут же на него налетел и стал трясти за грудки. — Математик ты недоделанный! Не заикайся. Что за аврал на борту? — Пойдём, пойдём! — мастер потащил его к гробу, судорожно пытаясь унять рыдания. — Какая-то нелёгкая дернула меня позвать стюарда и спуститься сюда, проверить. Открыть эту чёртову крышку чёртового гроба. А он в кровище! Купается уже в ней! А она и льётся, и льётся, и льётся! Ручьями! Из глаз! Мо-о-о-о-од! — Не кричи, я отлично помню своё имя. Давай аптечку. У тебя есть аптечка? — демон нетерпеливо дёрнул его за сумку, висевшую через плечо. — Хороший мальчик, всё, что нужно, припас, — он покопался, нашёл бинт, шприцы и пластиковую ампулу, а когда поднял голову проверить, чем занят инженер, раздражённо выдохнул и опустил длинные руки. — Ну что ты куксишься как младенец, Хэлл? Когда уже прекратишь звать на помощь по малейшему поводу? Ситуация не критичная, а ты просто паникёр. Возьми это, — вручив бинт, он воткнул иглу прямо через оболочку ампулы и набрал полный шприц ацетилхолина. — Хэлл… — Асмодей на мгновение закатил глаза, бросая всё, — не доводи меня. — Ч-что нужно делать? — Из правого верхнего кармана у тебя торчат ножницы, — начал темптер терпеливо — нараспев и с расстановкой, — возьми их и отрежь от бинта два одинаковых прямоугольных куска. Потом найди в аптечке спирт и обильно смочи их. И жди. — Кого ждать? Моди отмахнулся и открыл гроб. — Впечатляюще, — резюмировал он сдержанным тоном и очень аккуратно приподнял локоть сына из кровавой ванны. Пережал плечевую артерию пальцем, похлопал по руке и застыл ненадолго, рассматривая багровые струйки слёз. Они бежали по вискам безостановочно. Закрытые веки дрожали, видимо, в попытке распахнуться, но ресницы были слишком колоссальными: отяжелев от густой влаги, они прилипли к щекам. — Хэлл, сюда. Инженер послушно приблизился с бинтами наперевес. И споткнулся на последнем шаге. — Я сплю? Ты не можешь такое творить наяву! Права не имеешь! Над согнутым локтем Ангела рельефно проступила артерия. Даже на обильно забрызганной кровью коже она была хорошо заметна. Асмодей не мешкая ввёл в неё содержимое шприца и скомандовал: — Приложи свои аппетитно воняющие кусочки марли к его глазам. А теперь наклонись. И целуй. Эй, только в гроб не падай! — Извини, — Хэлл успел ухватиться за обитые красным бархатом стенки. — Голова внезапно закружилась. Он… У меня дыхание рвётся, а ещё кровь, тут столько крови, меня мутит. Почему он перестал плакать? Почему вообще начинал? — Целуй, — повторил темптер непреклонно. — Это приказ. Энджи припомнит тебе потом саботаж. Так что целуй на совесть. — Д-да, — мастер страдальчески икнул и… Губы оказались прохладными, немного солоноватыми, хотя скорее похожими на сахарную вату. Или, может, терпкими на вкус? Они легко приоткрылись, приглашая его попробовать и оценить новый замысел ада, виртуозно выполненный в обманчиво светлых тонах, так называемый белый яд — чистый яд, невинный, как глоток полуденного солнца, за которым наступает ожог. Вопиюще бесчестное, подлое, но, безусловно, гениальное изобретение дьявольского ума. Хотя скорее дьявольского сердца. Губы? Просто губы? Просто лёгкий поцелуй? Впоследствии Хэллиорнакс всё равно ничего не рассказал об этом скользком моменте, угрюмо прятал глаза и бормотал что-то о лиловых цветах и укусе медовой пчелы. И ещё о какой-то шелковой вуали, горьком шоколаде и скрещённых пальцах, которые он разогнул. И о нежном голосе, задумчиво и развратно, а главное — абсолютно спокойно шепчущем на ухо гадости, от которых невыносимо покалывало в паху и становилось как-то одновременно стыдно, приятно, мерзостно и сладко. И что в конце остался только аромат земляники, позднего сорта, насыщенный, обволакивающий сразу, неумолимо и без спросу, голова кружилась от него ещё очень-очень долго. И, сказать по правде, не перестала кружиться никогда. Он растерял свою обычную болтливость, впустив в душу странные неосторожные мечты, и не заметить их бриллиантовые отблески в его глазах было невозможно. Предвидев все эти прелестные безобразия, демон только сочувственно улыбался и продолжал наблюдать, как мастера затягивает в капкан. — Я больше не нужен, — проговорил Моди тихо, больше себе, чем увлечённому Хэллу. — Но это не последняя неприятность перед вторым пришествием.* * *
«Блядь. Вот стоишь ты с разинутым ртом и размышляешь, за каким хреном твой лучший солдат, единственный друг и соратник, спрятавшийся в танке, вдруг оказался двухметровым педиком. И тебя даже не предупредил об этом. А на губах у тебя высыхает его слюна, и ты не можешь её стереть, потому что окоченел в ступоре, пока над тобой ржёт малыш Ксавьер. И Дэз в придачу. Хотя серафим как раз не ржёт. Он знал? Определённо знал, зараза! С его таинственной ухмылкой только страшные подлянки устраивать. Блядь! Мать честная… Блак действительно несёт лопатку. Не сдурел ли он? А я… не сдурел, конечно, но паршивенько себя чувствую. Обманутым и использованным». — Чарльз, отставить рыть яму. — Я не яму, господин фельдмаршал, я могилу копаю. — Брось лопату! — Я тебе не подчиняюсь, я вроде упоминал. — БЛЭКХАРТ! — Да, мой генерал? — Что за цирк… — пробормотал Дезерэтт и надумал вмешаться. — Совершенно очевидно, что майор выбрал неудачное время для любовного признания, давайте на время забудем о ваших разногласиях и просто сходим поболтать с лесными кровососами. Как вам такой вариант? — В жопу. — В жопу. — Ну… — серафим пожал плечами, — по крайней мере, я попытался. — В жопу! — бодро подхватил Ксавьер и обнял его за ногу. — В жопу вообще всех офицеров американской армии, я сыт ими по горло. Дэзя, пойдём домой, а? Или тебе по кайфу играть в войну? — А давай хоть посмотрим на аборигена Эрика, вдруг он, мужественный, красивый и в меру подкачанный индеец племени «льюна», понравится тебе, возьмём его с собой? Завернём на кассе. И две диетические колы бесплатно. — Заманчивое предложение. Вампирские недели в «Burger King»? — И не только. А если он окажется невкусным, так и быть, я съем его сам. Они завернули за угол, размеренной походочкой, с преувеличенной манерностью держась за ручки, но, едва скрылись из виду, Кси набросился на серафима. — Дэз, бежим! — Куда? — ошеломлённый красавец и гигант встряхнул красными волосами. — Я почему-то подумал, что ты насчет Эрика несерьёзно. — А зачем тогда ты предлагал?! Насколько я понял по информации, украденной непосредственно из мозга Фрэнка, он принадлежит к первому поколению трансгенных людей. Мутация глазных яблок, ушных раковин и резцов. Эластичные костные ткани, зачаточный хвост или что-то похожее на хвост, в коже нет меланина, а в кишечнике — аппендикса, зато есть высокоразвитые передние лобные доли, коэффициент интеллекта зашкаливает за двести. И, по идее, похож на Фрэнсиса как отсканированный. Если Эрик при этом хотя бы наполовину такой обаятельный, как папочка… — И не меньший псих, чем он! Тебе секса мало?! Хочешь стать мексиканским проходным двором? Где же твоя вселенская любовь к Ангелу? Кроткая и терпеливая! И верность, ад тебя возьми, лебединая?! — Что я слышу… Кто ты такой, чтобы судить? — Ксавьер холодно глянул ему в глаза. — Ты прятался за моим хилым плечом много лет, а потом припёрся на всё готовенькое с единственным желанием — трахнуть. Не твоё дело, чем я занимаюсь, определил себе место в койке — вот и лежи там и молчи в подушку. Жди, когда мне снова тебя захочется. А не нравится, так катись обратно под плинтус. Или где ты там сидел, шпионя за мной? — Не было желание трахнуть единственным, — угрюмо возразил серафим и отвернулся. — Ты зациклился на сексе, малыш, извини, если правда в попу колет. И если ты считаешь, что беспорядочными половыми связями заткнёшь голос в своей голове и убьёшь свою тоску… — Так предложи ещё что-нибудь! Мне НЕДЕЛЮ томиться в ожидании неясного чуда, пока Энджи по вашей милости прохлаждается неизвестно где! И вам так жалко шепнуть мне два слова… — Имей терпение. — Спасибо, утешил, — он едко сплюнул. — Когда эта карусель кончится, я запрусь в серверной на месяц и займусь игровой 3D-визуализацией, а вы все будете лежать на коврике под дверью и плакать. — Ты озлоблен, потому что несчастен, — мягким голосом ответил Дезерэтт и привлёк упирающегося программиста к себе. — Но ты не одинок. У тебя есть я, и ты всегда можешь сорвать на мне злость, ударив, унизив и оскорбив. Ксавьер вздрогнул. Где-то он это уже слышал. Но благородства признать правоту ангела-хранителя и попросить прощения не хватит. Гордость восстаёт, она омерзительна. А на краешке сознания, как всегда, бьётся ехидная мысль, что он жалок и недостоин своего ослепительного гота-обладателя длинной чёлки и феноменального терпения. — Я скотина, — виновато выдал Кси наконец. — И не в первый раз веду себя как скотина. Я не могу даже объяснить, почему я это делаю. Но я хочу увидеть Эрика Конрада и привести к отцу. И если ты пойдёшь со мной в логово повстанцев, я буду очень благодарен и ничего лишнего не натворю. Пожалуйста, уважь, что я нервный и катастрофически не выспавшийся упырь, который в последнее время действительно был припёрт к стенке сексом, много им занимался, но совсем не занимался любовью. Ну как тебе ещё дать понять, что мне крышу рвёт — по плиточке, по черепичному кусочку грызёт и откусывает — и до возвращения Анджело сорвёт окончательно? Я не обвиняю вас, я просто тупо сдыхаю, и моя проблема в том, что не могу сдыхать тихо и скромно, а обязательно с музыкой и с фейерверками. Мы впустую тратим время, прохлаждались целый день и ничего толкового не сделали. Дэз… Дезерэтт грубовато закрыл ему рот поцелуем и улыбнулся. Не всё потеряно, совратитель серафимов и генералов держится и даже протянет без сна ещё где-то часик. — Вернёмся за Фрэнсисом, малыш. Пока Блэкхарт его там не оприходовал. — Думаешь, он не справится со своим солдатом? — Думаю, уже не справился.